Лютик поет

Лютик проводит огрубевшими подушечками пальцев по струнам лютни и обрывает мелодию, не давая ей сорваться. Точно так же, как не раз не давал сорваться с губ каким-либо словам или фразам. Ведь есть же то, чего ни в коем случае нельзя произносить, так почему бы и не быть мелодиям, которые нельзя играть? Тоже — ни в коем случае. Лютик пытается снова и в этот раз дает звучанию струн свободно течь между пальцами. В этот раз мелодия уже другая, в этот раз ее играть можно: у Лютика не отвалятся руки, из глаз не будут течь слезы, а в голову не станут наведываться всякие дурные воспоминания. Или, что еще хуже — совсем не дурные, а даже… по-своему любимые. Лютик мотает головой так, что волосы больно ударяют по лицу, улыбается и начинает петь. Сначала тихо, будто бы даже для себя, словно его и вовсе не волнуют случайные слушатели, прохлаждающиеся в трактире за кружкой, надо признать, совершенно дурного эля. Да и с чего бы им его волновать? Лютик их всех видит в первый и последний раз, а завтра — снова — лютня на плечо, сумка в руки — и вперед, в светлое будущее. Не особо светлое, но Лютик все равно надеется, хотя сам не знает, на что именно. На то, что после совместных приключений с самым настоящим ведьмаком его сумеют удовлетворить выступления в захудалых тавернах? Или на то, что он все-таки забудет, каково это — идти в компании хоть с кем-то, и сможет наконец снова наслаждаться своим полнейшим одиночеством? Пока не происходит ни того, ни другого, ни так и не озвученного третьего, и Лютик просто поет. Потому что он ведь всегда пел. Потому что именно музыка с самого начала была смыслом его жизни, всем тем, в чем Лютика больше, чем, в принципе, в самом Лютике. — Спой про ведьмака, бард! — шумит кто-то за столом в самом дальнем и темном углу. — Сейчас-сейчас, — весело откликается Лютик. Ему почти все равно, что петь, но… Лютик поет. Перебирает струны, поет — и вспоминает. И эльфов, и джина, и еще целое множество всего того, через что он прошел не в одиночку. А потом замолкает на полуслове и дает себе обещание впредь петь другие песни — те, в которых будет меньше от Лютика, и те, в которых будет меньше памяти. У Лютика десятки, даже сотни придуманных и написанных им самим песен, и Лютик по памяти может спеть любую из них. Он совсем не хочет думать, что почти все они созданы в последние годы и что почти все — об одном и том же. О том, про что Лютик никогда не забывает, просто не может забыть. Не каждому же ведь судьба (не Предназначение, нет) преподносит такой дар — на собственном опыте узнать, каково это, сопровождать героя в его героических приключениях. Своеобразный такой дар, надо признать, больше напоминающий проклятие, однако для Лютика он все равно служит вдохновением. Да и из Геральта герой весьма сомнительный, но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Лютик пишет… точнее, писал прежде и про белые, как рассветное солнце, волосы, и про янтарные глаза, сравнивая их с глазами дикого зверя, и про… Да много про что писал! И каждый раз клялся себе, что больше ни строчки не посвятит седому ведьмаку. А потом брал в руки перо, доставал из сумки пергамент и долго вглядывался в белый лист бумаги — до тех пор, пока строчки сами собой снова не начинали складываться. Потому что… Ну, муз же не выбирают — кому, как не Лютику, знать об этом лучше всего. Поэтому Лютик поет — старые песни, написанные еще во время тех самых приключений. И оставляет для самого себя — где-то на сердце, глубоко-глубоко, чтобы не достать — свои последние песни. Разумеется, они снова о Геральте. Снова и снова о нем, будто и не существует больше ничего в целом мире, что мог бы описать Лютик. Но они — то личное, даже по-своему сокровенное, что Лютик предпочитает оставить при себе. Эти песни не о подвигах, не о приключениях даже, а, как бы банально и бестолково это ни звучало, о любви. Не то, чтобы Лютик влюбился. Просто… Должен же хоть кто-то в этом мире любить ведьмака? Пусть всего лишь и в нескольких неспетых и слишком личных песнях. Лютик его, конечно, не любит. Но песни же — это совсем другое. Особенно когда сама душа просит написать какую-нибудь романтическую балладу про храброго рыцаря на белом коне и про прекрасную принцессу в башне, а писать получается только про нелюдимого ведьмака верхом на лошади с совсем не романтичной кличкой Плотва. В общем, Лютик ведь не виноват, просто вдохновение в очередной раз сыграло с ним злую шутку. Мелодия заканчивается и обрывается на пронзительной ноте. Лютик, шутя, раскланивается перед слушателями и занимает свободный столик возле двери. Достает из сумки бумагу и чернильницу, и вскоре скрип пера заглушает для него урчание в животе. Поесть-то Лютик всегда успеет, а муза в последнее время слишком редко наведывается к нему — видимо, предпочитает другую компанию. Лютик упоенно пишет, и перо будто бы само порхает по листу. И это ни с чем не сравнимое удовольствие — писать так, чтобы весь мир вокруг исчез хотя бы на пару мгновений. Сразу перестают существовать и пьяные голоса людей, и стук кружек об стол, и шелест одежды — все сужается до скрипа острия пера по пергаменту. И это в самом деле упоительно. Грохот отодвигаемого стула снова заставляет мир расшириться до своих привычных размеров, и Лютик отрывает взгляд от рождающихся стихов. Поднимает голову и пару минут напряженно молчит, а затем выдыхает: — Здравствуй, Геральт, — и придвигает к себе одну из двух принесенных ведьмаком кружек. Принюхивается и хмыкает: эль, а хочется вина, хорошего и дорогого, из тех, что здесь и не видели никогда. — Лютик, — кивает в ответ Геральт и снова замолкает. Ищет, наверное, снова эту свою благословенную тишину. Только трактир для ее поисков — не самое подходящее место. Лютик отводит взгляд от — как обычно — убийственно спокойного лица ведьмака и зацепляется на жужжащую под потолком муху. Она бьется, запутавшись в паучьей паутине, пытается выбраться, но даже Лютик видит, насколько это тщетно. «Ну, по крайней мере, паук голодным не останется», — думается Лютику, хотя муху все равно жаль. Она же не виновата, что оказалась не в том месте, не в то время и что ей не посчастливилось повстречать на своем пути паука. Лютик снова смотрит на Геральта. Молчит, прикусывает в раздумьях губу и наконец спрашивает: — Как жизнь? Геральт неопределенно ведет плечом и слегка наклоняет голову, что Лютик принимает за добрый знак и для себя обозначает фразой «У меня все в порядке». Беглый, придирчивый взгляд это, впрочем, полностью подтверждает: ведьмак жив, цел, невредим и, кажется, каким-то неведомым образом умудрился обойтись даже без новых наспех залатанных дыр на одежде. Так что он, и правда, в порядке. — Немногословен, как и всегда, — тихо смеется Лютик и утыкается носом в кружку с элем. Настроение неумолимо ползет вверх, потому что — вот он, сидит напротив, невредимый и, что важнее, все еще живой. Лютику на мгновение приходит в голову мысль, что, возможно, это и не Геральт даже, а какая-нибудь нечисть, выглядящая как он, но бард тут же отбрасывает прочь эту мысль — разве стала бы нечисть пить эль в трактире? — Куда путь держишь? — спрашивает Лютик, и на этот раз Геральт отвечает: — На север. — М-м-м… — протягивает Лютик. — Ясно. А я думал на юг отправиться, там сейчас теплее. Он говорит это просто так — он вообще не задумывается о том, куда ехать, что делать или в чьей компании пить дрянной эль. То есть, здорово, что сейчас Геральт здесь, но Лютик не верит, что это «сейчас и здесь» может оказаться долговечнее пары случайных минут и кружек выпивки. В конце концов, не просто же так их дороги однажды разошлись в разные стороны. Геральт кидает на него быстрый взгляд, настолько мимолетный, что Лютику кажется, будто ему просто показалось. — Хотя север — это тоже здорово, — между тем продолжает говорить Лютик просто для того, чтобы хоть что-то сказать. — Печеная картошка там — просто пальчики оближешь! Геральт молчит, а Лютику отчего-то хочется петь — вот прямо сейчас вскочить на скамейку, ударить по струнам и, может быть, даже спеть одну из тех самых баллад, что клялся себе никогда не петь. — Хочешь пойти со мной? — вдруг спрашивает Геральт, и Лютик уже не знает, что ответить, потому что… Он вообще серьезно? Он же сам его прогнал! То есть, — тут же поправляется Лютик, — не прогнал, а Лютик исключительно по собственному желанию решил уйти. Да, это было его решение, и только его, и… Лютик, определенно, успел за все это время то ли изрядно соскучиться, то ли еще сильнее напиться. В следующий миг он говорит самую откровенную чушь из всех, что когда-либо говорил, и ни капли о ней не жалеет: — Да, хочу, — и совсем не хочет думать о том, сколько в этих словах оказывается истины. И Геральт улыбается.