Лютик поет

Геральт, разумеется, не скучает. По большей части, он даже вину не чувствует — только облегчение от того, что хотя бы за еще одну жизнь он уже не в ответе. А значит — на один камень с души меньше. Так что когда Лютик уходит (и Геральт почти искренне верит, что это было решением исключительно самого барда), Геральт лишь переводит дыхание — и наконец выдыхает. Будто до этого забывал, как дышать, или всего лишь не дышал полной грудью. Когда Лютик уходит, пустого — свободного — пространства вокруг Геральта становится даже слишком много. И тишина, блаженная тишина. Лютик уходит, а Геральт — как таран — идет вперед. Куда идет, он и сам пока не знает, то ли судьба им движет, то ли Предназначение, будь оно неладно, то ли еще что. Геральт не хочет об этом задумываться, он всего лишь живет от заказа до заказа, убивает монстров, спасает людей, если получается, и отсыпает себе в кошель еще пару монет. И убеждает-убеждает-убеждает себя, что ему ничего другого и не нужно. Так что когда в очередном трактире поют песни Лютика — к счастью, это делает не сам Лютик, иначе бы Геральт, наверное, в ту же минуту сел на Плотву и поскакал искать себе новый трактир или даже новый город, если не новую страну, — Геральт только хмыкает и пьет эль. И, конечно, не прислушивается. Зачем ему это? Геральт все эти песни и так помнит, даже лично присутствовал при их написании, и они у него до сих пор сидят где-то под горлом, вызывая то ли рвоту, то гадливое такое чувство, чем-то невозможно похожее на вину. Но Геральт не виноват, нет. Просто в какой-то момент, к песням в трактирах он все же начинает прислушиваться и даже почти ловит за хвост мимолетную ностальгию, когда снова слышит баллады Лютика — и еще более мимолетно, совсем вскользь, жалеет, что слышит их не в его исполнении. И совсем не скучает. Геральт не скучает даже тогда, когда замечает в толпе на ярмарке знакомую пеструю куртку и безошибочно угадывает ее владельца. Лютик его не видит, вертит головой во все стороны так, что ведьмаку даже на какой-то случайный миг хочется пошутить, что этот мальчишка непременно себе шею свернет, если продолжит в том же духе. Будто в дурмане, Геральт делает пару шагов навстречу, протягивает руку к по-прежнему не замечающему его барду. А потом дурман спадает, и Геральт шарахается от него, как от прокаженного. Хотя, по сути, это он сам — прокаженный, проклятый и, как однажды пошутил Лютик, «особо одаренный», что бы это ни значило. Геральт еще пару мгновений смотрит на Лютика и уходит, ни разу больше не обернувшись, даже когда чуткий ведьмачий слух улавливает тихий и какой-то потерянный оклик: «Геральт?». Геральт говорит себе — повторяет снова и снова, чтобы уж точно не забыть, — что его это все не касается. Ему, и правда, лучше быть одному. Так и для других безопаснее, да и ему самому, признаться, тоже. Не безопаснее, но спокойнее — уж точно. А еще Геральт говорит себе — так тихо, что почти сам себя не слышит, — что это наверняка не их последняя встреча. Мир, конечно, огромен, но не просто же так они постоянно друг с другом встречаются. Ходят, как ни крути, одними и теми же дорогами, просто в разное время. И от мыслей, что они еще встретятся, вероятнее всего, даже не единожды, становится немного легче, хотя Геральт и сам не знает, отчего так, но все это именно так. Следующий раз, когда Геральт случайно — исключительно случайно, не искал же он его, в самом-то деле? — натыкается на Лютика, случается спустя год, и это совсем не столь долгий срок, чтобы успеть соскучиться. Поэтому Геральт выходит из трактира, едва заслышав его голос. А то снова ведь начнется весь этот невыносимый словесный поток из просьб снова путешествовать вместе, дружить, писать вместе баллады о героических подвигах ведьмака и все такое. Геральту это и даром не сдалось, и он просто старается не думать о том, что может быть — только может быть, — Лютик всего этого теперь ему и не стал бы предлагать. Геральт не считает себя виноватым, даже рад избавиться от обузы в лице одного неугомонного барда, но нет-нет, а мысль, что в этот раз Лютик, возможно, и сам бы не захотел странствовать вместе с ним, все-таки закрадывается в голову и ударяет по чему-то, очень похожему на самолюбие, которого, как полагает Геральт, у него и не было никогда толком. А потом случайные встречи с Лютиком как-то резко прекращаются. Почти на два года — и Геральт не считает ни дни, ни месяцы, но точно знает, что прошло с их последней встречи уже два года, один месяц и тринадцать дней. Впрочем, это, разумеется, не имеет совершенно никакого значения. Геральт не скучает, но почти против воли начинает высматривать в каждом новом городе яркую куртку и лютню и прислушивается к песням в трактире, надеясь уловить… сам не знает что. Просто надеется — и тоже этого никак понять не может. Надежда становится все осязаемее и почти превращается в отчаяние, стискивает на горле свои ледяные пальцы и скребет-скребет-скребет, мол: правда, не понимаешь? Правда — не жалеешь? Правда — не хочешь? И Геральт не знает, что он должен понимать, чего хотеть и о чем жалеть, и усиленно мотает головой: нет, не жалею и не хочу, просто оставь меня уже наконец в покое. Но все равно чувствует: мимолетные встречи были лучше, чем их полное отсутствие. Потому что теперь Геральт даже не может просто пройти мимо и сделать вид, будто ничего и не заметил. А без этого как-то… уже не то, пусть Геральт и понятия не имеет, каким должно было бы быть это пресловутое «то». Геральт не ищет Лютика — больно много чести. Да и от работы — своей почти благородной миссии — Геральт ни на день не отвлекается. И он ведь не виноват даже, но все же отчего-то так получается, что рядом с крупными городами работы становится больше, чем в отдаленных деревнях, куда бард точно не дошел бы сам, если бы вообще знал об их существовании. И Геральт не ищет его всякий раз глазами, как только оказывается в городе. Не ищет, но так проще найти новых заказчиков, и если совершенно случайно ему встретился бы какой-нибудь бард, то… мир от этого не рухнул бы, наверное. И Геральт не прислушивается, какие песни и кто играет в очередном трактире — всего лишь немного досадно, что песни Лютика опять поет не Лютик. Лучше бы их исполнял, в самом деле, Лютик — у него хотя бы голос нормальный. В конце концов, не скучающий, не винящий себя и никого не ищущий Геральт однажды все-таки находит того, кого, конечно же, и не думал искать. Геральт только заходит в трактир и уже слышит и знакомую мелодию, и знакомую лютню, и знакомый голос. И в этот раз не уходит просто потому, что живот уже урчит от голода, а спутанные мысли настойчиво требуют выпивки, да покрепче. Геральт прислоняется плечом к стене и слушает-слушает-слушает — будто только этого и ждал все эти годы и будто бы действительно искал. Геральт даже улыбается, когда Лютик затягивает свою излюбленную песню про монету и едва слышно хмыкает: бард так поглощен своим творчеством, что не замечает ничего вокруг и чуть не врезается в стол, когда пытается эффектно развернуться на припеве. А потом Лютик заканчивает петь, садится за свой стол в углу, кладет на соседний стул лютню, достает бумагу и чернильницу и начинает что-то вдохновленно писать. Геральту даже интересно, что же он пишет — Геральт особого внимание на это не обращал, но все же давно уже не слышал о том, чтобы Лютик сочинял новые баллады. Обещанную балладу про Белого Волка он так и не написал — впрочем, ничего удивительного. Геральт, сказать по правде, думает уйти, даже разворачивается к выходу всем корпусом, а ноги все равно, как приклеенные, держат его на месте. И Геральт со вздохом (не облегчения, само собой) остается. Забирает у трактирщика две кружки эля, бросает на ходу монету и решительно подходит к столику, за которым что-то увлеченно карябает на бумаге бард. Настолько решительно подходит, что лишь чудом не ретируется в тот же миг, сохраняя за собой право вновь остаться незамеченным. Но все же просто остается, ставит на стол кружки, отодвигает стул и садится, намеренно отрезая себе все пути к отступлению. — Здравствуй, Геральт, — наконец поднимает на него глаза Лютик. И Геральт сидит напротив, скрещивает руки на груди, будто это снова Лютик навязывает ему свою компанию, а не сам он пытается сделать… хоть что-то, если уже не получается сказать самое важное: — Лютик. Геральт произносит это имя и понимает, что, кажется, это и есть то «самое важное», что он хотел сказать уже очень долгое время: «Лютик». Просто — чертов — Лютик. Геральт улыбается.