Футбольные и нефутбольные сказки на межсезонье

— У каждой сказки свое время и место, чтобы быть рассказанной. Есть сказки для долгих снежных зим. Сидишь себе у камина, вытянув ноги к огню, пьешь глёг, а за окном воет ветер, кружит метель, беснуется зимняя нечисть. Зимние сказки — чтобы согревать, отгораживать от того, что за порогом. Есть сказки для южной пышной осени, когда поля — золотые от пшеницы, а ветки деревьев и кустов тянутся к земле под тяжестью плодов и ягод. Под молодое вино, под нежный сыр и жареное мясо, рассказывают такие сказки, радуются урожаю, наполняют душу надеждой. Есть сказки для весенних капелей, когда солнце начинает пригревать, земля под ногами утробно чавкает, дышит природа просыпающимися болотами, а небо заходится птичьим граем. Радостью и ликованием от пережитой зимы наполнены эти сказки, рассказывают их, чтобы вспомнить ушедших да порадоваться за живых. А есть сказки для белых ночей, окутанных плотным туманом, в котором и плеска весла не услышать, в котором теряются высокие сосны, и в котором дыши — не дыши, толка не будет: все одно, лишь вода в лёгких останется… …Славен был епископ Максимилиан Врховац, благонравен, о городе своем радел, как мало кто до него, да и после — мало. Первым он личную библиотеку открыл людям, дав книги читать каждому, кто того захочет; первым тысячу книг Академии наук подарил; первым на источниках целебной воды общественные купальни открыл… Да впрочем, что я вам рассказываю, не хуже меня о благодеяниях епископа знаете. И о том деле, которое всей этой сказке начало дало, тоже вам хорошо известно. На окраине Загреба повелел епископ Максимилиан Врховац огородить часть леса, грабы да дубы вековые загнать в кованую ограду, проложить дорожки, чтобы жители города гулять по ним могли, да вообще сделать парк красивый на месте дикого леса. Краем города стал тот парк, и много славы принес епископу. А после смерти его следующие властители Загреба решили, что надо бы еще больше парк украсить. До них от ограды парка только лес простирался вдаль, но вот как парк решили менять, так заодно и дубы да грабы за оградой срубили. Стволы столяры раскупали охотно, и чуть ли не в каждом приличном загребском доме появилась мебель из этих деревьев. А на месте срубленных деревьев поля сделали. Как время прошло, зашумело за тяжелой кованой оградой кукурузное поле, ровными солдатскими рядами выстроились стебли, потянулись ввысь к солнцу блестящие листья. Жил тогда в Загребе, на самой его окраине неподалеку от парка, мальчишка Дарко, непослушный, вихрастый, родителям да соседям — то смех, а то и огорчение. Проказничать любил, не скрою, но сердцем был добр. Если кур распугает, то и сам потом их всех по соседским огородам ловит. А коли во время ловли что и потопчет — так сам же все и исправлять будет. Уснет, когда отец-скорняк ему премудрости работы по коже объясняет — так позже сам до ночи засидится, урок исполняя. Да была у Дарко страстишка: любил он убегать в кукурузное поле — спрячется среди высоких стеблей, так никто и не найдет до вечера. А как подрос слегка, так от гнева родительского порой и на ночь сбегал. В парк ходить он не любил: слишком уж причесанным, гладким да искусственным казалось ему все там. А в поле смотрел, как тянутся к небу стебли, слушал, как шумят листья, и все казалось ему: вот-вот да услышит тайну какую, которую небеса земле нашептывают, выбрав кукурузное поле в посредники. И думалось ему: вот оно, золото его жизни, другого ему и не надо. Летели годы, подрос Дарко, стал юношей. Высок он стал, на голову выше родителей, плечист да жилист, а как усы у него пробились, так и задумали родители ему невесту сыскать. Хоть и говорил он им, что молод еще к алтарю идти, а не слушали его родители. Считали, руки его да жену его завсегда прокормят, дело его руки знают, только погляди: кожа сама к ним ластится, нож ни разу мимо не скользнул. Отнекивался Дарко, отнекивался, да через пару лет в июле хлопнул отец ладонью по столу, да объявил: хочет — не хочет, а женится! Уже и невесту сговорили ему, хорошую девку, работящую, дочку булочника, который лавку держал в самом центре Загреба. Затосковал Дарко, закручинился. Не важно было ему, насколько хороша лавка у булочника, какие пряники медовые печь умеет его невеста. Важно иное было: хотел он сам свою судьбу решать. Но придумать никак не мог, как же переубедить родителей. Назначили день в середине месяца, когда Дарко с невестой встретиться должен был. Не спалось ему накануне встречи, ворочался на жесткой лавке, гнал мысли черные. Да не стерпел: встал, да вышел в ночь под неполную луну, как в детстве пошел на кукурузное поле. Только уже не скрывали его листья с головой, изменилось все. Подошел он к кованой ограде парка, полюбовался, как затейливые завитки складываются в причудливый узор, да перемахнул через нее. Шел он по парку, дивился тому, как грабы да дубы тянутся к небу, как папоротники растут ровно там, где им людьми назначено, пока не выбрел к одному из пяти прудов. Стояла та ночь безмолвная, теплая, тянулся над прудом то ли туман, то ли дымок. Замер Дарко, очарованный, глядит: а тени на берегу напротив сплетаются странно. Пригляделся, присмотрелся — ахнул. Дева с молочно-белой кожей сидела на берегу пруда, волосы ее светлые серебрились в лунном свете, струилось по телу ее тонкое белое платье, подолом уходя в воду. Наклонялась она порой, зачерпывала воды в ладони, а потом выпускала ее в пруд обратно. Шумели вековые грабы и дубы над ее головой, тянулись к рукам ее отражения луны и звезд в воде, стоило зачерпнуть ей в ладони воды — так и оставались на пальцах. А вода назад в пруд утекала, чтобы новыми отражениями разыграться. На кончиках девичьих пальцев играли искорки, светлячками-минутками то гасли, то разгорались вновь, пульсировали, завораживали нечеловеческим ритмом. Сплетались искорки в длинную нить, да тянулась та нить в небеса, становилась тоненьким росчерком. Плела девица предчувствие грозы, рождалась в ее пальцах молния, уходила в небеса, чтобы потом сверкнуть на полнеба, когда Господу то потребуется. Пошел он прямо к ней, зачарованный искорками на кончиках ее пальцев, да не заметил, что идет вглубь озера, так и шел, пока с головой под воду не ушел… …Как открыл Дарко глаза, так натолкнулся на взгляд девы: белое платье ее под водой казалось полупрозрачным, волосы расплелись и окутывали ее, словно плащ, а глаза голубые смотрели строго, только в глубине их искрились смешинки. Взяла его дева за руку, вывела на берег, тут и увидел он: не только волосы волной ниспадали. Были за спиной у нее крылья, белые, кружевные, тронь — паутиной на пальцах останутся. Смотрел он на нее, слова вымолвить не мог. Засмеялась дева, закружилась в лунном свете, стекли по пальцам ее искорки, снова отражением в воде стали. Казалась она серебром его жизни, и не требовалось ему другого серебра. — Что же ты делаешь тут среди ночи? — а голос ее был звонким, смешливым. — Судьбу свою ищу, — ответил Дарко. — Такую, чтобы на всю жизнь. — Чем же не устраивает тебя твоя судьба? — Все лучше, чем чужая навязанная воля! — решительно ответил Дарко. А потом зажмурился, и выдохнул, будто в омут с головой бросился: — Будь ты моей судьбой! Снова засмеялась дева, погладила его по щеке, а потом отступила на шаг, приподняла подол платья, а под ним — копыта лошадиные! Понял тут Дарко, кого он встретил: вилу, невесту, накануне свадьбы умершую, а теперь плетущую для Господа молнии! Да слово — страшная вещь, с него все в мире началось, им же закончится, так что поздно отступать ему было, ведь известно всем: коли сказал что виле, так слово держи, не гневи ее, а то стать тебе серым пеплом, осыпаться на траву, а душе не найти никогда покоя. — Все еще просишь о судьбе такой? — глаза вилы сощурились, и увидел в них Дарко отражение зарождающегося древнего гнева. Сжала вила руки в кулаки, и снова побежали по ним искры. — Прошу! — отчаянно ответил он. Успокоилась вила, снова подошла к Дарко, прикоснулась к его губам губами, и показалось ему, чистой воды глотнул. Крыльями кружевными накрыла она их обоих, и показалось ему, нежней объятий в жизни его не бывало. Провела руками по груди, и почувствовал он, как кровь по венам быстрее побежала. Закрыл он глаза, и ответил на поцелуй, притянул к себе вилу, обнял тонкую талию. И клубился вокруг них июльский туман… …Как рассвет позолотил верхушки дубов и грабов, расчертил полосами горизонт, понял Дарко, что и впрямь судьбу свою нашел. Да не бывает так, чтобы все в сказке хорошо было. Как туман над водой таять стал, распахнула вила крылья, да сказала: — Верю, что хочешь ты назвать меня своей до скончания дней. Да только крылья мои дороги мне еще, а вы, люди, иначе ведь не умеете: чтобы удержать вилу рядом, крылья им обрываете да прячете туда, где не найти. Поэтому иди и живи своей жизнью. Распахнула крылья и взлетела к солнцу. А через несколько минут короткий дождик на землю пролился. Ждал Дарко до темноты, надеялся, что вернется вила, и ночь прождал, надеялся, что выйдет она из июльского тумана. Так и не дождался, домой пошел. Пожурили его дома родители, вслух ругали, да в глубине души радовались, что ничего страшного с ним не произошло. Не рассказал он им о виле, только сказал, что хотел подумать да смириться с их выбором. …Женился Дарко на дочке пекаря, родились у них дети, а у тех — свои дети, разъехались по разным жупаниям, раз в год на Рождество только и встретиться. И было то медяшками в его жизни, единственным, что не упустил он из рук. Через десятилетия, когда голова Дарко была уже полностью седой, почувствовал он, что близок его конец. И захотелось ему хоть на миг, да вернуться в детство, когда колени у него не болели, небо казалось высоким, а туман над водой дарил невозможные видения. Дождался он июльской ночи да и побрел от дома к кукурузному полю. Это потом пьянчужка рассказал, который видел, как Дарко уходил. Несколько дней искали Дарко и семья его, и дети, и внуки. Нашел его самомладший внук по имени Джурадж на берегу одного из прудов в парке Максимир. Показалось ему сначала, что дед просто спит: тело его будто укрыто тоненьким плащом было, да таким легким и ажурным, что представить себе невозможно. Присмотрелся, а то паутина легла узорами-молниями. Закрыл он деду глаза, да пошел за подмогой, чтобы тело домой принести. Никому не сказал Джурадж, что померещилось ему, будто сама вода, провожая его из парка, шепнула, плеснула рыбьим всплеском: «Встречу тебе назначу в лунном омуте в Драве в середине июля»…