Чейз прилип к продолговатой раковине. Вместо него здесь могли бы слипаться и прилипать (друг к другу) другие ребята, которым нужнее. Ребята эти были бы пьяные, взвинченные и слегка раздражающие своими повадками. Своими прилипаниями и слипаниями. Слипаниям мешал Чейз и был несказанно этому рад. Он злорадствовал ребятам, которые не могут нормально послипаться в этом туалете, на этой раковине, может, около душа или дальше немного, и совсем не обращал внимания на незнакомых и знакомых людей, которые заваливались в туалет, чтоб черт знает что поделать. Потусоваться? Покричать? Поговорить? Поругаться? Заняться делами, для которых туалет и предназначен (это очень сильно маловероятно)? Послипаться.
Пальцы рук и ступни покалывало и расслабляло. Осоловели плечи. Наконец-то это случилось. Телефон (и его динамик) давно поплавал в детском бассейне брата Синтии,
влип в какую-то инопланетно-космическую липко-тягучую хрень, (совершенно сам по себе) впечатался в старый ПВА с карандашом вместо крышки и даже ночевал у Хосслера в комнате. А это похуже всяких рептилоидных жидкостей-липкостей, клея и даже воды из унитаза. Динамик не мог звучать громко и не хрипя в силу произошедших обстоятельств и навалившихся на телефонные плечи проблем. Но кое-как звучал. Хадсону этого с головой хватало. С головой (и немножко (множко) больше) хватало самых безобразных музыкальных композиций и сопровождений дачи Гриффа.
Дверь неохотно заскрипела (она тоже не хотела впускать ребят послипаться), и Чейз был уверен: сейчас эти люди фыркнут, цокнут, разозлятся и тут же свалят на поиски новых мест. Некрасиво было бы слипаться, если тут какая-то балда сидит и скрипит своим отвратным динамиком, как скрипит дверь. Люди не цокнули. Не фыркнули. Хадсон показательно не поднял глаз и так же поджёг ещё одну сигарету.
«Эти люди» (Чейз уже не уверен, что их больше одного) наи(гранно)вно становятся напротив и специально выедают чайной ложечкой, высасывают пылесосом, выпивают трубочкой его всего. Чейз не сдаётся просто так — не смотрит, но видит «их» боковым зрением. Парень. Синие волосы. Серьга. Кольца. Глазеет. Всматривается. Пьянь.
Чейз, выигрывая в росте (он не уверен, что дело не в высокой раковине, но всё же), кажется недосягаемым, вселенским и чересчур высокомерно-отсранённым. Полечи свои травмы, парень, думает этот чувак. Негоже игнорировать юношей, когда к тебе по-хорошему. «Юноши» ничего не говорят, чтобы их
не игнорировать. Линия меж широких коричневых штанов и сумасшедших носков с динозавром в рокерских очках — эти несчастные два сантиметра оставшейся щиколотки воспламеняют нездоровой белизной кожу.
Чейз выглядит надменно и отстранённо, он именно из тех ребят, которые по утрам опаздывают, обмениваются с зеркалом искушённостью витиеватых матов, но упёрто остаюся при своём.
Он косо стряхивает пепел. Совсем ошибочно и неправильно. Ноготь на указательном пальце правой руки ссаднится и немного стягивается синим. Лак не выглядит хорошо. Как у рок-звёзд или ребят, которые делают маникюры-педикюры-прочую-лабудень у нормального мастера. Или у ребят, которые хотя бы покупают нормальный тюбик больше пяти копеек. Нет, совсем не выглядит. Лак выглядит так, будто у него нездоровые отношения с железными дверьми. Будто он отжал его у младшей сестры, которая отжала его у мамы, которой однажды подарила его тётя. Тёте подарил муж и не зашёл цвет. Цвет и потрескавшийся лак выглядит так, будто у него сузились капилляры и мелкие кровеносные сосуды под воздействием низкой температуры. Будто слишком морозно на улице. Или дом не прогревается совсем. Лак выглядит так, будто у Хадсона алкоголизм, и синька выливается именно на ногти.
— Ты странный.
Он слышит, как юноша хлопает себя по лбу мокрой и — очень надеется (зачем-то) — холодной рукой. Он знает: юноша сейчас проводит ею по волосам. Волосы становятся синее и тяжелее.
— Возможно, — уморительно соглашается Чейз и на две секунды поднимает голову. Моментно помокревшие волосы спадают на лоб. Слипаются с каемкой на лбу. Его глаза по-синему слипаются с веками. Ему кошмарно не идёт чувствовать себя грустно. Хадсон сразу опускает глаза и делается безразличным. Парню так не кажется.
— Ты слушаешь музыку здесь, хотя там, — Чейз головы не поднимает, но абсолютно и на сто процентов уверен: он сейчас кивает головой в сторону двери, выхода из туалета, входа в коридор, выхода из коридора и наконец-то входа в гостиную, где всем тоже немного стыдновато слипаться, — она тоже есть.
Он говорит очевидные вещи. Ставит перед фактом. Уточняет. Напоминает. Озвучивает происходящее. Обстоятельства.
— Удивительно. У тебя крепкие проблемы со слухом, — Чейз призрачно усмехается и продолговато затягивается. Юноша думает: секунду, и закашляется. Ну, давай, закашляйся. Так сильно затянуться и не закашляться. Ну? Давай же. Он выдыхает дым миротворно. — Слышишь это? Так звучат помои.
— Я Ноен, — Ноен игнорирует оскорбление музыкальных предпочтений, слабо вертит головой влево и полуулыбается. Ноену, по правде говоря, совсем всё равно на музыкальные сопровождения на «тусовках», вечеринках, радостях, и он не особо вслушивается в тексты. Но эта песня была действительно помойной, мерзкой. С ужасным припевом и текстом. Ноен только иногда вслушивается в тексты. Честно.
— Чейз, — Чейз не пытается улыбнуться. Оно выходит само. Невольно, без особого желания (угодить, понравиться, расположить к себе). Ноен ничего не спрашивает (банального «можно?») и точно так же прилипает задницей к раковине. Хадсон мычит в завывания песни.
— Ты странный, Чейз, — вторит Ноен, будто он не услышал. Будто он имя узнал только ради этого:
Чейз, ты странный. Именно
Чейз. Не левый одинокий чувак с «тусовки» («ты просто отвратительно хорошо показываешь, что тебе абсолютно наплевать. Но ты до ужаса странный»), а именно
ты, Чейз.
Ноен протягивает руку в просящем знаке, но так ничего и не говорит. Чейз, самый настоящий и странный Чейз, странно и негласно вставляет сигарету меж его пальцев. Ни капли не странный Ноен кивает. Благодарно. Не странно.
— Ты пьяный, Ноен, — он тоже говорит очевидные вещи. Ставит перед фактом.
— Совсем немного, — улыбается Ноен и совсем не думает о том, как он так быстро понял.
Возможно, по слегка нарушенным действиям в пространстве. Возможно, по говору. Возможно, по запаху. Возможно, Чейз — всевидящее око, и людские привычные замашки по выявлению алкоголика ему совсем не нужны. Только интуиция. Только зоркость.
Ноен по-своему грустный и заёбанный. Ноен с усталостью в каждом глотке, выдохе, вдохе. Ноен с дурацкими шуточками, приколами, анекдотами и сатирами. И ещё немного с приболевшей головой по детским травмам.
Алкоголистическая футболка с очень запутанным принтом для гуманитарных чуваков, наук (с геометрическими фигурами) и алкоголиков спадает с плеча, и оно светится совсем не алконавтским цветом. Оно живое, совсем живое (потому что Хадсон почти думал, что его кожа ниже шеи (куда запрещено пялиться, пока он переодевается, например) напоминает цирроз печени). Коровье-молочным, свежим, мягким. Плечо цвета бесцветия, мраморное, бескровное и парное, что хочется прокусить, съесть, выпить.
— Не пялься. Мне тоже совсем не нравится эта хрень.
— Почему тогда носишь?
— Отдалённо напоминаю технаря.
— Совсем нет.
— Ладно.
Из рюкзака с крипером торчит старина динамик Чейза. Чейз бы назвал это глупостью, инфантилизмом, ребячеством, пятилетием, если бы Ноен не позволял бросать в его крипер всё, что душа пожелает. «Только не в маленький карман, Хадсон, моя пачка не выдержит такой нагрузки». «Какой нагрузки, Ноен?». «Твой старина (он имеет в виду телефон) весит больше, чем я сам». «На его плечах вселенский груз». «Я понял. Только не в маленький карман». Крипер летит на скамейку, а старина держится молодцом и совсем не бесится тому, что его швыряют из стенки в стенку.
— Ноен, крипер пасёт твоим алкоголизмом.
— Если у алкоголизма есть запах, то он в моём крипере.
Затянувшаяся фаза трезвости побуждает алкоголика таскать за собой скейт. Обычно алкоголики проживают кризис возраста одновременно с алкоголизмом, и Чейз никогда не прекратит издеваться над его «влюблённостью» в пиво или что-то такое. Возможно, по причине пивного кризиса окончания подросткового возраста (Чейз пока не дал ему название) Юбэнкс таскается со скейтом, крипером, яркими фигурами на футболке, недовольно-довольным лицом, молочной кожей и пр.
— Хорошо бы было его выдраить.
— Всё в твоих руках, Чейзи (саркастично).
Юбэнкс кризисно пахнет сладкой мятой и жуёт жвачку побыстрее скоростного.
Чейз не прекращает распеваться. Ноен по обыкновению об этом молчит. Чейз не поёт плохо. Просто слишком тихо. Вполголоса. Сложно и непонятно. Но не плохо. Совсем не плохо, но Ноен никогда в этом не признается.
— Пойдём пить чай.
— Зелёный? — Хадсон прерывается и больше не поёт. Ноен выдыхает и вручает ему свой скейт: «тащи, мол, кризис закончился, я снова старый дед и алкоголик». Хадсон спрашивает и не ждёт ответа. Потому что это всеми известный факт. Потому что это извечная и неоспоримая аксиома. Потому что так повелось с самого начала, когда их души встретились вне материи. Так повелось сразу после большого взрыва.
— Да, — Юбэнкс отвечает. Потому что все знают. Потому что это факт.
— Ладно, — Чейз полуулыбается. Тепло и мягко. — Пойдём ко мне.
— Вау, — тянет саркастично (курсивом) Ноен, — а мне страшно. Покажешь свою обитель спустя пятнадцать лет знакомства? Привёл бы ещё после внуков. Или, думаешь, рановато было бы? — показательно задумчиво высыпается Юбэнкс. — Ты — явный вампир, знаешь? Дракула сначала приглашает к себе переконтоваться, гоняется по замку и готовит всякие вкусности типа зелёного чая, втирается в доверие, водит дружбу, а потом оставляет себе мальчиков вроде меня.
— На десерт. Сладких мальчиков. Да, вроде того. Стокерский Дракула именно так и сделал*.
— А я до конца не дочитал. И жили они долго и счастливо?
Солнце с треском светит в спину, и когда Ноен идёт лицом к Чейзу (щурится), выжигает ещё геометрические фигуры. Солнце в этом случае право. Солнце в этом случае, возможно, гуманитарий. Дорога накаляется ярко-алым и наполняется энергией.
— Да, знаешь, чересчур счастливо. Приторно счастливо, — Хадсон убедительно не звучал. То ли от того, что ему было натурально всё равно, то ли от того, что это неправда. Или и то, и другое.
— Чую наёб.
— Чистейшей воды правда.
— Выходит, и ты меня не сожрёшь под чай с панкейками?
Чейз взросло посмеивается.
— Только если такие кинки присутствуют.
Ноен наигранно щурится.
— Расценю это как ещё одно подтверждение гомосексуальности Дракулы.
— Ты, кажется, очень плохо читал, — серьёзно начал Чейз, — если тебе не хватило «подтверждений» самого Стокера. Он буквально пихал это в лицо.
— А я не про книжного.
— А в фильме он ещё более гейский, чем в книге.
Юбэнкс хитро улыбнулся. (Чейзу показалось, что облизнулся, как облизываются лисы).
— И не про фильм.
Чейз понял. Но предпочёл сделать вид, что не понял совсем ничего.
Ноен видел этот дом до этого. Немного раньше, когда занятий и альтернатив много не было (бутылки и пачки тоже не было), а был только скейт в углу комнаты и длинная Нейболт-Стрит с поразительно ровным асфальтом. Он ездил в конец улицы, проезжал этот дом, всегда заглядывался на него (и серьёзно думал, что там могут жить вампиры или кто-то вроде этого) и уезжал прочь. Вампиры любят сладких мальчиков или что-то такое, что сказал Чейз.
Чейз молча заставляет вымыть руки.
В его комнате самый обыкновенный, среднестатистический и такой же кризисный (как и у Ноена) бардак. В его комнате сразу пахнёт. В его комнате сразу звучит что-то не из
помоев. Что-то из его любимого. Из напевающего. Комната захламлена в хорошем смысле этого слова. Снаружи живут вампиры, изнутри живёт Чейз Хадсон, который ни капли не напоминает вампира (ха-ха, не напоминает только сам внутренне, но никак не внешне). Рядом со странным цветком непонятной породы в белом горшке стоит деревянная колонка. Небольшая. Обыкновенная. Среднестатистическая и кризисная.
— Да ладно? Серьёзно?
Юбэнкс смотрит по сторонам с выпученными глазами, почти кружится вокруг своей оси. Улыбается и время от времени поглядывает на Хадсона. Кидает взгляды. Втихую. Будто незаметно. Неловко. Нелепо. В хаотичном порядке к стенам липнут постеры (на скотч, гвозди, клей и даже зубную пасту). Ноен пялится только на Нирвану и всё понимает.
— Мои родители, — кризисно, но довольно, полуулыбчато начинает, — в молодости были бесоёбами. Отец играл на гитаре и был солистом какой-то группы, которую они с друзьями сами заделали, прокачались, даже в тур как-то ездили. Ну, знаешь, дом на колёсах, вот эти вещи. Вещички. Они с мамой так и познакомились: она притащила его бухого после какого-то «концерта», — он сотрясает воздух и делает кавычки двумя пальцами, — к себе домой. Помогла дописать куплет. Они её забрали потом. У меня всё детство в таком виде прошло. Я знаю
это, — он улыбнулся и секундно обвёл взглядом комнату.
Хадсон радушно кивает и полностью показывает, что доволен. Что всё это чересчур круто, слащаво, клишированно, чересчур сериально и прикольно. Что всё это чересчур. До щекотки. Рёбер, позвонков, поясницы и солнечного сплетения.
На ноутбуке валяются книги. Ноен глазами находит Стокера, но не находит в нём закладки или её подобия: действительно, дочитал. Над столом с ноутбуком, учебниками и самоучебниками — вырезки из разных старых газет; над кроватью — вселенских размеров флаг США, а по кругу — постеры:
Нирвана, Оффсприн, Эйси-Диси, Метла, Блинки и Пистолеты (у Ноена не было много времени и терпения всё рассматривать и выедать чайной ложечкой); кровать стоит под приоткрытым окном. Кровать тихо звучит и прогибается дугою.
— Чейз, чем пахнет?
— Не знаю.
— Твоими футболками.
— Что?
— Футболки твои так пахнут.
— Как?
— Вкусно.
Не неловко. Слишком просто. Обычно. Будто так и нужно.
Чейз опять и опять улыбается, смешинками разбивая всё вблизи, смешинки опуская маленькими бисеринами на пол: они звучат тихонечко, царапаются о деревянный пол и прячутся куда-нибудь под кровать или за Ноена. И Ноен вдруг понимает,
что распевал парень, и теперь уже слышит тихую песню, и теперь сам начинает.
Хадсон снова улыбается. Как идиот. Дурак какой-то. Душевно больной. Залечите его раны. Хадсон безвозмездно благодарен Гриффу за его отвратительные музыкальные сопровождения и не очень отвратительные вечеринки.
— Приди таким, какой ты есть и каким ты был, таким, каким я тебя хочу.
Как друг, как друг, как старый враг. Подумай. Поспеши. Выбирать тебе. Не опоздай.
Чейз закусывает губу и глядит в его душу. И видит
всё. Совсем. Глядит в него самого: в его танцы, в водящие всюду руки, в откинутую назад голову, в шею, в выдохи-вздохи, в его гармонию и умиротворение. Чейз останавливает его за кисть руки.
— Можно приду, но не как друг? — резко прижимается к гармоничному Юбэнксу. Хадсон боится, что нарушает его личное пространство. Боится, что делает больно. Что-то не так. Хадсон боится испугать или всё совсем испортить. Но конкретно не может отцепиться. Мёртвая хватка, все дела, знаете, тоси-боси. Юбэнкс охуевает, но все же берет себя в руки. Выдыхает в лицо. Смотрит точно в глаза (Чейз это ненавидит). Наклоняется ближе.
— Ты пришёл
таким, какой ты есть, каким был, — тихо шипит. — Ты пришёл таким,
каким я хочу тебя… видеть.
Чейз слипается поясницей с подоконником и животом — с Юбэнксом. Чейз слипается с подоконником, колонкой и тазобедренной костяшкой Ноена. Хадсон слипся. Влип. И вляпался.
— Даже если я приду
вымазанным в грязи и вымоченным в отбеливателе? — Чейз вытягивает язык, как вытягивают его маленькие дети, наглядевшись фильмов и мультиков, где так делают, и наклоняется ещё ближе.
— Даже.
Ноен не понимает, куда же ещё ближе. Волосы пляшут, пальцы от неожиданности и боязни пускаются в бушующую дрожь, а Чейз аккуратно опускается к губам.
Клянусь, я безоружен. Я совсем безоружен.
Понимает.
У Ноена — гора непоняток, кризис, ебанутейшая футболка и вонючий крипер. У Ноена — шуточный алкоголизм, и Чейз Хадсон (тот самый, с «тусовки» Гриффа, тот самый отморозок, тот самый мудак отстранённый, представьте, да? Помните, та ледышка, которая угостила его сигаретой и поначалу совсем не поднимала глаза? Тот придурок, который крутил музыку со своего старины и пел постоянно что-то. Поняли, да? Вот он самый. Поймите) лежит на его груди, настойчиво подаётся макушкой в ладонь и позволяет гладить себя по волосам. Настойчиво позволяет гладить себя во волосам.
Воняет куревом. От крипера, Чейз клянётся, что от крипера.
— Я всё-таки сделаю чай? — Хадсон слегка дёргает головой и закидывает её назад поудобнее (чтобы видеть лицо Ноена).
— Зелёный? — Ноен спрашивает и не ждёт ответа. Потому что знает. Потому что знают все: это факт, общеизвестный, не скрывается, открывается. Потому что знает и он, и Чейз, и все вокруг.
— Да.
— Сделай.
Чейз именно из тех ребят, которые подолгу откисают в постели, до последнего не собираются вставать, а потом опаздывают. Чейз именно из тех ребят, которые будут винить весь свет в их опоздании. Ноен именно из тех ребят, которые будят ребят вроде Чейза и готовы терпеть его возмущения, крики и обвинения. И извинения за это в виде поглаживаний по макушке, конечно, тоже. С радостью.
Чейз наконец-то прокусывает его эти запретные плечи, живые и парные, свежие совсем, не похожие на плечи алкоголика или чувака с циррозом печени. Хотя у Ноена нет цирроза (об алкоголизме Хадсон не уверен), он всё равно помятый и недовольный. Возможно, не все циррозники недовольные и помятые. Но довольным быть слишком тяжело, пока твою печень нежно целуют жёлтые язвочки. Плечи бесцветно цветут и пахнут, как пахнет крипер после сотой стирки Хадсона (жвачка. Мятная. Крепкая).
Юбэнкс улыбается сам себе: он попал в ловушку Дракулы. Не Дракулы Стокера, не Дракулы Кополлы, но стопроцентно попал. И Хадсон сейчас почти не шевелится, лежит с прикрытыми глазами, только губы дёргаются в улыбке. Не спит. Его проще простого оставить себе на десерт, опробовать ловушку и закрыть в замке, чтобы не загнаться совсем от одиночества. Но Дракула здесь не Ноен.
Чайник орёт, как орёт Хадсон по утрам: тихо, но метко. Действует на нервы. Ноен оказывается поблизости, и он затыкается.
