«You promised the world and I fell for it I put you first and you adored it Set fires to my forest And you let it burn Sang off-key in my chorus 'Cause it wasn't yours»
Два года спустя
Свечи, зарытые в песок, огибали босые ноги; хлопки раздавались тут и там; голоса сливались в один под бодрый звук лютни. Молодые девушки в венках, раскрасневшиеся парни в распахнутых рубахах, старики с огнем в глазах и неугомонные дети — все они кружились у кромки воды, воспевая звезды, море и любовь. Счастливые, свободные, равные хоть на одну ночь празднования. «I’m here to dance ‘till dawning», — Лютик пробежал под аркой из чьих-то рук, чмокнул старушку в щеку и чуть не влетел в стол с винами и фруктами. Он порядком запыхался: одежда сбилась, волосы растрепались, а по вискам катился пот. И все же улыбка украшала его лицо, а глаза блестели в свете свечей. Полной грудью вдыхая соленый морской воздух, он допел последние строки и, любовно проведя по струнам, опрокинул в себя вина, смакуя сладкий вкус. Подбежали дети, надев на него очередной венок, в этот раз на шею, и он чмокнул их от души в вихрастые макушки. Сел на скамью. Осмотрелся. Как он любил этих людей, всех и каждого. Вскоре девушки бросят венки в воду и побегут в перелесок искать цветок папоротника, а мужчины следом срывать их. Волшебная, страстная ночь, которую раньше Лютик бы ни за что не упустил, но теперь лишь простился с жителями, душевно обнимаясь и отмахиваясь от уговоров девушек остаться дольше, и пошел в свою избу. Уйдя от берега, от звонкого смеха и света свечей, от звуков прибоя, он погрузился в спокойную атмосферу ночных улиц городишки, освещенного лишь лунным светом. Покошенные домишки, но ухоженные, с резными наличниками и расписанными краской ставнями, казались за время, проведенное здесь, уже родными. Как и свою избу, поначалу холодную и необжитую, он наконец мог назвать домом. Словом, применимым ранее только к дороге и к тесной комнатке в Оксенфурте. Но ему было здесь хорошо. По крайней мере сейчас, пока сердце еще не рвалось в путешествия, а талант не требовал новых слушателей. Пока он действительно был… Лютик замер перед домом, заметив, что свет в избе зажжен. Не может быть. Кто-то зашел в столь поздний час в гости? Или по делу? Что такого срочного не могло подождать до утра? Поднявшись по скрипучим ступеням крыльца, бард отворил дверь и замер. По телу пробежали мурашки. — Геральт? — произнес он едва слышно. Ведьмак смотрел прямо на него, все такой же, ни капли не изменившийся с их последней встречи. Разве что менее хмурый и слегка растерянный, грузный за небольшим столом в низенькой избе, где и Лютик почти доставал до потолка. — Здравствуй, — уголки губ дернулись в неуверенной улыбке. — Я тут проездом и услышал, что ты здесь живешь. Решил зайти. Бард похлопал глазами, после чего отложил лютню и засуетился. — Да, конечно, тебе налить чаю? Или чего покрепче? Есть эль, реданское пиво, вино. Не твое любимое, но туссентское, — затараторил он, открывая все подряд шкафчики, пока сильная рука на плече не остановила его, и он не очнулся в одночасье, не выдохнул рвано и не развернулся, чтобы принять крепкие объятия. — Геральт, — выдохнул он в плечо, сжимая мужчину в своих руках до боли, пока широкая ладонь гладила его по волосам.***
— И потом мы тренировались на гулях, она порубила их меньше, чем за пять минут, маленькая разбойница, — рассказывает Геральт, так детально, как может, пока Лютик рядом делает очередной глоток пива и восхищенно внимает каждую новость о Цири. Они проболтали всю ночь, бард в красках делился, как нашел это место, как выращивает свои морковь и лук, как обучает местных детишек грамоте и как любит купаться с утра, когда вода еще прохладная и берег пуст. Он рассказывал сумбурно, взахлеб, словно не успевает, и руки его дрожали, пока он жестикулировал, пару раз чуть не опрокинув бокал. Геральт же с интересом слушал и пару раз даже задал вопрос, отчего на сердце Лютика совсем потеплело. На одну ночь они оказались в прошлом, когда они путешествовали вместе, когда могли разделить кружку пива за разговором и не знали одиночества. Однако они знали, чувствовали, что все не «как раньше» — они изменились. Приближался рассвет, забирая с собой иллюзию, бережно созданную ими ночью. Лютик уставился в деревянную кружку, поджимая губы, прежде чем спросить волнующий его всю ночь вопрос. — Как… Эмиль? — произносить его имя спустя несколько лет все еще больно, и, должно быть, всегда будет, и все же есть некая необыкновенная нежность, когда язык вырисовывает на нёбе горячо любимые звуки. Геральт передергивает плечами и впервые за вечер отводит взгляд в сторону. Не желает видеть на лице барда тень былых чувств. — Хорошо, я думаю. Здравствует, пользуется уважением, благодаря твоим балладам, — сделав небольшую паузу, словно раздумывая, стоит ли говорить, ведьмак все же добавляет: — Разве что он больше не изображает эмоции. Надоело притворяться. Лютик понимающе кивает, и все же чувствует, что в этом есть его вина. Останься он с Эмилем, тот был готов вечно притворяться, что испытывает что-то к барду, а Лютику пришлось бы делать вид, что он верит в эти чувства. Эти отношения, пусть ведьмак и считал их счастьем, не принесли бы обоим ничего кроме усталости и боли. Может, и к лучшему, что Эмиль решил смириться с тем, кто он есть. — Рад слышать, что он в порядке, — произнес парень, почти искренне, и отодвинул от себя кружку. Лучи солнца коснулись его пальцев, и он вздрогнул, словно обжегся. — Он ведь рассказал тебе о том, что произошло на испытании травами, — утверждение, на которое Лютик лишь молча кивает. — Мне повезло больше, чем ему, — неожиданно подводит итог ведьмак. Бард сначала решил, что неправильно его понял или, возможно, не расслышал. Повезло иметь чувства — это не про Геральта, который желал покоя, желал простую цель на Пути и никаких вмешательств эмоций в рутину. Лютик помнил, как тяжело ведьмаку всегда удавалось совладать с тем, что полыхало внутри, принять себя с этой особенностью; и как всем видом он показывал, что хотел бы быть на месте Эмиля. — Повезло? — переспрашивает бард пораженно. Геральт, словно читая его мысли, усмехается и коротко кивает. — Мы говорили в тот день с Эмилем, и он высказал мне всё, что накопилось за годы порознь. Как бы я ни хотел это отрицать, он прав, — золото глаз обратилось прямо на Лютика. — Мне повезло, что я могу радоваться, переживать, злиться. Что могу любить Цири и ругаться с Йеннифер, и смеяться над братьями, как они не могут надо мной. Я не ценил это, считал помехой, срывался на тебя за то, что ты вытаскиваешь эти эмоции из меня, потому что я не умею с ними справляться. Но я хотел бы научиться. Лютик затаил дыхание. Осознание того, к чему Геральт ведет, было столь же неожиданным, сколь желанным. И все же он молчал, поджав губы. Он все еще не был уверен, что у них с ведьмаком что-то может получиться. С ведьмаками никогда ничего не получается, как надо, бард уже научен горьким опытом. — Знаю, я не Эмиль, — не дождавшись ответа, продолжил Геральт, лицо почти невозмутимое, но жилка на шее выдавала быстро бьющееся сердце. — Не смогу быть таким же открытым и… — Тебе не надо им быть, — оборвал его бард. — Но уверен ли ты, что хочешь этого? Если ты делаешь это только из-за меня… — Нет, — Геральт поднялся со стула. — Совсем не ради тебя. Я хочу перестать бояться своих чувств и убегать от них, причиняя боль тем, кто дорог мне. Я прошу этот второй шанс для себя. Солнце взошло и осветило их лица: серьезное и покрасневшее Геральта и бледное, растерянное Лютика. Они стояли так какое-то время, считая секунды тяжелыми вдохами-выдохами, смотря в глаза друг друга, каждый пытаясь победить в своей битве. Разум барда, конечно, был против снова бросаться в объятия ведьмака, привязываться к нему, открывать душу, становясь уязвимым так, что Геральту не составит труда вновь его ранить. Такая привязанность — нездоровая, губительная, всепоглощающая — цепь для души и сердца, концы которой находятся в руках другого человека, способного в любое мгновение натянуть их изо всех сил. Лютик боялся любви, от которой отходил более двух лет. Но он смотрел в эти глаза, каждый раз, как в первый, в корчме в Посаде, и щеки его горели, как у юнца. Снова, и снова, и снова. — Если ты вновь оставишь меня, я прокляну твое имя и возненавижу тебя, Геральт из Ривии, — клянется Лютик сердечно, в каждом слове чувствуется вес. — Я не дам этому случиться, — обещает ведьмак. И ему хочется верить, ведь бард видит, как тот старается быть честен. Лютик делает, наконец, шаг навстречу, и их губы сливаются в горько-сладком поцелуе, озаренном взошедшим солнцем. Ладони касаются друг друга теперь иначе, но так знакомо, от чего бард не может и не пытается сдержать улыбки. Геральт притягивает его ближе, благодарит между горячими поцелуями, упоенно запоминая новые ощущения. Лютик не может оторваться от него: широкие ладони, золотые очи, потрескавшиеся от ветров Пути губы и горячее сердце. Эти чертовы ведьмаки станут его погибелью. Но каждый раз Лютик искренне верует, что это приятнейшая из смертей.We'd always go into it blindly I needed to lose you to find me This dance, it was killing me softly I needed to hate you to love me