Овин, лютня и масло

      Ветер громыхал бурыми стволами хвойных деревьев, раскачивая и сталкивая их между собой, от чего по всему лесу раздавалось зловещее «бом». Запищала ночная птица, паря на своих лёгких крыльях между мачтами сосен. Свистящий голос неясыти тут же был подхвачен робкой нимфой и унесён на другой конец бора. Потрескивали ветви, стреляя здесь и там. Ещё мгновение и стало вдруг совсем тихо.       Резко наступившее безмолвие наводит на дурные мысли, ибо эта звенящая тишина похожа на глухоту. Обычно в такие моменты, когда слышно, как бежит, шелестя, кровь в жилах, можно уловить едва различимый, тонкий, как батист, голос из далёкого прошлого, который вроде бы ощутим, а в то же время и нет. Именно такая «песнь леса» и сводит путников с ума, заставляя тех слышать то, чего, на самом деле, нет. Ведь есть только скрипящие деревья, живность да глупое человеческое воображение. И неясыть, которая бесшумно села на сосновую ветку, воткнула клюв в грудь, подняла несколько пёрышек, провела по ним языком, а затем втянула их обратно и, покрутив головой, прикрыла глаза.       Скрылась игривая Аука в беличьем дупле, заснула ночная птица, осел ветер, застряв в вечнозелёных шапках сосен. Дело шло к рассвету. Бор замер и вздохнул прохладой.       Но тишина продержалась недолго. Заквакал проснувшийся клёст и смущённо крикнул: «фыть-фыть». Бархат ночного неба, проткнутый серебряными булавочками, начал постепенно выцветать, терять свой блеск и глубину. А звёзды, придерживаясь своего какого-то порядка брались вдруг так быстро-быстро мерцать, словно тлеющие лампадки, а потом мигом исчезать с матовых, подёрнутых синей дымкой, небес.       Клёст вновь произнёс своё робкое «фыть-фыть».       Лошадь фыркнула и переставила копыта, задев подковой торчащий корень. Глухой звук удара долетел до острого слуха Плотвы, и она навострила уши. После такого безмолвия и звон собственных подков, стук которых изо дня в день приходится слушать, покажется чем-то чужим.       Оглядевшись по сторонам и потоптавшись на месте, лошадь помотала головой, стряхивая с гривы налетевший за ночь тонкий слой снега. Он же блестел синеватой, в предрассветных сумерках, крошкой на её упругом коричневом крупе и спине. Фыркнув, пристукнув передним копытом, Плотвичка притихла, опустила голову и сомкнула веки. Хорошо, конечно, почить лишнее время, но только не в простуженном лесу. В другое бы погожее утро, после третьих петухов, её хозяин уже заканчивал крепить седло. Но в этот раз промозглый рассвет не мог поднять с лежанки уставшего с дороги путника.       Плотва шумно выдохнула. Мороз жёг стенки ноздрей. Холодно.       По лесу разнёсся треск древесины. Кобыла вдруг дёрнула головой, отчего зазвенела уздечка на её рыжей, рассечённой широкой белой полосой, морде. Плотва начала озираться по сторонам, а затем остановила взгляд на лежавшей возле куста боярышника кучке одеял и одежды.       Сосновые стволы соприкоснулись, ударившись. Кто-то решил поиграть.       Кобыла заплясала на месте, тихо заржав. В лагере, если эту сделанную на скорую руку ночлежку из лапника можно назвать таковым, зашевелилось аляпистое, припорошенное снегом одеяло. Поёрзало, пошуршало, да и всё на этом.       Оставшаяся без внимания лошадь уже заржала в голос, завернув на нос верхнюю губу. И тут угол цветастой стёганки, надёжно заткнутый куда-то вниз, отлетел в сторону. Седовласый мужчина, садясь, прикоснулся к кожуху с оружием и начал вертеть головой из стороны в сторону. Прищуривая жёлтые глаза, он замер, прислушиваясь. Никого, только синий рассвет и обледенелые сосны. Кобыла зазвенела уздцами. — Зараза, — прошипел ведьмак, с укором поглядев на Плотву.       Одеяло зашевелилось, и из тряпичного нутра выпорхнуло хриплое: «Геральт?».       Хмуро выдохнув, мужчина зажмурил глаза и вытянул правую руку, сжимая и разжимая пальцы, будто пытаясь снять онемение. Морозец жёг обросшее и осунувшееся лицо ведьмака. Он глубоко вдыхал и выдыхал, выпуская клубы пара из ноздрей, будто получая удовольствие от покалывающих ощущений в носу. Выбившиеся седые волосы из собранного хвоста, связанного бечёвой на его затылке, торчали во все стороны и лежали на перерезанном горизонтальными морщинами лбе нелепыми засаленными сосульками.       Из-под одеяла показалась рука, а затем и высунулось обветренное лицо барда. Геральт, раскрыв глаза, опустил правую ладонь на висок Лютика, помассировал, шепча под нос заклинание. Его спутник ослаб под действием чар и покорно уронил голову на попону. Вот чего-чего, но нытьё с утра пораньше он не намерен слушать, к тому же бард ему больше нравится в спящем состоянии.       Выдохнув, мужчина натянул одеяло на парня, скрыв того полностью, а сам затем встал. Если бы не малая нужда, то он бы и не думал покидать нагретое место. Плотва задорно фыркнула, радуясь своему хозяину. Ведьмак невесело улыбнулся, посмотрев с теплом, которое у него ещё осталось, на кобылу, и уединился за деревом.       «Но Плотва не спроста начала беспокоиться», — думал Геральт, развязывая шнурок под кожаной курткой, утыканной серебряными шипами. Блаженно закрыв глаза, мужчина прислушивался к лесной тишине, игнорируя журчание. В какой-то момент его медальон задрожал, внезапно натянув цепочку. Ведьмак даже приостановился, посмотрел на кулон, мутно блестевший в предрассветной дымке. Движение повторилось.       Закончив со своим делом, Геральт затянул шнурок и спрятал его под курткой. Медальон, уловивший энергетический скачок, взбодрил ведьмака. Он хмыкнул. Скорее всего магическое колебание в воздухе вызвали лесные духи, решившие повеселиться на рассвете. Опасности от них с гулькин нос, только пакостничать и действовать на нервы горазды, а значит, беспокоиться не о чем.       Разбрасывая мыском сапога нападавший снег на жёлто-бурые иглы, белоголовый вернулся к ночлежке, посмотрел на чёрные головешки, оставшиеся от костра. Было бы неплохо развести его снова. Геральт кинул несколько толстых сосновых веток в угольную массу. Посмотрев на правую руку, ведьмак присел на корточки возле дров и, сконцентрировавшись, сложил пальцы в знаке Игни. С небольшим запозданием из его ладони вырвалось несколько ярко-жёлтых искр, которые потом объединились в поток рыжего пламени.       Ветки занялись огнём, а затем костёр загудел, взметая яркие языки вверх.       Сон сошёл на нет.       Ночной мрак постепенно покидал сосновый лес, и вскоре над зелёными шапками, вспыхнули пурпурными красками небеса. Продолговатые облачка, гонимые ветром в вышине, напоминали ведьмаку цветущие ветви миндаля, которые он видел на юге.       Розовый рассвет говорил только об одном — о скорых морозах. Если и дальше так дело пойдёт, то от зимовки в Вызиме придётся отказаться и остановиться в каком-нибудь в более или менее нормальном городе в землях Аэдирна. Было бы неплохо дойти до Хаггы, но Геральт был не уверен, что сил и фуража хватит, чтобы добрести хотя бы туда. Плотва слишком долго не протянет на подножном корме, а Лютик с своей сорванной глоткой может совсем разболеться.       Ведьмак, зацепившись взглядом за сломанный ствол сосны, стал размышлять, оценивая их с Лютиком положение. И в этот момент он почему-то вспомнил фразу: «Деньги открывают любые двери». Потом вдруг понял, что деньги «съедобные», «приятные» и «открывающие двери» только тогда, когда эти самые двери есть. В лесу, где одни только голые стволы и мёрзлые грибы, эти самые деньги становятся абсолютно бесполезной вещью.       Те деньги, которые Геральт получил за голову упыря, кажется, прокляты. Из-за них у ведьмака ныло левое ребро и из-за них он едва не потерял Лютика.       Белый волк сдвинул седые брови и протяжно прохрипел. Он посмотрел на пламя, а затем на свои обветренные руки. Геральт хотел понять, с чего всё началось.

***

      Спустившись с Синих гор, Геральт и Лютик шли к западным землям Аэдирна. Было начало сентября. Тёплые деньки перемежались с дождливыми, от чего на душе было то радостно, то мерзко.       Геральт ехал верхом на Плотве, а бард шёл рядом, придерживая лютню. Над ними кружились мелкие птицы. Внезапно на их пути выросла доска с объявлениями. Ведьмак, увидев такое чудо, решительно подошёл к ней и стал рассматривать жёлтые листки.       На доске висели грамоты о купле-продаже скотины, услуг, как юридического, магического, так и сексуального характера, а также жалобы местных жителей на плохие дороги, на извращенцев и купечество.       Пока Белый волк водил глазами по неровным закорючкам, Лютик произнёс «Там что-то есть» и полез в камышовые заросли. В засохшем тростнике запутался листок.       Есть такое выражение: «чёрт дёрнул», и обычно те люди, которых дёрнул чёрт, лезут во всякие сомнительные истории и терпят неприятности, однако, черти иногда и «отдёргивают» от чего-то, но эта история не про счастливые случаи. Полезть в канаву Лютика вдохновила какая-то рогатая и хвостатая скотина. — Что ты делаешь? — спросил Геральт. — Там грамота... ещё одна, — отозвался бард, а потом взвизгнул, когда его нога провалилась в жижу.        Белый волк тяжело вздохнул. — Вот дрянь-то, — буркнул трубадур, схватив шуршащую бумажку. — Надеюсь, я об этом не пожалею. — Я тоже, — отозвался ведьмак, глядя на куски грязи на сапогах Лютика. Встав на твёрдую землю, бард отдал Геральту грамоту. — Ну, вот, теперь я похож на свинопаса, — вздохнул Лютик, разглядывая свои красные штаны. — Нет. На свинью.       Лютик нахмурил брови и, встав в позу, бросил: — А ты проницательный!       Геральт ухмыльнулся и начал читать грамоту, которая начиналась со слов: «Разыскивается смельчак, который усмирит мразотную кровопийцу, которая задрала две девки, пастуха (Бог с ним, не жалко) и трактирную бабу…». — Будь добор, скажи, это то, что нам надо?       К этому моменту белоголовый дошёл до того места, где говорилось о награде. Сумма за голову твари внушительная. Этих денег с лихвой хватит для весьма комфортной зимовки и новые подковы для Плотвы. — Судя по твоим глазам, это что-то хорошее. — Да, очень хорошее, — ответил ведьмак. — Нам нужно в Гулету, найти заказчика.        Лютик сначала обрадовался тому, что он лазил в канаву не зря, а потом, услышав о Гулете, занервничал. — С чего ты решил, что нам нужно в Гулету? Там так написано? — Нет, но там можно будет узнать по поводу твари.       Мысль о Гулете наводила ужас на Лютика, он поклялся себе больше никогда не появляться в этом городе красивых женщин и злых мужиков. Да, бард сам виноват, его никто не тянул лезть в койку жены градоначальника. Однако он всё ещё помнит те тумаки и помои, которые на него плескали, пока бесславный любовник бежал в исподнем прочь из города. — Геральт, меня убьют! Я не должен там появляться! — Сдался ты им, — отрезал Геральт и сел на Плотву. — Идём.        На протяжении всего пути бард бренчал у Геральта над ухом, словно надоедливая муха, плакался, умолял и обещал найти другой «заказ». Ведьмак держал себя в руках, пытаясь ему объяснить, что после стольких лет никто и не вспомнит про тот случай, и поэтому беспокоиться не о чем. К тому же он привёл весьма весомый аргумент на счёт того, почему им нужно ехать в город — посетить местную баню и выстирать портки Лютика.       Барду пришлось ему довериться, но на всякий случай решил замаскироваться – отдал свою лютню Геральту, чтобы тот повесил её на седло. Лютик объяснил это тем, что если его увидят с музыкальным инструментом, то местные быстро приметят это дело и тут же разнесут весть, о том, что в Гулету пожаловал тот самый «певун», который любит спать с чужими жёнами.       Как только они пересекли ворота, Лютик натянул капюшон по самую грудь.       Бард озирался по сторонам и жался к Плотве, и она начинала плясать, создавать шум и привлекать внимание. Геральт правил в сторону и пытался успокоить лошадь знаком. Но народ всё равно поворачивался в их сторону, желая поглазеть на такое диво — ведьмак с притороченный к седлу лютней, скрюченный монах и беснующаяся кобыла.       Вскоре они, провожаемые взглядами зевак, добрались до трактира — смочить горло, разузнать о заказе и, желательно, о бане. Так вышло, что слух о том, что в Гулету пришёл ведьмак, дошёл до сюда гораздо быстрее, чем они сами. Как только Геральт вошёл, в зале, наполненном «благоуханием» пойла, закуси и перегара, вдруг повисла тишина. Кто-то кашлянул, смачно сплюнул на пол. Мужики, даже самые пьяные, вытянулись в струнку, выглядывая из-за всех углов и ножек столов. Но ведьмак, не обращая внимания на них, подошёл к барной стойке и заказал пиво. Трактирщик, жующий соломинку, поглядел сначала на Геральта, прищурился, а затем на монаха-Лютика и спросил: — И его святейшеству тоже?       Корчма задрожала от хохота выпивох. Трактирщик тоже криво усмехнулся, перекинув языком соломинку в левой уголок рта. Геральт незаметно пнул «его святейшество». — Да, сын мой, — хрипло произнёс Лютик-черноризец. — Налей до краёв, не жалей.       Соломинка во рту трактирщика — тучного мужчины со светящейся лысиной, обрамлённой на затылке и висках кучерявыми седыми облаками волос, перескочила вновь в правый уголок. Он тихо засмеялся, взял графин и плеснул хмельного с горкой в высокие кружки.       — Прошу, святой отец, — сказал трактирщик, сделав упор на «святом отце». Геральт взял кружку в руки и сделал небольшой глоток, а затем поставил на стол и обратился к трактирщику, который оставался возле них и ждал, когда начнёт пить «его святейшество». К наблюдению такого чуда присоединилось ещё несколько мужчин и незаметно, словно змея, подкралась какая-то простоволосая девка и встала возле Лютика. Ведьмак, игнорируя наблюдателей, обратился к трактирщику:       — По дороге в Гулету…       Лютик вздрогнул. Его явно нервировал этот топоним. Женщина подползла ещё ближе к барду, коснулась одной грудью плеча «монаха», а другую положила по стойку. — По дороге в Гулету я увидел объявление, — он достал из кармана грамоту и развернул её, — с кем я могу поговорить по поводу этой твари? — Твари? Какой? — собрав брови в пучок, спросил трактирщик. — Упырь.       Тут бард профессионально подхватил кружку и залпом, совсем не по-монашески, выпил пиво, приведя в недоумение окружающих. Соломинка, блуждающая по рту взрослого мужчины, повисла у него на губе, а затем упала на заношенную жилетку, повиснув на грубой ткани.       С шумом поставив кружку, черноризец произнёс: — Ещё пива его святейшеству!       Геральт искоса поглядел на Лютика, покашлял, и продолжил разговор с трактирщиком, который уже наливал ещё одну порцию «духовнику». — Не, ведьмак, про упыря я ничего толком не знаю, — он поставил полную кружку на стол. — Но, я всё же слышал про кровопийцу. На севере Гулеты, на самой окраине, нашли раскуроченное тело бабы… — Сисястой Берты! — выкрикнул кто-то из наблюдателей.       Геральт повёл глазами. Лютик безбожно осушил вторую кружку. — Да, её самой… правда, сисек, говорят, при ней не было, поэтому… Да. Впрочем, не факт, — мужчина стал задумчиво тереть щетину, шурша ею, — да, есть, значится, упырь. — Что ещё известно? — задал вопрос Белый волк. — Ещё! — хлопнув по столу ладонью, сказал Лютик, вдохновлённый на «подвиги» женским очарованием и собравшейся публикой.       Трактирщик поставил «монаху» сразу кувшин, задумчиво, а вместе с тем и удивлённо, следя за манерами и опытностью «его святейшества» в вопросе поглощения алкоголя. Геральт с укором посмотрел на своего спутника, задаваясь вопросом: каким ему больше нравится Лютик — истерящий или пьяный в зюзю? Ни один, ни второй. Но беловолосому охотнику на чудищ придётся поторопиться с ответом — на пустой желудок Лютик пьянел быстрее, а вместе с тем и дурнел. — Я тебе говорю, ведьмак, — начал трактирщик, «любуясь», как лжесвященник осушает кувшин, — ничего больше не знаю. Но скажу одно, — он поднял вверх палец с длинным и чёрным от грязи ногтем, — я знаю человека, который тебе всё расскажет.       Геральт наклонился вперёд и прищурил глаза. Но трактирщик был увлечён разыгрывающейся драмой на другом конце стойки: девка, на вид симпатичная, стремилась оседлать монаха под крики и смех зевак. А вот Лютик, будучи прославленным бабником, не особо горел желанием усадить девицу на колени. Вероятнее всего, ему не позволяла совесть усадить даму на такие штаны, в каких не ходят свинопасы.       Охотник на чудищ боковым зрением следил за бардом и, поняв, что дальше будет только хуже, положил на стол плату за выпивку и за информацию. Звон монет сразу привлёк внимание трактирщика и он, отлучившись от созерцания, вернулся к Геральту и по-идиотски улыбнулся, обнажив ряд жёлто-серых кривых зубов. — Этот человек держит на севере Гулеты, на отшибе, корчму, «Барсучье логово», у него и спрашивай. Ибо… — …Сисястая Берта была лучшей бабой! — выкрикнули из зала. — Да, закрой поддувало! — рявкнул трактирщик.       Геральт нахмурился. — В общем, там и нашли её… Спрашивай у Урлика о ней. Он всё знает. — Хорошо, спасибо, — произнёс ведьмак. Белый волк поднялся, опершись руками о стойку, а затем сделал один широкий шаг к барду, схватил того за шкирку, стащил со стула, будто тюфяк, набитый соломой, и двинулся вместе с ним к выходу. Пытавшаяся заработать и очаровать «монаха» девка насупилась, состроив такую гримасу, какая только бывает у взбешённой бруксы. Стайка красноносых мужиков забранилась, начав плевать на пол, а трактирщик материться на них. — Эй, а пошто, милсдарь ведьмак, вы это святого отца за это самое, — начал говорить какой-то мужик с плюгавой козьей бородкой, — за шкирку, абы котёнка…? Он же наш Папа! — Его святейшеству пора на вечернюю службу, — ответил охотник на чудищ, натянув капюшон на лицо барда.       Выйдя на улицу, Геральт дотащил эдаким образом Лютика до Плотвы, а после отпустил. Бард что-то бубнил себе под нос, деловито поднимая указательный палец вверх, он качался, как молодая осинка в поле. В какой-то момент барда потянуло в сторону, но ведьмак схватил его за грудки и, прорычав «Зараза!», усадил на кобылу. — Геральт, ну… — лепетал он. — Сиди смирно! — рявкнул беловолосый, седлая Плотву. — Ладно, ладно, — пробурчал трубадур.       Пропустив руки из-за спины своего спутника, Геральт взял поводья и, толкнув ногой в бок Плотвы, тронулся с места. Кобыла, фыркая, будто отдуваясь, бодро зашагала, звеня подковами.       Солнце скрылось за городской стеной. На Гулету опустились сумерки. Становилось прохладнее. Копошившийся на улочках люд начал разбредаться по домам. Зажигались огни в мутных окошках.       Когда Геральт добрался до «Барсучьего логова», стало уже совсем темно и как-то нетипично для такого места тихо: свет горел только на первом этаже, и то, в двух-трёх окнах. Лютик, от которого несло пивом, что ведьмаку пришлось спешиться и вести Плотву под уздцы, послушно соблюдал обет молчания, а потом и вовсе уснул, обняв коричневую шею кобылы. Остановившись возле старенького двухэтажного строения, окружённого с парадного входа плетеным заборчиком, на кольях которого висели всевозможные черепки и утварь, Геральт огляделся по сторонам. Реденький смешанный лесок шелестел во мраке, нашёптывая тревожные мотивы. Откуда-то тянуло стоячей водой. Если верить словам трактирщика, то где-то здесь и нашли тело несчастной женщины. Он посмотрел на барда, а потом толкнул его рукой в плечо. Сонный, ничего не понимающий поэт начал возмущаться. Естественно, ведьмак не мог оставить его здесь, поэтому Геральт просто стянул трубадура с лошади и, поддерживая, потащил с собой в корчму. Тот едва передвигал ногами, и ведьмак вновь стал размышлять по поводу того же самого вопроса, которым задался в корчме. Без всяких сомнений, Лютик хороший попутчик, но только когда он не перегибает палку, а перегибает поэт её регулярно. Как, например, сейчас. Шумно выдохнув, Геральт сгрёб в охапку парня и, придерживая его, как собачку, наподобие болонки или шпица, с которой частенько выходят знатные дамы в свет, взошёл на порог корчмы и отворил дверь. Помещение, разинув пасть, дыхнуло на мужчину квашеной капустой и крепкой, кажется, вишнёвой настойкой. Геральт поморщился, нет, не от кабацкого зловония, ведь что-то в этом запахе было ещё, та самая практически неощутимая для человеческого обоняния нотка, которая заставляет насторожиться. Но он попытался отбросить эти мысли. Ему нужно было настроиться на разговор. Подтянув Лютика, Белый волк вошёл в корчму и прикрыл за собой дверь, скрипнув ею.       Одновременно с топотом ведьмака зазвенел, словно тронутая ложкой хрустальная посуда, девичий голос: — Пшемко!       Девчонка, лет одиннадцати, быстро вскочила с лавки, бросив соломенную куклу на столе, и побежала куда-то в сторону, глухо стуча башмачками по деревянному полу. Геральт прошёл на середину зала, проследив, куда шмыгнула девочка. Через мгновение за спиной ведьмака появился худощавый мужчина с чёрными, спадающими на лицо кудрями. Охотник развернулся к нему лицом. В руках молодого человека тускло блеснуло лезвие ножа. — Кто вы? — недоверчиво спросил он, а затем быстро посмотрел на барда, висящего возле бока Геральта, словно охотничий трофей. — Что с ним? — его голос стал тише и мягче. — Я — Геральт из Ривии, а это… — Зовите меня Лютик, милейший!.. — вдруг поднял голову, доныне не подававший «признаков жизни» поэт.       Мужчина нахмурил брови, он был в явном замешательстве. Впрочем, не один он. Вся в принципе сложившаяся ситуация в питейном заведении весьма странная: не гремит посуда, не завывают пьяницы по углам, не мерцают свечи на пропахших закусью и выпивкой столах, да и хозяева готовы браться за оружие. Не слишком радушный приём оказало им «Барсучье логово». — Бард? — спросил Пшемко.       Беловолосый кивнул. В ряженном Лютике, который так упорно старался скрыть свою личность, духовника видели только те, кто был под мухой, а для трезвых он так и оставался пёстрым, как фазан, горлопаном с ярмарки.       Однако, Геральт напрягся. Ему абсолютно не понравился взгляд парня — бегающий, несобранный, агрессивный. Это наводило на весьма хмурые мысли. Было видно, что Пшемко, чья цветущая юность зачахла под гнётом труда, кого-то ждал, и причём этот кто-то должен прийти с не добрыми намерениями. Впрочем, а ждал ли он ведьмака на пороге своей корчмы? Геральту закралось такое впечатление, что да. — А вы… тот самый ведьмак, верно? — его глаза блеснули в полумраке.       Геральт мысленно произнёс: «Что и требовалось доказать». Следует предполагать, что до Пшемко дошли ещё и другие подробности. — Да, — спокойно и коротко ответил беловолосый. — Ведьмаки не просто так приходят в города… — Ну почему же? Послушай, Пшемко, мой друг здорово надрался, мне думается, что ему было бы неплохо чем-нибудь похмелиться, — он легонько похлопал по спине барда.       Паренёк растерялся. В этот самый момент на улице стало шумно, кто-то очень тяжёлый поднимался по лестнице. Дверь со скрипом и хрустом открылась. Пшемко перевёл взгляд. Его тёмные глаза были гораздо красноречивее, чем он сам. Это лицо, обрамлённое завитками, должно цвести нежно-розовыми цветками юности, но из-за тяжестей, свалившихся на него так рано, оно вяло, изнурённо и старо, и только глаза выдают в этом старике мальчика. — Что здесь происходит? Пшемко, что за безобразие? К тебе гости пришли, а ты их держишь на пороге! — гремел, словно пушка, мужской голос. — Проходите, милсдарь, испейте со старым барсуком-Урликом его настойки.       Толстяк в вышитой рубашке положил свою широкую, покрытую густым чёрным волосом руку на плечо ведьмаку. Геральт, глядя на блестящие, словно наливные яблоки, щёки Урлика, приподнятые улыбкой, тоже отодвинул уголок губ. Этой простодушной и говорящей: «А вы не тот, за кого себя выдаёте» улыбке в своё время его научила цинтрийская королева Калантэ.       Скрип, а затем и гулкий удар сосновых стволов вытянул ведьмака из воспоминаний. Рыжие языки пламени облизывали чёрные, покрытые сединой, палки, танцевали меж них, словно совоокие цыганки в червонных платьях, высекающие искры своими мощными движениями рук и ног. Геральт, проморгавшись, посмотрел в даль - в нежно-голубую дымку розового утра, опустившуюся на лес. И снова задумался. Выдохнул. Потянулся за ещё одним поленьицем и бросил в костёр.