Китнисс.
Кап. Тело вздрагивает от подобного звука. Кап. Кап. Мне бы только встать. Нет. Только осознать, кто такая эта я? Кап. Стук раздается в сотый раз, пробуждая во мне целую волну ощутимых, но малоизвестных эмоций. Омут погрузил меня в черную, отпугивающую темноту, позволяя забыться. Но зачем? Забыться, чтобы забыть? Забыться, чтобы вспомнить? Или забыться, чтобы отключится от реальности? Возможно, оно дарит мне забвение? Я устаю от вопросов. Их слишком много, и я не могу найти ответа ни на один из них. Наконец-то я чувствую, как капля стекает по щеке. Если у меня, конечно, есть щека. Машинально касаюсь рукой прохладной и сладковатой бусины; в голове проносится идея разлепить тяжелые веки – я поддаюсь. Краски окружающего меня мира плывут перед глазами черными, светло-зелеными, местами голубыми цветами. Но когда я приподнимаюсь на локтях, картинка становится четкой и уже знакомой. Лес. Он обступил меня со всех сторон. Нос обдает свежестью еловых деревьев. Можжевеловый аромат прожигает глаза. Сколько времени я пробыла здесь? Да и кто я вообще? Почему лес с бесконечной чередой возвышающихся сосен не пугает, а кажется привычным? Чувствую, как к руке возвращается ее подвижность. Отекшие ноги, шея и туловище приходят в движение намного позже. Неожиданно вдали послышался одичалый вой дикого зверя, и я невольно натягиваю тетиву. Лук? Разве я умею с ним обращаться? Неуверенно, с опаской, все еще ощущая непослушание ватных ног, я двигаюсь вглубь еловых зарослей. Что-то внутри меня ясно осознает: там все ответы на мои бестолковые вопросы. Воображение цеплялось за какие-то слабые отрывки мыслей, будто пытаясь что-то мне показать. Но кроме страшной оцепеняющей головной боли, вызванной этими попытками, я не чувствовала абсолютно ничего. Я с интересом разглядываю лук и стрелы. Охотничьи. Конец стрелы с зауженным, угловатым наконечником, перья на конце мягкие, грусничьи – это дает больше маневренности и динамики в полете. Лук ивовый, с характерным для этого дерева горьковатым запахом. Откуда я только все это знаю? Но сомневаться не приходилось – я настоящий охотник. Одежда на мне разношена и потрепана, но удобна; в ней, как мне казалось, каждый изгиб ткани сшит по мне. Обувь с тугой шнуровкой, достающей мне до колена. Я ступала тихо, пригибаясь к земле, словно хищник. Неожиданно скрипнула ветка. Готовя лук, вскидываю голову вверх. Нет, всего лишь причудливые птицы. И тут же появляется ощущение того, что я уже знаю их. Голубоватое оперение, белое брюшко и заостренные кончики перьев. – Сойки-насмешницы, – неуверенно говорю я, но замолкаю, сообразив, что ляпнула глупость. – Рассмешницы? Будто откликаясь на мою речь, птицы повторяют мои слова, обиженно нахохлившись. Неужели не угадала? Их крики разносятся по всему лесу, и я замечаю, как к прежней группе присоединяется тысяча таких же соек. Они сгруппировались и парами наблюдают за моими дальнейшими движениями. Выжидают. Ждут. Их голоса становятся невыносимыми – громкими, ясными, издевательскими. – Насмешницы, – подхватывают одни. – Рассмешницы, – вторили другие. Кавалькада их криков сливается в один яростный крик. Это слишком тяжело. Тело не выдерживает – я падаю на колени, закрываю уши руками, пытаясь абстрагироваться от подобных звуков. Но они проникают глубже, к самому сердцу, заставляя его пропускать череду ударов. Я чувствую, как слабеют и до того неокрепшие пальцы рук. Они замерзают, несмотря на то, как сильно я сдавливаю руки. Неожиданно волна их голосов отступает, будто бы они исполнили свою миссию. Боль отступает вслед за криками птиц. Слух возвращается ко мне вместе с уверенностью ловких пальцев. Я удивленно открываю глаза. Передо мной стоит невинное и безропотное создание, которому отроду наверняка не было и двенадцати лет. У нее смуглая кожа, сверкающие карие глаза и бесконечно добрая улыбка. Она протягивает мне руку и, смеясь, говорит: – Пересмешницы. Это сойки-пересмешницы. Меня обдает холодным, а затем и горячим жаром. Голова начинает раскалываться, пробуждая острую боль. Я чувствую ее до самых пят, а над губой выступают серебристые капли пота. Волна воспоминаний, нахлынувшая так неожиданно, выжигает мои сомнения, приходя в сознание яркими образами из прошлого. Я – Китнисс Эвердин. Одна из тех соек, что попытались убить меня. Я и есть Сойка-пересмешница. Я благодарно сжимаю руку девочки. Но она уже не улыбается, только хватается за живот. Я не понимаю в чем дело до тех пор, пока она не оседает на землю. В животе малютки красуется колотая глубокая кровоточащая рана. Я хватаю ее за руки, пытаюсь помочь, но жизнь покидает тело. – Рута! – кричу я. – Рута! Неожиданно тело девочки покрывается светло-коричневой шерстью переродка, глаза наливаются кровавой яростью, а лучезарная улыбка становится волчьим оскалом. Неестественно грубым голосом она произносит: – Ты несешь смерть, Китнисс Эвердин. Перед глазами появляются образы Прим, Финника, маленькой Руты… Я не успеваю возразить, потому что знаю: переродок прав.***
Я чувствую, как земля уходит из-под ватных ног. Голова становится чистой, как пустой котелок. Меня сотрясает в ужасных, непереносимых предсмертных конвульсиях. Я принимаю свой конец как должное, не заботясь о том, что где-то среди тысяч грустных лиц я увижу убитое лицо старого ментора, заботливой Сей, моих не побоявшихся развалин односельчан. Конвульсии сокращают каждый мой нерв, заставляя глупо вздрагивать, пробуждая к себе самой только жалость. В темноте обрушившегося леса я чувствую пристальные взгляды, прикованные ко мне. Да, несомненно, здесь много зрителей. Слишком много для такой формальности, как моя смерть. – Китнисс! Китнисс! – начинает ликовать толпа. Видимо, они слишком рады такой незначительной потере. Я тоже радуюсь. Наконец-то я узнаю, что такое забвение. Что такое покой. Но как-то все это слишком фальшиво. Слишком безрадостно звучат голоса. Может быть, голос? Я слышу его и узнаю. Он отдается радостным покалыванием, сопутствующим судорогам. Что-то не так. Я знаю его. Слышу его нравоучительные наставления каждый день вот уже месяц. Я широко открываю глаза. Надо мной склонилась Сальная Сэй, и впервые в жизни я могу побеспокоиться о ее бычьем здоровье. Озадаченное лицо выдает абсолютно все: переживание, сострадание, жалость и утраченную надежду. – Китнисс, это снова кошмары? Я пытаюсь ответить, но понимаю, что в горле слишком пересохло и, чтобы не выглядеть еще более жалко, киваю головой. – О, Китнисс, – женщина умело обнимает меня и покачивает, как младенца. Я хотела бы выбраться из ее объятий и выдавить обнадеживающую улыбку, но понимаю: сил хватит только на то, чтобы сдержать комок слез. – Если бы я могла помочь… – Все хорошо, Сей. Все нормально. – Китнисс, Аврелий… – Уже выписал мне лекарство, – вру я. – Тогда спускайся вниз к обеду. Я покраснела. Если вспомнить все то, что я ела последние несколько недель, пища бы убралась в мою ладонь. Сколько бы раз Сальная Сей ни навещала меня, дверь в мою комнату оставалась плотно закрытой. Выламывать ее не решался даже Хеймитч, он продолжал топтаться у входа, ругаясь, не жалея матерных слов. А мне было все равно. Не могу сказать, что и сейчас не испытывала того же чувства. Весь мир для меня – одна сплошная ошибка. Ведь я "мученица" – та мученица, которую обходит сама смерть. Я не желала видеть заботливую Сей, пьяного Хеймитча… Даже Энни, которая приезжала пару дней назад, казалась мне чужой. Потому она так и осталась за дверью. Знаю, после смерти Финника это худшее, что я могла сделать, но, кажется, после её гибели я позволила себе стать эгоисткой. Превратилась в то, что так старательно ненавидела в собственной матери. Сей крепко сжала мои холодные ладони и в очередной раз повторила: – Китнисс, ты должна держаться. Даже если не ради себя, то ради неё… Я снова кивнула. Бессмысленно было возражать или перечить. Сей беззвучно вышла. Теперь, будто в наказание, на стене серебрилось зеркало. Это идея Хеймитча. В мое отсутствие они устроили в моей комнате генеральную уборку. Еще одна бессмысленная вещь – через неделю все вернулось на круги своя: грязная одежда складировалась на полу в хаотичном порядке, в порыве моего гнева все остальные вещи слетали с полок, разбивались о паркет и осколками, обрывками покоились там же. Из зазеркалья на меня отрешенно глядела растрепанная девушка: расческа, по моим расчетам, не касалась каштановых волос с момента прибытия из Капитолия, глаза опухли от нескончаемого пролития слез, губы побелели, а кожа казалась серым пятном. Тело выглядело ничуть не лучше. Ребра было видно даже сквозь помятую ночную сорочку, ключицы напоминали выпирающие иглы, щеки словно провалились внутрь рта. Я закрываю глаза. Считаю до десяти. Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне восемнадцать лет. Я Сойка-пересмешница, по крайней мере, была ею месяц назад. В бою за «свободу» я потеряла родную сестру, так и не дождавшись желанной независимости. Я так и не убила Койн. Один безжалостный правитель сменил другого. Пит оставался в Капитолии – озлобленный, безжизненный и ненавидящий меня всем сердцем. Я резко открываю глаза. Нет, об этом нельзя думать: для меня Пит Мелларк – табу. Он прошлое, Мое прошлое. Я использовала его. Хоть и во благо нам обоим, но это теперь не в счет. Вспомнить о нем – значит снова пережить Игры – значит вспомнить смерть, которая следовала по моим пятам неотрывно. А может, все было не так? Может быть, я – это и есть смерть? Всплывают слова переродка: «Ты несешь смерть, Китнисс Эвердин».***
Мой дом – моя крепость, разве не так говорят? Только в моем случае это место пытки; тюрьма без железных решеток, в которую я себя замуровала. Но сегодня, прямо сейчас, что-то изменилось. Прим. Моя маленькая, моя вечная, моя родная. Она живет внутри меня. Она говорит со мной ночами и спасает от горьких кошмаров, помогая держаться и переживать все это. Но сегодня она молчит. Молчит, как тогда молчал Хеймитч на самых первых Играх. Я прошу у нее помощи, а она молчит, будто я нашла «источник» опоры. Значит, она права. На кухне уже никого нет. Сальная Сей вернулась на реконструкцию Котла. Пустой дом обдает меня холодом одиночества. На столе короткая, но многозначительная записка от заботливой няньки: «Постарайся поесть». Так точно, Сей. В гостиной монотонным голосом вещает телевизор. Когда я в последний раз смотрела телевизор? Тогда же, когда и расчесывалась. На мерцающем экране я вижу знакомое лицо репортерши. Наверняка встречала ее во времена Игр, только едва ли она похожа на капитолийскую жительницу: строгий черно-серый костюм, из-под которого виднеется белый воротник стеганой рубашки, прямые светло-каштановые волосы, с которых так и не смылась ярко-оранжевая краска, и выжженная татуировка на виске, которая теперь красовалась нежно-розовым шрамом. – На вчерашнем заседании был вынесен приговор касательно капитолийских беженцев. С места событий наш корреспондент. Голос ведущей дрожит, и я ее понимаю: это чувство такое же, как в день Жатвы. Мы отправляли своих знакомых, близких на плаху, зная, что они не выберутся. Я нервно сдавливаю пульт до обиженного хруста техники и боли в ладонях. Картинка меняется, и вот я уже вижу президента Койн. Заседание проходит на бывшей арене Парада Трибутов. На месте Сноу восседает она в мужском костюме бордового цвета. На лице я не вижу ни сожаления, ни сострадания; привычные для нее эмоции – это их отсутствие. Она говорит громко и четко, будто отдавая приказы. Мороз от ее слов бежит по моей коже и стынет в венах: – Двенадцатым заседанием совета Дистриктов было принято следующее решение, – она делает паузу, оценивая силу собственных слов, – признать виновными в совершении многократных бунтов и… Она замолкает. Буравит взглядом трясущуюся оцепленную толпу в центре зала, которая тянулась от самого входа. У самого подножия постамента стоят дети. Их взгляды наполнены ужасом и страхом перед новым правителем Капитолия. Койн с ненавистью отбрасывает бумагу, с которой читала прежде. Наконец-то на лице президента проступают эмоции – ярость. – Дистрикты признают вашу вину в том, что каждый из них потерял родных и близких от руки вашего грозного правителя. Правителя, который безжалостно уничтожал наших детей. Наказание не смоет их кровь с ваших рук, не позволит вам искупить вину перед ними даже на треть. Совет объявляет последние – семьдесят шестые Игры нашего столетия! Именно капитолийские дети в день Жатвы будут выбраны трибутами – детьми, которые не вернутся домой. Толпа сжалась. Оттуда слышатся нервные всхлипы, ужасающие крики, мольбы о помощи. Но их заглушают зрители. Многие из них потеряли своих родных в бою за «справедливость» и теперь ненависть застилает их обезумевшие глаза. Они ликуют, подражая поведению Койн. Я немедленно выключаю телевизор. Я могла бы ненавидеть Койн, покрывать ее последними словами, могла бы даже возглавить восстание, но теперь ответ для меня ясен – этот приговор вынесла я. Тогда, после смерти Прим, на голосовании я проголосовала «за». За их смерть, за семьдесят шестые Голодные Игры. Я погружаю этих детей во мрак, от которого сама не могла скрыться. И только теперь я понимаю, что ничем не лучше Койн или даже Сноу. За мной проголосовал и Хеймитч: «Я с Сойкой-пересмешницей». Можно считать, я и его обрекала на этот ответ. От понимания того, что я сделала, меня колотит мелкая дрожь. Она привычна, но теперь вызвана гневом и беспомощностью. Все, что я сейчас могу сделать, – бежать из заточения. Бежать настолько далеко, чтобы разорвать то безгласое одиночество, которое пожирает меня в этом проклятом доме. Я выхватываю серую ветровку и кидаюсь на улицу. Бегу настолько быстро, насколько тому меня научили Голодные Игры. Часто мелькают знакомые лица, которые пытаются мне что-то сказать, но их голоса разбиваются о воздух, а я несусь дальше. Ноги на свободе. Им не нужно указывать путь – они знают дорогу. Перед глазами улицы Шлака. От бомбежки они все еще полны серого, гниющего пепла. Но я стараюсь абстрагироваться от этих мыслей – Шлак теперь единственное место, которое может задеть меня за живое. Я вспоминаю слова Джоанны: «Им нечем меня шантажировать. У меня нет людей, которых я люблю». Теперь ее слова мне ясны. Пит Мелларк. Парень-табу. По-моему, эта кличка говорит сама за себя. Нас разделяют тысячи километров: он все еще в Капитолии, а я в Двенадцатом, зализываю раны, кутаясь в объятия четырех отчужденных стен. Гейл. Предатель, которого я никогда не смогу простить. Его бомбы убили мою Прим и, как бы я ни старалась уничтожить эту мысль, она холодной змеей заползала в сознание, отогревалась там и жалила ярким напоминанием: «Он убил Прим. Он убил Прим». Мама. Она вновь оказалась слишком слабой, хотя теперь, побывав в ее состоянии, я не чувствую обиды. В работе она забывается, убивает в себе воспоминания и заставляет себя жить. Я не уверена, что она вернется в Дистрикт-12, но, так или иначе, она будет заботиться обо мне, когда придет нужное время. Хеймитч. Да, возможно, только он среди остальных вызывает у меня чувства безопасности и уюта. Хотя он был далеко во время Игр, его присутствие ощущалось практически всегда. Он знал, он переживал, он сострадал, и главное – он заботился обо мне так, как заботился бы обо мне Пит, будь он рядом. Поэтому я доверяюсь ему. Позволяю вешать зеркала, прибираться в комнате и читать нотации перед тем, как я с громким хлопком закрываю перед его носом двери. Я не права. Чувствую, что он этого не заслуживает. Сегодня же навещу его, и мы устроим пир на весь мир только для нас двоих. Я подстрелю зайца или, быть может, белку, и уж тогда старый ментор наверняка смягчится. Когда я наконец-то покидаю пределы Шлака и возвращаюсь из пелены мыслей, передо мной встает старый забор с издевательской надписью «Вход воспрещен». Как обычно, я ныряю под мой забытый лаз и оказываюсь с другой стороны колючей ограды. Все изменилось. Леса редели от добычи нужной при реконструкции города древесины. Пробегаю еще километр и оказываюсь в густой еловой чаще. Я вспоминаю о кошмаре, но тут же «стираю» его: их слишком много, чтобы запоминать и думать о каждом. Интересно, остался ли мой прежний лук в папином тайнике? Я помню каждый слишком хорошо и теперь с легкостью нахожу хранилище. Рука проникает в сгнившую крону сосны. От дерева веет приятным колючим ароматом, и я невольно вспоминаю отца. Мы всегда обходили весь лес по нескольку раз. Он знал, что в случае его смерти они спасут нашу жизнь, поэтому все, что касалось лука и стрел, разъяснялось мне с особой дотошной тщательностью. К несчастью, он был прав. Его не стало, а наша жизнь в первые годы его гибели стала невыносимой. Голод. Страх. Отчаянье. Тайники кормили нас, выуживая из скользких лап голода. Его не стало. Но его забота по-прежнему выручала нас. За всю охоту я подстрелила только двух белок и одного зайца – будь сейчас Сноу у власти, я бы не смогла заработать даже на пару буханок хлеба. Недовольная самой собой я возвращаюсь домой. Неожиданно со стороны леса, который остался позади, я слышу жужжащее клокотание. Я узнаю этот шум из тысячи – планолет. Уже через несколько секунд он оказывается надо мной и, пролетев мимо, скрывается в мутной пелене Шлака. Что-то здесь не так. Кому понадобилось пользоваться планолетом – не самым дешевым транспортом Капитолия – вместо удобного и быстрого поезда? Возможно, Плутарх с его извечной привычкой красоваться. Но почему тогда Сальная Сей ничего мне об этом не сказала? Откладываем эту идею: Плутарх слишком занят, чтобы наносить мне и Хеймитчу дружеские визиты. Джоанна или кто-то из оставшихся победителей? Но кто-кто, а Джо не стала бы расшаркиваться такими выездами «в гости». Остается Гейл. Но для него легче было бы достать проездной билет на поезд, чем выискивать разрешения на несанкционированный вылет из своего Дистрикта. Койн. Это могла быть она. Сердце предательски ухнуло вниз, к пяткам. Она не трогала меня, пока я была дезориентирована, выбита из колеи своим собственным горем. Но в Деревне Победителей хватит доносчиков, чтобы выслать весточку о том, что Сойка-пересмешница вернулась в ряды человечества. А значит, она поджидает меня дома. Серьезный разговор – как тогда со Сноу. Но теперь ей нечем меня шантажировать, по крайней мере, так открыто, как делал до этого ее предшественник. Хеймитч. Вот ее главная цель. Я бегу со всех ног. Пристегнутая к поясу тушка зайца с хрустом падает на землю. Плевать. Я не дам Хеймитчу умереть! Только не сегодня – не сейчас. Еще одной потерянной родной души я не переживу. В глазах мелькает улица Шлака. Она безлюдна и от этого я бегу еще быстрее. Дыхание совсем сбилось, а ноги устают, не привыкшие к такому халатному обращению после стольких дней передышки. Еще несколько метров – и я в деревне победителей. В доме Хеймитча горит свет – я успела! Я сокрушаю дверь нетерпеливыми ударами. Сколько проходит долгих минут, прежде чем она со скрипом поддается, и в дверном проеме появляется уставший, не выспавшийся, вечно отданный похмелью на съедение Хеймитч. – Кого еще принесло? – резко спрашивает он. Я отталкиваю его от прохода, желая убедиться, что в доме никого нет. От комнаты, как и от хозяина, несет нестерпимым перегаром, я недовольно морщусь, но радуюсь, что охотничье чутье не ощущает присутствия Койн. Только сладковато-горький запах корицы. – Как хорошо, что с тобой все в порядке, Хеймитч, – обнимая ментора, говорю я. – От похмелья еще никто не умирал, солнышко. Что такого должна была сделать Сальная Сей, чтобы поднять тебя на ноги? – Накормить, – отвечаю я. Хеймитч недовольно щурит глаза. Он знает, что я вру – как будто по моему исхудавшему телу и впавшим щекам этого не заметно. Но он молчит, и я этому безгранично рада. Он пропускает меня внутрь и, хватая бокал со светло-коричневой жидкостью, усаживается на диван. – Ты так дышишь, будто за тобой гналась стая диких собак. – Я думала, Койн добралась до тебя раньше меня… – Это еще что взбрело в твою птичью голову? – недовольно спрашивает он. – Ты видел передачу? Хеймитч недовольно кивает. – Её крутят второй день. Радуют зрителей. – Я не знала, что все так будет. Я подписала этим детям смертный приговор. – Не ты одна, – тихо отзывается ментор. – Мне кажется, Койн уже знает, что я вернулась. – Вернулась? Что-то не слишком похоже, что ты вернулась, солнышко, – насмешливо говорит он. – Синяки под глазами, бледная кожа, нужна ты ей? – Она пыталась меня убить, тогда, на Квартальной бойне! – возражаю я. – Но оставила в живых… – Это потому, что я была не меньше и не больше, чем обессиленная марионетка… – А теперь? – спрашивает он. Я молчу. Сложно сказать. Но с осознанием того, что Прим перестала говорить со мной, и ее присутствие в моей жизни улетучилось, я почувствовала себя свободной. Кандалы боли спали, и я стала дышать, как дышит новорожденный: прерывисто, быстро, не жалея собственных легких. – Теперь я вернулась. Постараюсь. – Ты составишь мне компанию? – дружелюбно спрашивает Хеймитч. – Я собирался устроить праздничный ужин. – У тебя каждый день – праздник. – Но сегодня у меня гости, – отвечает он. – Гос… Договорить я так и не успеваю. По лестнице спускается он. Спокойный, расчетливый – напоминает меня на первых играх. Он вытирает влажные пшенично-золотые волосы и заставляет меня замереть. Будто боясь спугнуть, я не моргаю и не отрываю взгляда от Пита Мелларка. Парня-табу.