Голодные Игры: Восставшие из пепла

По телу будто пропустили ток. Сказать, что я была огорошена, значит, не сказать абсолютно ничего. Пит не изменился – точнее, не изменился относительно того, когда в последний раз мы виделись с ним на площади в Капитолии, на смертной казни Сноу. Не было в нем настоящем и проблеска прошлого Пита: той доброй, обнадеживающей улыбки, которая заставляла меня подниматься и вести бой дальше, тех излучающих добра глаз и бесконечно искреннего сердца, которое когда-то любило меня. Хотя – давайте будем откровенными – сказать, что мною двигала бесконечная любовь к этому парню, нельзя; я была обязана Питу, а значит, Семьдесят Пятые Игры должны были принести ему победу, пусть даже ценой моей собственной смерти. Но все пошло не так. Собираюсь с мыслями. Последний явно лишний вздох, и я уже собираюсь говорить. – Привет, Китнисс, – перебивает меня Мелларк. Что ж, из его уст мое имя звучит даже приятно. – Привет. Снова натянутая тишина. Чертов Хеймитч! Его умение говорить нужные вещи в нужное время неожиданно улетучилось. Он смотрит на нас двоих, ожидая, наверное, последующих реплик. Я испепеляющим взглядом смотрю на ментора и словно спрашиваю: «Чего ты ждешь от меня, если еще месяц назад он пытался меня убить?». «Попробуй быть дружелюбной», – взглядом отвечает Хеймитч. – Как ты? – выдаю я. – Отлично. Вернулся из Капитолия десять минут назад, – как ни в чем не бывало отвечает он. – И успел побывать в душе? – Меня не выпустили за пределы города без фирменной прически. Новый стилист – отстой. Что-то в его словах было такое непреодолимо искреннее, что я улыбаюсь. И ловлю себя на этом, как будто мне это запрещено. Но нет, в комнату не врываются миротворцы, не выбивают плетью на моей спине кровавое месиво. В комнате продолжает витать аромат корицы. – Китнисс, – прерывает его Хеймитч, – идем на кухню. Я отвлекаюсь от голубых глаз Мелларка и иду вслед за Хеймитчем. Когда ментор закрывает за нами дверь, я говорю: – Спасибо. – Ты выглядела еще хуже, чем на Жатве, в день, когда выпало её имя… Меня передергивает. Все бояться произносит ее имя. Будто сокрушив воздух, оно принесет только боль и разочарование. – Прим. Хеймитч бессознательно кивает. – Врачи говорят, ему нельзя нервничать. Контактировать с чем-то, что слишком явно напоминает ему о прошлом, иначе приступы станут неконтролируемы. – И ты молчал? – взрываюсь я. – Если бы ты развернулась и ушла, это выглядело бы, по меньшей мере, нелепо. Да и стоит ли пропускать прекрасный ужин в хорошей компании, потому что эти докторишки бьют тревогу почем зря? А, солнышко? – Это опрометчиво! – Это нормально, Китнисс. Перестань учить меня, а нет – убирайся. Я не стану подтирать тебе сопли, как бы прекрасно не относился к Сойке-пересмешнице. Я понимаю, что коснулась самого дорогого Хеймитчу – его самолюбия. Я умолкаю. Молча сервирую стол и помешиваю рагу в казанке. Ментор поджаривает беличье мясо так умело, будто всю жизнь простоял у плиты. Я чувствую, как во мне просыпается что-то давно забытое, уютное и всепоглощающее, что не обращаю внимания, когда добрая половина рагу превращается в угольки. – Взял на кухню на свою голову! – грозно говорит ментор. – Зови Пита, будем жевать твои угли. Пит оставался в гостиной. Он перелистывает какой-то старый обтрепанный альбом и не обращает на меня внимания, даже когда я подхожу вплотную. – Что это? – «Альбом Памяти Хеймитча Эбернети», – отзывается он. – Откуда он у тебя? – спрашиваю я. – В комнате, куда меня определил Хеймитч, она лежала на самом видном месте. Я с опаской усаживаюсь рядом с ним. – Что там? Внутри. – Фотографии, записки, пометки, подписи… Это те люди, которых он не хотел забывать и забыл. – С чего ты это взял? – удивляюсь я. Пит открывает альбом на первых страницах. Его пальцы скользят по строчкам, а я неотрывно слежу за ними. Они так умело обращались с карандашом, изображая один цветок за другим в книге моей матери. Мне казалось, они расцветают под его руками. – Смотри, – он неопределенно указывает на запись, – перечеркнутые фотографии – те, кого он успел вычеркнуть из своей жизни. Там, где линия прерывается, есть сноски – по какой-либо причине этих людей он так и не смог оставить в прошлом. Я краснею. Это нечто интимное. Нечто, что принадлежит одному Хеймитчу и никому больше. А Пит так спокойно рассматривает эти страницы, листает, перечитывает, что мне становится стыдно. Я с грохотом захлопываю альбом. – Не надо. Пит удивленно смотрит на меня. Лазурно-голубые глаза выражают недоверие, смешанное с недоумением. – Что ты делаешь? – Хеймитч не хотел бы, чтобы мы это видели… – И поэтому оставил книгу на видном месте? – спрашивает он. Он прав. Ментор не из тех, кто плохо прячет. Возможно, он просто забыл о фотоальбоме, не желая связывать себя с прошлыми страхами и переживаниями. – Ладно, я обещаю больше не лезть в личные вещи нашего старика, – соглашается Пит, – только дай мне кое-что тебе показать. Моя ладонь до сих пор покоится на шершавом покрытии, будто защищая его. Пит смотрит туда же. Хочет, чтобы я убрала руку. Секундное сомнение – и я уже вижу, как он переворачивает страницу за страницей. Бережно, почти боязливо он листает к концу. Я пытаюсь не смотреть ни на фотографии, ни на его ладони – все это слишком тяжело: узнать в старых шрамах Пита мои собственные, узнать среди потерянных людей Хеймитча знакомые росчерки боли. Он останавливается и оборачивает фотографию ко мне. Светло-каштановые волосы, серо-голубые глаза, выцветающая вымученная полуулыбка; на лице девушки я замечаю короткий шрам, разграфляющий ее лицо – от острой, выпирающей скулы до верхней приподнятой губы. Что-то в ней заставляет трепетать мои нервы – внутрь, к органам, пробирается мнимая дрожь. Глаза цепляются за короткую линию ручки, которая так и не перечеркнула фотографии. Сверху виднеется выгоревшая надпись: «Храни Господь душу Кэти». – Кто это? – дрожащим от волнения голосом спрашиваю я. – Его возлюбленная, могу предположить. – Хеймитч… любил? Пит ухмыляется. – Он такой же человек, как и все мы, почему бы ему не любить? – Просто я никогда не думала о том, что Хеймитч может быть влюбленным… – отвечаю я. – Был влюблен, – раздается голос ментора, – и еще как! И этим я ее погубил. Я смущенно отвожу взгляд – поймали на горячем. Ментор еще долго пронизывает взглядом меня и Пита, но потом просто добавляет: – Пора ужинать, – и скрывается на кухне.

***

Ужин проходит в относительной уютной и не обязывающей тишине. Мы говорим столько, сколько нужно, чтобы понять: мы одно целое. Семья, исполосованная шрамами Капитолия, пешки, ставшие не меньше, чем ферзями. Пит рассказывает о нововведениях на «землях Койн». Об ужасном отношении к выжившим и обнищавшим беженцам, об их пропитании, пытках. Слушая об этом, я думаю, что при Сноу к жителям дистриктов относились с большим почтением. Интересно, в силах ли я изменить это? Вынести приговор и обжаловать его? Отменить решение, помочь тем, кто в этом нуждается? Пит говорит об этом сдержанно, но я не могу не заметить дрожи в голосе. Он все равно боится за детей, как и раньше. Как тогда. Он не позволит им умереть. Возможно, он не запрет? Возможно, я позволю себе смотреть на него несколько минут в день? Лимит фраз, лимит взглядов, и когда-нибудь мы сможем понять друг друга, как друзья, как раньше? Нет. Не корми себя пустыми надеждами, Китнисс. – Мне пора, – говорю я, вставая. Ментор окидывает меня непонимающим пьяным взглядом. – Ты ничего не ела. Знал бы Хеймитч, как я питалась несколько недель назад. – Я не голодна. Спасибо за ужин. Пит молчит. Не пытается меня остановить, значит, я была права? Все мои относительно обнадеживающие мысли – обычное сотрясание воздуха? Коридор встречает меня полумраком светильника. Все так же, как тогда, во время Семьдесят Пятых Игр. С тем только отличием, что теперь рядом нет моего утенка, моей матери, моего Пита. Он был обижен, мое поведение вызвало в нем негодование, ведь все было обычной игрой. Но все ли? В закатных лучах уходящего солнца небо отдает розовинкой. Где-то со стороны леса надвигается гроза. Смешиваясь при этом с чистым голубовато-оранжевым небом, свинцовые тучи выглядят пугающе. Молния расчертила полосу небосвода. Все это так непривычно после моего долгого заточения, что, когда вслед молнии приходит гром, меня передергивает. – Китнисс, – слышу я знакомый голос. Пит. Он спокойным шагом доходит до меня и останавливается в полуметре, боясь подойти ближе. – Да? – Я подумал, тебе будет интересно узнать, что твои вещи из Тринадцатого у меня. – По-моему, моих вещей там не осталось. Койн позаботилась бы об этом. – Да, если бы успела туда раньше, чем я. Он протягивает мне свою ладонь. Что-то серебрится в его руках – золотистая кайма, огибающая миниатюрную птичку, которая привела к войне. В клюве она держит стрелу – символ Солнца, победы и бесстрашия. Я не узнаю брошь. Теперь, она будто чужая мне, но Пит не сдается. Он без лишних вопросов подходит ближе и подкалывает ее к воротнику моей ветровки. – Сойка-пересмешница, – выдавливаю я. – Да. Еще осталась втулка и жемчужина. Я верну их завтра, просто забыл взять их с собой. Зачем они тебе? Втулка. Она спасла нам жизнь на арене. Жемчужина – та самая, которую подарил мне Пит, являлась моим талисманом, который находился со мной во времена всех кровопролитных боев. Наверняка нынешний Пит Мелларк понятия не имел ценности сокровища, которое сберег. – Спасибо. – И знаешь, Китнисс, – неожиданно его голос становится серьезным, – я понял, почему Хеймитч не спрятал альбом. Я выжидающе смотрю на него, ожидая продолжения. – Все это время он помогал нам, как мог, и мы никогда не задумывались, что Хеймитч может быть слабым. Возможно, его прошлое настолько глубоко засело в нем, что это не дает ему спокойно жить. Он захотел, чтобы мы двигались дальше, закрывая глаза на потери. Чтобы жили ради них, а не ложились рядом с ними. Этот альбом – повод стать сильнее, сберегая в памяти тех, кого уже нет рядом… Слова отдаются в душе болью, но осознание того, что он прав, приходит быстрее слез. Я не посмею заплакать, я не имею на это права. – Сойка-пересмешница должна быть сильной, – неожиданно говорит он. Его лицо озаряет вымученная победная улыбка, которую он отыграл у переродка, ненавидящего меня и глумящегося внутри него. Он прощается и возвращается в апартаменты Хеймитча. Теперь я понимаю, почему он не может вернуться в свой дом. Там слишком много меня, семьи, воспоминаний, которые бы вызвали у него новый приступ. Он держался молодцом, но не мог скрыть того, как тяжело ему это дается. Пит Мелларк, парень-табу, открылся мне со старой его доброй проницательностью. И теперь после слов «табу» в его кличке мне хочется поставить знак вопроса.