Голодные Игры: Восставшие из пепла

– Китнисс, – громкий голос звенит в ушах, заставляя поморщиться. Я стараюсь игнорировать надоедливый зов и окунуться в давно отошедший сон в надежде, что я смогу взглянуть на знакомые лица еще раз. – Китнисс, – кто-то потряхивает меня за плечи, бьет по щекам. Не хочу открывать глаза. Это слишком сложно – вновь оказываться в реальности. – Китнисс, проснись, – голос становится громче, и сопротивляться ему больше нет сил. Я смотрю на Пита широко раскрытыми испуганными и ошарашенными глазами. Немигающим взглядом оглядываюсь по сторонам: все та же кухня пекарни, в которой продолжал твориться безвозвратный бардак и хаос. Парень ошарашен и удручен не меньше меня, кажется, он совершенно забыл о своем приступе. – Почему мы еще здесь? – Вопрос в другом: почему мы вообще здесь? – нервно оглядываясь, спрашивает Пит. – Ты не помнишь? – Что я должен помнить? – недоумевает он. – То, как ты здесь оказался? – Это, – он разводит руками, оборачиваясь на разрушения, – сделал я? Я бессильно киваю. Скрывать от него правду было бы бессмысленно. Пит запускает пальцы в растрепанные золотисто-пшеничные волосы. Его переполняет отчаянье – я понимаю это, когда вновь замечаю обезумевший взгляд. – Не поддавайся. Парень вскидывает на меня лазурные глаза. – Не поддавайся порывам гнева и отчаянья – они прямые проводники к приступам, Пит. Ты все сможешь, слышишь меня? Не смей отчаиваться! Мои слова гулким эхом заполняют кухоньку и отзываются в каждом разбитом и искореженном предмете. – Я – зверь, Китнисс. Не понимаю, что такого ты могла сделать, чтобы укротить припадок… Он замолчал. Знал, что сболтнул лишнего, но я не прерывала его. Он должен был высказаться. С этого бы началась его настоящая терапия, которая стала бы отличной от предыдущей хотя бы тем, что на привычный вопрос «Как Вы себя чувствуете?» звучала правда. – Знаешь, каких усилий мне стоит то, чтобы просто говорить с тобой? Каких усилий стоит укротить желание вцепиться тебе в горло? Он ненавидит тебя, так сильно, что мои попытки относиться к тебе нормально бессмысленны, – он кроет их ненавистью. Вроде игры в карты: доброта к тебе слишком малая масть, чтобы побить его гнев. Он переводит дыхание. Переродок недоволен, что Пит делится со мной какими-то чувствами и эмоциями. Тело парня начинает покрываться легкой испариной. – Я слышу его даже сейчас, когда приступ отступил. – Что будет, когда ты попадешь в Капитолий? – тихо спрашиваю я. – Будет то, чего я сам так боюсь. Я снова молчу и позволяю ему закончить. Пит нервно теребит волосы, так бывало, когда он нервничал. Как бы хорошо он ни говорил на публику, со мной он всегда по большей части отмалчивался. Эффект «Китнисс Эвердин» действовал на него безотказно, и потому я продолжала слушать пронизывающий свист гуляющего по стенам пекарни сквозняка. Интересно, почему так иронична судьба? Еще полгода назад мы и подумать не могли о таком «счастливом» и безвозвратном исходе войны. – Я боюсь убить тебя, Китнисс. Что ж, для начала неплохо. Постараюсь отрешиться от мысли, что предметом его ненависти являюсь я. Аврелий в своих обязательных еженедельных звонках говорил мне о том, что «осознание причины болезни – первый шаг к выздоровлению». Он не мог ошибаться. – Можно избегать нашего общения, как это было раньше. – А как же «двое несчастных влюбленных из Дистрикта-12»? – слова даются ему с трудом. – Можно играть продолжение эпичной истории о нашей любви? – предположила я. Пит качает головой, смахивая со лба накатившие капли пота. – Я устал от игр, – говорит он. – Мне бы знать, когда заканчивается представление и начинается жизнь. – На этот случай у нас есть «Правда или ложь». – Я любил тебя: правда или ложь? – Или, – насмешливо говорю я. – Ты любила меня: правда или ложь? – Пит пропускает мой сарказм мимо ушей. Его вопросы пугают меня. Начинать стоило с малого, а он вот так в лоб спрашивает о том, в чем я сама разобраться была не в силах. – Попробуй начать с того, что тебя действительно интересует. Парень удивленно смотрит на меня, пытаясь понять, в чем же подвох. Почему я отмалчиваюсь от этих на первый вид простых вопросов? Было бы странно, если бы я ответила на них сразу. По большей части, когда я переживала смерть Прим, мои мысли касались и Пита, но отчего-то я быстро переключалась на что-нибудь другое, будто обжегшись. Тишина была не вымученной, скорее уютной, но и она не давала нам обоим покоя. Пит разглядывал стены пекарни. В ужасе косился на обломки дорогих ему предметов, осознавая, что это его рук дело. Но вскоре он не выдержал. – Как погибли мои родители? И снова удар в яблочко. Я закусываю нижнюю губу на случай, если воспоминания накроют меня с головой. Ни Прим, ни Гейл за все мое время, проведенное в Тринадцатом, не заикались о том, как погибли родные Пита. Да и я, по правде говоря, мало этим интересовалась: раны, нанесенные Сноу, не зажили, а узнавать о гибели людей, которые были дороги моему мальчику с хлебом, казалось мне кощунством. – Это уже не… – Китнисс, – его лазурные глаза наливаются стеклянными слезами. – Я должен знать. – Я думаю… это случилось, когда началась бомбежка. Тогда многие пострадали от того, что первые удары были нанесены именно по жизненно необходимым точкам Дистрикта, вроде Котла, школы и… – Пекарни, – закончил за меня Пит. В это время я не вижу его лица. Он понуро глядит в пол, на котором уже образовалась лужица его слез. Я не смею пошевелиться; ранее все было наоборот: я плачу – Пит успокаивает. А теперь, когда в меня вдохнули жизнь, заставили подняться и сражаться дальше, я не понимаю, чего конкретного от меня ждут. Похлопать его по спине и ободрить словами «все будет хорошо» стало бы еще одной ложью, которую ему и так скармливали вместе с препаратами в Капитолии. Уйти и оставить его одного, чтобы новый приступ искалечил парня, я себе не позволю. Мы продолжаем сидеть на прохладном полу, который в эту ночь стал нашим ночлегом: я всего в пару сантиметрах от него, могу дотронуться, прикоснуться, почувствовать его тепло, но нет – это еще один мой запрет. Я пытаюсь не дышать и не подавать каких-либо признаков жизни, прислушиваясь к его одиночным всхлипам. – Ты их убила… – шипит он, когда я, наконец, тяжело вздыхаю. – Пит… Он поднимает взгляд и меня бросает в дрожь. Прежде голубые, небесные глаза налились свинцом и приобрели серый ни на что не похожий оттенок безумия. Боль уступила месту ненависти, застилая разум парня. Теперь о том, что он находится слишком близко, приходится пожалеть. Будто бы при встрече со зверем, я аккуратно приподнимаюсь на корточки и двигаюсь к двери незаметно, пошагово. – Пит, – вновь взываю я к разуму парня. – Это ложь. Ты знаешь это! – Убийца… Его голос такой же стальной, как и взгляд. Он уже заметил мое передвижение и, не подражая мне, не скрывая, выпрямляется во весь рост. Я слышу, как он прерывисто дышит, как комната наполняется свистом выдыхаемого воздуха. Мое сердце норовит выпрыгнуть из груди, разбиваясь о грудную клетку. Мне кажется, он слишком громкий, и именно он выдает весь мой страх. – Пит, послушай меня. Ты знаешь, что это действие охмора. Я точно так же, как и ты, потеряла любимых и близких мне людей… – Они погибли за твою безопасность! – он выплевывает эти слова мне в лицо. – Нет… Они сражались ради восстания, ради лучшей жизни… Я сдаю позиции. Последние слова звучат вопросительно, нежели утвердительно. – Ради лучшей жизни для кого – для них самих? Для Койн? А может быть, для тебя? – голос срывается на крик. – Ты причина всех бед! Ты несешь смерть! Смысла красться больше нет. Я выпрямляюсь и смотрю на своего врага, который еще минуту назад был все тем же Питом, который заставлял всю меня трепетать от счастья и спокойствия. Его слова хлыстнули меня не хуже всякого миротворца. Пока я пытаюсь за считанные секунды доказать себе ошибочность его слов, внутренний голос предательски шепчет: «А ведь он прав». – Пит, – у меня остался только один аргумент, который мог спасти мою жизнь, – ты любил меня… Переродок замирает, услышав эти слова. На лице появляется недоумение, обращенное в пустоту. И это мой шанс. Буквально за секунду я решаюсь бежать. Ноги послушно скользнули по шероховатому паркету – и вот я уже несусь по темному коридору в поисках злосчастного выхода. Позади меня раздается яростный крик, сменяющийся громким хлопком разбивающегося дерева. Я слышу злобное дыхание переродка – ступать незаметно Пит так и не научился, потому его семенящий бег раздается в каждом углу серого коридора. Тело подчиняется беспрекословно: адреналин лучшее лекарство от всякой боли и боязни. Но едва я думаю об этом, меня сворачивает пополам. Я чувствую острую непроходимую боль. Оборачиваюсь и замечаю окровавленный след, который тянулся из темноты. Я истерла босые ноги в кровь, а ко всему прочему добавлялся саднящий острый порез на пятке, в котором торчал кусок битого стекла. Адреналин завладел мной на незначительный срок – боль становится невыносимой с каждым новым шагом. Бег переходит на прихрамывающее хождение. Я цепляюсь за стену в поиске опоры. Страх сменяется ужасом того, что сегодня я умру от руки человека, которого, несомненно, когда-то любила. Человека, который, несомненно, когда-то любил меня. Это походит на неудачный анекдот, как и вся моя жизнь в принципе. К губам скатывается бисеринка пота, затем другая, и только спустя мгновение я понимаю, что это слезы. Впереди мелькает тусклый свет, который пробивался с главной улицы Шлака. Нет, нельзя допустить, чтобы он попал в людное место. Я бессознательно толкаю первую попавшуюся дверь: кладовка. Маленькая комнатка, которая ранее отводилась на хранение пышных буханок хлеба – нашей жизни. Теперь же в темном помещении содержался лишь аромат выжженной плоти. Цинично умереть среди смерти. И только сейчас я понимаю, что тяжелое дыхание Пита пропало, а грузные шаги сменились звенящей тишиной. В груди зарождалось безумное желание бежать без оглядки. Ведь теперь нет врачей, которые могли бы оттащить от меня обезумевшего переродка. Я зря понадеялась, что Пит сильнее него – животное начало, которое жаждало моей смерти, слишком глубоко всадили внутрь моего напарника. Что ж, я не успела спасти несчастных детей, которые вскоре будут стоять на дне Жатвы в Капитолии, так же, как стояла я в родном Дистрикте-12. Стоять и обманывать себя знанием того, что мое имя никогда не вытащат, что родные останутся живы и здоровы, и ужасы арены обойдут нас всех стороной. Надеясь на случай, я оглядываюсь – ни одного подходящего для самообороны предмета. Заваленные стеллажи, обожженное дерево, ранее бывшее предметом мебели, и оконные стекла. СТЕКЛА. Я наобум выхватываю стекляшку и с радостью обнаруживаю, что она с трудом помещается в моей руке и заканчивается острым сколом. Но радость кратковременна и испаряется с первым осознанием того, что мне предстоит делать с ним. Всадить в живое и такое знакомое, родное тело, как я проделывала это с тушками животных. Я неотрывно наблюдаю за дверным проемом, выжидая пока в нем появится Пит… Он появляется не скоро. До этого проходят долгие минуты мучения и терзания себя самой. Он идет ровно, не пытаясь напасть. Его шаги тихие и краткие – как у охотника, и только это выдает и определяет переродка. – Пит, послушай меня, – говорю я, как можно спокойнее и ровнее. В темноте сверкают обезумевший взгляд напарника. Его глаза из небесных становятся иссиня-черными, угольными. – Ты должен бороться. Просто не дай ему победить! – Для чего, Эвердин? – вновь саркастически выплевывает он. – Чтобы дать тебе заморочить мне голову? Снова разрешить играться мной, пока ты сама будешь прикидываться влюбленной дурой? – Я не… – провокация, чтобы спровоцировать удар – нельзя поддаваться. – Пит, слушай меня: просто сосредоточься, не пытайся убить переродка внутри себя; отпусти его. Ему осталось шагов двадцать до меня, и я нервно одергиваю руку, проверяя наличие оружие. Оно со мной. В полутьме он не заметит его, и удар будет нанесен исподтишка. Возможно, я поврежу жизненно необходимые органы, и он будет истекать кровью, пока я успею позвать на помощь. Возможно, он умрет. Возможно, я промахнусь и тогда умру я. Десять шагов. Но начнем с простого. Меня зовут Китнисс Эвердин. Мой дом – подавленный Дистрикт-12. Человек, который приближается ко мне – Пит Мелларк: мой напарник, моя опора, моя защита, мой… – не ври себе Китнисс, – человек, которого я люблю больше всего на свете. Девять шагов. В лице плещется зловещий огонек расправы. А теперь и моя смерть. Восемь. Его рука тянется к моему горлу. В руке я сжимаю то, что причинит ему боль. Возможно, смерть. Семь. Если бы не ужас и сомнение, которое плясало в его безумных глазах, я бы без раздумий проткнула его. Я любила и притворялась влюбленной так умело, что спутала эти понятия. И теперь, когда смерть лижет мне пятки и тянется своими завлекающими лапами-руками Пита, – я могу сказать точно: это любовь. Шестой и пятый шаг он преодолевает в одно мгновение. Я делала больно тем людям, которые заслуживали этого меньше всего. Притворялась ради их защиты, не осознавая того, что мое притворство для них хуже всякой пытки. Четыре. Он дышит прерывисто, громко выдыхая через нос, образуя в невыносимой тишине грубый свист. Я могла бы прожить сотню жизней и не заслужить его. А теперь просто умру от его рук. Три. Переродок знает, что я не буду сопротивляться. Нет. Я не буду сопротивляться. Слишком дорог мне человек, в которого я могу всадить предательский кусок стекла. Два. Боль в его темных глазах невыносима. Я вижу подступающие слезы. Он не может сопротивляться. Чувство страха отступает. Я знаю только то, как он будет страдать после моей гибели: убиваться и верить в то, что моя смерть лежит на его плечах. Один. Он останавливается. Лицо озаряет безжалостная гримаса убийцы. – Скажи ему что-нибудь напоследок, – шепчет переродок. Я лишь качаю головой, все еще встречаясь взглядом с угольными глазами Пита Мелларка. Пальцы смыкаются на моем горле. Я чувствую удар о каменную стену. Меня зовут Китнисс Эвердин, и я умру от рук человека, которого люблю больше жизни. * – ЛЕ́ТА, ЛЕТЕ́ЙСКИЕ ВО́ДЫ (греч. letho — "забвение") — в античной мифологии — "река забвения", дочь богини раздора Эриды.