Голодные Игры: Восставшие из пепла

Если я скажу вам, что пережила слишком много потерь, не задавайте излишних вопросов, а просто поверьте мне на слово. Я – магнит, притягивающий смерть. Как будто страх, боль и отчаянье являются минусом, а я — огромным живым плюсом. Я пытаюсь разобраться: с чего это началось? Со смерти папы? Или гораздо раньше? Первым ярким образом, который был навеян моим воображением, являлась летняя Луговина. Пение незнакомых мне птиц, перешептывание сладкоголосого лесного ветра, дымка летнего утра. Мне было не больше десяти лет, и это были мои самые запоминающиеся летние каникулы. Впервые за все долгие годы охоты отец не воспрепятствовал моему самостоятельному уходу на Луговину. Я чувствую дух свободы, который наверняка ощущал каждый ребенок во времена таких «вольностей». Я совершенно одна – свободна, счастлива. Я любила лес, делилась с ним своими тайнами, разделяла с ним свои лучшие моменты жизни. Но все это выяснилось потом, после папиной смерти. Единственное, что беспокоило меня на тот момент — тяготеющий запрет: в чащу идти мне запрещалось. Я оставалась у ограждения, боясь переступить его без отца. Но выбор был не велик: наблюдать за красотой издалека или стать ее частью? Будто откликаясь на мои слова, тело бессознательно нырнуло под забором. Когда сладкая дымка забытия наконец-то отступила, я поняла, что нахожусь далеко от луга с полевыми травами и дикими цветами. Лес дружелюбно манил и встречал меня, как раньше, как делал это тысячи раз до этого. Но на этот раз все было иначе – я была свободна. Тогда это казалось счастьем, а теперь это только обременяло бы меня. Бесконечное счастье с треском провалилось, когда я услышала всплеск воды. Со знанием дела я пригнулась к земле. Хищник – не будь он хищник – не стал бы так шуметь, а любой житель Дистрикта-12 не посмел бы переступать ограждения, не будь он сам моим отцом. Неужто он обманул меня и вместе со мной проследовал до самого озера? Нет, мало похоже на папу. Возможно, это тот странноватый мужчина, от которого всегда веяло алкоголем и который вечно вопил на Салли в Котле? Я испугалась: возможно, он был ненормальным и мог накинуться на меня, да и особой радости от встречи с полуголым алкоголиком я не испытывала. Поэтому я свернула в противоположную озеру сторону, туда, где начиналась Большая Стена, огораживающая наш Дистрикт. Мало кто доходил до нее, а кто и доходил  — не возвращался домой: миротворцы около неё мало походили на тех, кто ошивался у нас в Шлаке: безжалостные машины-убийцы прямиком из Капитолия. От воспоминания о столице Панема меня передергивает. Даже тогда я задумывалась о том, как бы жилось мне и моим родным, будь я настоящей капитолийкой. Одевалась бы в такие же разукрашенные на манер кукол одежды? Наслаждалась бы чужими убийствами? Стала бы одной из спонсоров, поддерживая чужие жизни на арене? Как мало я знала о жизни этого странного места, в котором была знаменита и которому теперь прописала билет на каторгу. В воздухе раздается напев знакомых мне птиц. Он звучит едва-едва, но по мере того, как я приближаюсь, звук становится громче и пронзительнее. Эта песня знакома мне: одна из тех, что напевал мне отец, вопрос состоял лишь в том, как птица смогла запомнить их. «– Сойки любят тебя, – вспоминаю я наш разговор с отцом. – Они любят слушать то, что им нравится. Они своенравны и горды, прямо как ты, Китнисс, – за этими словами следует его звонкий радостный смех. – Они тоже разделяют мир на черное и белое, не вдаваясь в сереющие краски. – Я считаю, что их не бывает, пап. Разве человек может быть на половину добрым, а на половину плохим? – Ты бы убила миротворца, который бы угрожал жизни Прим? – Несомненно, – не задумываясь, отвечаю я. – Но разве убийство – не оружие тех, кто держит нас в страхе? – Капитолий делает это ради забавы, – грубо отрезаю я. – Я же сделаю это ради справедливости. – Тогда ты станешь серой, Китнисс». Восприятие счастья испаряется. Так всегда бывало с отцом – он говорил мне непозволительные вещи для разговора с ребенком. Но я отчего-то его понимала и общалась наравне. В этом состоял один из самых главных и безоговорочных плюсов. Очередная поляна, обнесенная еловыми зарослями, встретила меня целой стайкой этих причудливых птиц, которых отец ласково звал «смешинки». Их пение тут же прекратилось, когда появилась я. Они выжидающе смотрели куда-то позади меня, дожидаясь, видимо, моего отца. Я никогда не пела вместе с ними, только повторяла за отцом его обычные и простые в исполнении песни. Усевшись по-турецки, как он показывал, я наблюдаю за ними точно так же, как и они: пристально, неотрывно и выжидающе. – Ждете, пока я начну петь? В ответ, как и ожидалось, я услышала лишь тихое трепетание их крыльев, сменяющееся легким чириканьем. Я смущалась: пусть это даже птицы, петь одной всегда было страшнее, чем вместе с отцом. Я глубоко вдыхаю ненужный воздух и пытаюсь сосредоточиться на словах песни, которую мне петь воспрещалось так же, как и находиться здесь. Прикрываю глаза, и они, словно записанные где-то на сердце, всплывают в памяти: – В полночь, в полночь приходи К дубу у реки, Где вздернули парня, убившего троих. Странные вещи случаются порой, Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – Птицы молчат. Я начинаю улыбаться – возможно, я не так плохо пою, как шутливо утверждал папа. – В полночь, в полночь приходи К дубу у реки, Где мертвец своей милой кричал: «Беги!». Странные вещи случаются порой, Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? В полночь, в полночь приходи К дубу у реки. Видишь, как свободу получают бедняки? Странные вещи случаются порой, Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – дыхание срывается, и я продолжаю петь погодя несколько минут. В это время на ветках я слышу тихий пересвист, будто ошеломленное перешептывание диких птиц. Чувствую, как зрителей становится больше: их выдает скрип сосновых веток, который раздается то там, то здесь. Вновь впускаю в легкие побольше воздуха, как показывал папа, и уже протягиваю нараспев последний и почему-то самый любимый мой куплет: – В полночь, в полночь приходи К дубу у реки И надень на шею ожерелье из пеньки. Странные вещи случаются порой, Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? Скрип прекращается, и я радостно открываю глаза. Я слегка ошиблась: наблюдателей стало в десятки раз больше. Многие самые смелые садились на кустарники жимолости, надеясь услышать слова песни отчетливее. Другие оставались в своих «укрытиях» на ветках деревьев, наблюдая и вникая в слова песни со стороны. Они молчали ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять – моя песня завершилась. Когда первая сойка подхватила мотив песни, счастье переполнило меня до краев, похожее больше на тягучую патоку. Улыбка становилась с каждым новым тактом смелой сойки все шире. И каково же было мое удивление, когда вслед за ней запели и остальные: группами, по пять-десять пар, их голоса, я уверена, разносились до самой Луговины. Звук их голосов напоминал один льющийся непрерывный поток одного голоса, который уж больно напоминал мой собственный. Как мало мне нужно было для счастья, чтобы понять – счастливее меня во всех Дистриктах, во всем Капитолии или даже Панеме просто нет. Неожиданно треск позади меня обрывает унисон их голосов, и обиженный «ансамбль» вспархивает со своих мест, не закончив последние два куплета. Я резко оборачиваюсь и соскакиваю с места, готовая бежать. Но каково мое удивление, когда на месте безжалостного миротворца я замечаю вымокшего сына пекаря, которого видела пару месяцев назад. – Ты что здесь делаешь? – грубо спрашиваю я. Мальчишка выглядит потрепанным: к серой рубашке прилипли целые комья озерной глины, в ярких голубых глазах стоят слезы, над губой красуется свежая рана. – Я уже ухожу, – шмыгая носом, в тон мне отвечает он. – Ты сын здешнего пекаря? Надменность не исчезла из моего голоса, я гляжу на него поверх его головы, свысока. – А ты дочка здешнего охотника? Меня передергивает – он ничуть меня не боится, а должен бы. – Шахтера, – уже миролюбиво поправляю я. – Пит. – Китнисс. Как ты здесь вообще оказался? Разве тебя с братьями не держат в «золотой клетке» на привязи? Пит удрученно усмехается, касаясь руками разбитой губы. – Говоришь «золотая клетка»? К сожалению, нет. Я сбежал. Меня будто кипятком облили, я отскакиваю от него. Сбежать из дома? Бросить всю свою семью и вот так просто уйти в незнакомый лес? Нарваться на миротворцев и быть исполосованным их плетьми за детскую шалость? Уйти оттуда, где есть пропитание: вкусный пышный хлеб, добыча, которую приносят в пекарню за сдобные булки, деньги и ягоды, добытые на черном рынке? – Ты сумасшедший! Сунуться в лес, в котором ничего не знаешь, очень глупо! Все вы мальчишки глупые! – Все вы девчонки зазнайки, – но он тут же улыбается. – Но ты почему-то не такая… – У тебя руки раздуло. Где ты бродил? – пытаясь не слушать его глупое бормотание, говорю я. – У озера, – он бессознательно чешет покрытые сукровицей ладони. – Там были дикие ягоды, но я не стал их есть, хотя и был очень голоден. Рядом росла трава, в которую я упал… – Ты и в траву свалился? Парень смущенно отводит глаза, а я едва не прыскаю от смеха – медведь и то бы вел себя тише. – Я бродил по лесу, а потом, когда жара стала невыносимой, попытался найти воду. Нашел. – На щеках у него появляется румянец, а на лбу виднеются хмурящиеся складки. – Я слетел с обрыва прямо в озеро. Я не выдерживаю. Меня сворачивает пополам, а внутри разрождается дикий хохот. К глазам подкатывают слезинки, вызванные непрерывным смехом над этим неумелым нелепым мальчишкой. Так просто сознаваться в своих неудачах мне порой было бы не по силам, а он вот так просто рассказывает об этом совершенно незнакомому человеку. Когда смех наконец-то отступает, и я могу дышать ровно, я вскидываю на мальчугана беглый взгляд, боясь, что он обиделся и скрылся в лесной чаще. Но нет – вот он стоит передо мной, слегка разинув рот; из взгляда пропало былое смятение, на смену которому пришло восхищение. Теперь уже мне приходилось рассматривать ковер из еловых игл. – Тебе стоит промыть рану, иначе она может загноиться, – резко отрезаю я. Слова не расходятся у меня с делом, и потому я тут же устремляюсь к возвышающемуся над озером холмику. Мне хотелось бы, чтобы мальчишка пропал так же быстро, как появился, но хруст от его неумелого хождения по земному настилу расходился на многие километры в округ. Я мысленно унимала желание выразить свое недовольство, но когда он в очередной раз оступился, и его нога застряла в ссохшемся бревне, я не выдерживаю и резко выдергиваю из «ловушки», схватив за руку. – Ты можешь идти чуточку тише? – Эй, не забывай, кто здесь дочка охотника, а кто сын пекаря! – возмущается Пит. – Сын пекаря мог бы оставаться дома и почивать на лаврах. – Дочка охотника могла бы быть повежливее и не говорить о «лаврах», не зная о моей настоящей жизни! Я умолкаю, и в первые за долгие годы жизни мне становится по-настоящему стыдно: он прав. Я понятия не имела, как он живет. В школе он часто отсиживался на самых последних партах, что-то рисуя; в Шлаке бродил вместе с братьями; в пекарне помогал отцу. Но во всем этом он был частью чего-то, а не самостоятельной личностью: в школе сливался со всей остальной серой массой, на фоне братьев выглядел понурым, а в пекарне исполнял роль собачки на побегушках. Неожиданно я вспомнила, что Пит постоянно ходил в стеганных рубашках с длинным рукавом. Даже летом, когда все остальные дети Шлака обходились вообще без них, он оставался неизменным своему «стилю». Я оборачиваюсь к нему и замечаю, что руки его покрыты темно-сизыми свежими синяками. Будь им хоть неделя, они бы стали бледно-зеленого или желтого цвета, но сейчас же выглядели так, будто отметинам нет и дня. Они, как семафор, выглядывали из-под серой рубашонки, наверняка оставшейся после старшего брата. – Кто тебя так? – указывая на синяки, спрашиваю я. Пит проследил за моим взглядом и тут же спрятал свои «ярлыки» под рукавами. – Упал. – Если хочешь, чтобы я помогла тебе, – отвечай честно. Он вздыхает и продолжает следовать за мной, но уже наравне. – Я ослушался, так часто бывает. Ведь маленькие дети – глупые и нередко плюют на родительские комментарии, – говорит он. – Но ты не ребенок – тебе десять лет, – возражаю я. – Я хотел сделать матери сюрприз: испечь свой собственный первый торт и украсить его так, как она любит: цветами азалий, роз, а если бы на этот раз вышло, то и орхидей, но, видимо, это была плохая идея… – Почему? – Маме он не понравился сразу. Возможно, я слегка переборщил с ингредиентами, поэтому использовал больше нормы, дозволенной ею, – он вновь вздыхает, – Я расстроил её, а она занервничала и ударила меня… – Ударила? Пит, ты весь синий, на тебе живого места нет. Он горько усмехается и смотрит на меня пронзительным долгим взглядом, от которого мне становится неловко. – Мой отец никогда не бил меня, хотя часто я давала для этого повод. Видимо, он знает мой характер, а возможно, и уважает его. Попробуй быть сильнее, чем ты есть. – Сильнее, чем ты есть… – эхом отзывается Пит. К тому времени мы уже дошли до холма, у подножия которого расположилось серебренная гладь озера. Я вновь и вновь восхищаюсь им, и, напрочь забыв о своем неуклюжем спутнике, спускаюсь вниз. У самого холма растет тлен-трава, наверняка именно она вызвала у мальчишки сильнейший зуд и отечность. Я помню, как к маме часто приходили больные именно с такими симптомами. – Я знаю, как помочь тебе, – оборачиваюсь я к своему напарнику. Он в этот момент спускался по склону. Видимо, ему не хотелось упасть лицом в грязь и потому, как многие мальчишки в школе, шел с самым невозмутимым выражением лица. Я вновь едва не прыснула от смеха и сделала вид, что подавилась. В тот же момент ноги парня скользнули по шероховатой поверхности валуна, и он кубарем полетел вниз. Теперь уж было не до шуток: от такого падения запросто можно было свернуть себе шею. – С тобой все в порядке? – подбегая к Питу, спрашиваю я. – Ты слышишь меня? Ну, чего ты молчишь? Мне страшно. Мальчишка лежит лицом вниз, руки вытянуты по швам, ноги подогнуты к животу. – Ну же, Пит! Парень не двигается. – Пит!!!

***

– Китнисс, – кто-то заботливо гладит меня по ладошке, согревая онемевшие пальцы. Просыпаться посреди своей комнаты с полным отсутствием всяких идей на тему «как я здесь оказалась», вошло у меня в привычку – я больше не удивляюсь. Сон с участием Пита-мальчишки отходит на второй план, и я погружаюсь в реальность, как аквалангист-недоучка: восприняв окружающий подводный мир как нечто отчужденное. Надо мной склонился уставший ментор. В глазах плясали радостные огоньки: несомненно, он рад меня видеть. – Китнисс, – вновь повторяет он мое имя. – Как ты себя чувствуешь? Я прислушалась к внутренним ощущениям. – Будто бы меня раздавил планолет, – я потянулась к вискам, попутно ощупывая шею. Едва я дотронулась до кадыка, как резкая боль заставила меня одернуть руку. – Что это? – пугливо шепчу я. – Китнисс, мне так жаль. Знала бы ты, как мне стыдно за то, что я сделал… – Пит? – одними губами спрашиваю я. Ментор недовольно отпускает мою руку и, помедлив, кивает. События тех страшных минут, проведенных вместе с Питом... переродком, заставляют меня охнуть и почувствовать жуткую боль в гортани. К счастью (если это, конечно, можно назвать счастьем), меня накрывает дикая волна обиды. – Как ты мог, Хеймитч? – я стараюсь говорить как можно тише, дабы не пробудить боль вновь. – Он ведь не поправился – и ты это знал! – Китнисс, он собирался отправиться в Капитолий! Если бы приступ овладел им прямо на глазах у тысячи людей, ты можешь себе представить, сколько бы это вызвало ненужных вопросов? – Это было… Хеймитч кивает. – Вроде урока. Испытательный тест, который он не прошел. Гнев, как оказалось, закипает быстрее недоумения. – Как ты мог? – вновь членораздельно повторяю я. – Он мог умереть, черт тебя дери! Он мог погибнуть сам или поранить невинных людей, Хеймитч! Я бы запретила ему появляться в Шлаке, а ты вот так просто отправляешь его в пекарню, полную его самых болезненных воспоминаний?! – Ты можешь осуждать меня, Кит. Но так даже лучше… Я рассмеялась ему в лицо. – Лучше? Повтори, я не расслышала или мне показалось, ты сказал слово «лучше»? – ментор болезненно впился в рукав своей рубашки. Глупая привычка того, кто рубашки носил раз в столетие. – Видишь свое лучше? Я одернула воротник теплой кофты, обнажая наверняка страшную картину. Ощущения были адскими, наверняка и выглядела шея точно также. Хеймитч зло посмотрел на меня. – Он бы убил тебя там, в Капитолии, считай, ты отделалась легкой травмой. – Наши жизни для тебя ничто. Прошли Игры – прошла твоя пустая отцовская любовь. Знал бы ты, как я тебя ненавижу, – сквозь зубы произнесла я. Последние слова, кажется, звучали в комнате еще долгие мучительные минуты молчания, после которых Хеймитч просто встал и двинулся к двери. Неожиданно вся комната дернулась, как при землетрясении. Я вскочила с кровати и хотела было двинуться к выходу, но неожиданно яркий солнечный свет осветил мою, как мне казалось, комнату. Старые шкафы сменились новомодной отполированной встроенной техникой, любимую кровать сменила удобная полка, старый стол, ранее усеянный ненужными вещами, стал пристанищем плазменного телевизора. И я все поняла. – Нет, – пролепетала я. – Добро пожаловать в Капитолий, солнышко, – отозвался Хеймитч перед тем, как дверь купе с хлопком закрылась за ним.