Голодные Игры: Восставшие из пепла

(Прим. автора. Глава писалась под песню Florence + the Machine – Over the Love) Когда двери лифта Тренировочного Центра закрываются за нами, я, наконец, могу спокойно вздохнуть: нет ни глазеющих на нас зрителей, ни вспышек фотокамер, ни бесконечных вопросов о наших фальсифицированных отношениях с Питом. Видимо, верующие в нашу искреннюю и чистую любовь еще не перевелись на этом свете, к несчастью для нас обоих. Было бы легче, если бы слух о том, что Пит Мелларк – несчастный, обреченный на муки безответной любви влюбленный, силами Капитолия был отдан воздействию охмора. Но как Койн могла не позаботиться о том, чтобы слух остался слухом? – О, нет, – неожиданно скривился ментор. – Только не это… – Что не так? – спрашивает Пит. – Эти чертовы духи! Я узнаю их везде, где бы ни ступила нога этой расфуфыренной парикоголовой дамочки! – Эффи…– тихо шепчу я. Её не отобрали у меня. Не искалечили. Не убили. Не забрали. Почему же я не чувствую горьковатого запаха ее духов, от которых скривился старый ментор? Возможно, Хеймитч –прохвост, но уследить за мимикой его лица довольно просто: он рад. Несмотря на то, что он пьян, недоволен и ворчит, как старый дед, он рад, и рад настолько, что улыбается одними уголками губ. В глазах Хеймитча, помимо вздернутой пленки опьянения, плещется огонек надежды. Он удивлен не меньше меня – мало похоже на то, что Президент одарила нас поблажкой, предоставив нашей сопровождающей право на жизнь. Лифт останавливается, и сердце замирает, когда двери, наконец, разъезжаются в стороны. Вот он – этаж, отведенный Двенадцатому Дистрикту во времена 74-х и 75-х Голодных Игр. В последний раз я была здесь около полугода тому назад, а все остается прежним, будто бы это было только вчера. Те же тона,  нынче запрещенные в Капитолии, та же обстановка, считающаяся теперь вызывающей, тот же дух, напоминающий мне о потерях и адской боли тех времен. Но во всем этом, словно на пепелище, теплится луч надежды: сгоревшая дотла земля покрывается слоем пепла, под которым надежно спрятаны новые «проростки» жизни. Наверное, все это написано на моем лице, потому что Пит, обернувшись ко мне, одаривает меня одной из своих обнадеживающих улыбок. Он тоже об этом думает – мы ведь на одной волне. Неожиданно я замечаю движение со стороны царственно обустроенного стеклянного зала. Навстречу нам выходит пепельноволосая, практически седая женщина. На лице, кроме скорби и ужаса, написано еще и деланно-улыбчивое выражение лица. В худощавых, изможденных руках она держит тонкий, наверняка бесценный в столице планшет. Ее глаза понуро глядят из-под редеющих полуопущенных ресниц; щеки впали, а цвет кожи напоминает цвет мелованной бумаги. Лицо покрылось сетью четких морщин. Взгляд из оживленно-радостного стал бегающим и затравленным. За те несколько месяцев, что мы не виделись, она постарела на все десять лет. – Эффи… Нет сил сдерживать подкатившие к глазам слезы. Койн не давала нам шанса – она в очередной раз доказывала силу своей власти. Я безмолвно слежу за тем, как к женщине, будто не веря своим глазам, подходит Хеймитч. Он что-то шепчет и говорит ей, но я едва ли могу разобрать слова ошарашенного ментора. Возможно, увидев теперешнее выражение его лица, тут же обессилено упала бы на пол, устеленный мягким снежным ковром. Наша сопровождающая только упирается против действий Хеймитча: отталкивает его, говорит нечто нечленораздельное. Мой напарник остается в стороне с таким же каменным и остолбенелым выражением лица. Вот только трепет и удивление ему удается скрыть намного лучше, чем мне самой – он был готов к такому, он знал, на что способна Альма Койн. – Я ваша сопровождающая. Мне не позволено общаться с вами в подобном тоне. Прошу Вас, отпустите меня, – слышу я дрожащий голос Эффи Бряк. – Черт тебя дери, Эффи! Кто посмел сделать с тобой такое? Отвечай же! – взревел Хеймитч. Его опьянение исчезает и на место ему приходит животный всепоглощающий страх. Если бы я могла сказать, что видела ментора в таком состоянии прежде; если бы я только могла поверить в то, что это - напускной беспочвенный страх; если бы я только могла оградить их всех от боли… Цинна. Финник. Прим. Вения. Флавий. Октавия. А теперь еще и Эффи – моя бойкая Эффи – теперь лишенная всех эмоций кроме одной: страха. Я чувствую соленый привкус несдержанных слез на дрожащих губах. Им все мало. Чтобы не случилось: отныне Сойке не взлететь – не радоваться дуновению ветра под маховыми перьями, не чувствовать упругость крыльев, не знать этого пьянящего слова «свобода». Ведь у них есть рычаги, и мне достаточно оглядеться, чтобы увидеть их: Пит, Хеймитч, Эффи. Да, даже обезумевшая Бряк навсегда останется в моем сердце, и я стану защищать ее так же, как Гейла, маму и одинокую Энни. Все кончено, Китнисс. Их осталось мало, но они есть – те, кто все так же дороги твоему сердцу. Те, кто исполняют в игре Президента роль нитей, которые, оторвавшись от тела вместе с волокнами веревок, обрывают кусочки тебя самой. – Я ваша сопровождающая. Мне не позволено отвечать на подобные вопросы. Прошу Вас, не нужно… – Кто сделал это с тобой? – членораздельно повторяет ментор. – Хеймитч, – резко обрывает Пит. Он в одно мгновение возникает рядом с ними, ласково берет всхлипывающую Эффи под руки и уводит с моих глаз долой. Я слышу его успокаивающие речи и ощущаю, как уверенность возвращается ко мне: Эффи в надежных руках. Хеймитч остается на месте, разглядывая блестящий пол; отражение блекнет, когда со стола слетает бокал с неопределенной жидкостью и с надрывным звоном разбивается о серебристую поверхность. Я вижу, как он стискивает челюсть так, что слышен хруст зубов. Когда же ужас отступает, Хеймитч оказывается рядом с баром, который, противореча всем капитолийским нововведениям, полон разнообразной выпивкой под завязку. Откупоривая очередную бутыль с «лекарством от всех проблем», он салютует мне и презрительно выдает: – Добро пожаловать, солнышко. Чувствуй себя как дома. Ментор уходит, оставляя после себя только слабый запах перегара. Возможно, я слишком привыкла к нему, чтобы теперь различать горьковатый запах среди давящего на грудь кислорода Капитолия. Медленно. Шаг за шагом продвигаюсь в сторону своей «бывшей комнаты». Я чувствую себя, словно после первой Жатвы: дезориентированной, убитой, выпитой до последней капли. С силой толкаю возникшую стеклянную дверь. Вот она. Комната, в которой начиналась история Сойки-пересмешницы. Комната, в которой я была заключена. Комната, которая теперь казалась мне такой знакомой и такой чужой, как и все теперь в Капитолии. Все то же самое и в то же время иное: до боли отчужденное, будто это все - еще один кошмар, вернувшийся ко мне из глубин моих воспоминаний об Играх. С трудом впускаю в легкие ненужный воздух и чувствую, как ноги сами опускают меня на мягкую перину кровати. Мягко – значит, уютно, уютно – значит, комфортно, комфортно – значит, безопасно. Но меня не покидало ощущение, что все это лишь для того, чтобы я поверила этому, доверилась чувству безопасности. На охоте все звери чувствуют себя свободными, полными жизни, а в результате их тельца нанизываются на острые наконечники стрел… Наконец. Я чувствую ее. В каждом нерве. Она поднимается от сердца, там, где, должно быть, расположена душа. По костям, будто с хрустом ломая их; по венам, ускоряя поток несущейся крови; по телу, пробиваясь дрожью к каждой клетке моего бесполезного туловища. Она, прежде отступавшая и копившаяся до нужного момента, обрушилась на меня разом. Я не была готова принять ее, чтобы, сжав зубы, перетерпеть эти сотрясающие тело конвульсии. Но теперь мне уже не страшно – мне кажется, так люди принимают смерть. Они ощущают себя в полной безопасности и меланхолии – ведь уже не важно, куда ты попадешь и как хорошо там будет. Ведь ты, так или иначе, умрешь. Боль. Все, что я слышу – мои собственные сдавленные крики. Все, что я вижу – плывущие перед глазами образы комнаты. Все, что я чувствую – боль. Меня никто не услышит; ощущение дежа вю вдруг красной тряпкой маячит в голове, отвлекая от агонии. Всего неделю назад я верила в то, что меня найдут мертвой на пороге собственного дома. Еще раньше я надеялась на то, что умру от голода, не желая больше принимать бой, на который меня вынуждал мой собственный организм : сражаться – значит, жить, а я не желаю этого. Смерть обходит меня стороной, словно по приказу Сноу и Койн. Они хотят видеть, как я мучаюсь, видя смерть каждого, кто когда-либо был дорог мне. Но сначала я убью её. Уничтожу. Сантиметр за сантиметром лишу ее тело жизни. Она поплатится за жизнь каждого. Все, что теперь владеет мной, – жажда мести и ненависть. Я словно подкошенная, хватаясь за прикроватное «произведение искусства» с таким прозаичным названием – тумбочка, поднимаюсь на ноги. Уверенность заглушает боль, но едва ли это поможет мне, и я смогу добраться до Президентского дворца раньше того, как меня свяжут подоспевшие санитары. Разум перестал откликаться на мои слабые, но отрезвляющие доводы: я медленно схожу с ума. Еще один шаг – нет. Я с грохотом падаю на пол, устеленный таким же мягким, но уже ярко-оранжевым ковром. Это проклятые ватные ноги. Из горла вырывается сдавленный, похожий на рык раненного зверя крик. Словно выбираясь из мертвой хватки ковра, я опрокидываю капитолийское «произведение искусства». Вместе с ней на пол падает ваза, усыпая пол тысячей мелких осколков. Упираясь руками о настил, встаю. Что-то пульсирующее болезненно ноет в ладонях. Обезумевшие глаза замечают на ковре кровь. Руки превратились в кровавое месиво, но я не замечаю этого. Еще раз я не позволю себе упасть: одержимая идеей мести, я бреду к двери, держась за увешанные картинами стены. И что бы сказали художники, узнай они, как я поступаю с их творчеством? Я безумна. Я слышу свой собственных смех и в то же время чувствую соленые капли, стекающие к губам. Ненависть. К каждому художнику, к каждому предмету интерьера, к этим широким окнам, выходящим на центральную площадь, к этим коврам, к этой жизни. Ненависть к самому Капитолию. Они отобрали у меня право на жизнь. Право на жизнь Прим. Право на счастье у Финника. На мирную старость у Мэгз. На достойную службу у Боггса. На достижения в науке у Вайресс. На беззаботную надежду у моих домашних любимцев. На создание семьи у Цинны. Их смерть легла на их плечи. Наша боль – их вина. Я чувствую, как пальцы цепляются за безмятежно висевшие картины, с хрустом и треском ломая и опрокидывая их на пол. Вижу, как экран телевизора со взвизгивающим звоном трескается точно посередине. Декоративный фонтан, который бежал по стеклянному покрытию, разбивается вдребезги вслед за ним. Будь у меня топор, я бы управилась быстрее, и теперь я даже завидую Джоанне, которая всюду таскала его с собой. Но в то же время я понимаю, зачем она делала это – так быстрее расправиться с тем, что тебе так ненавистно. Крик. Я вновь почувствовала пульсацию в руках, но теперь разжимать и сжимать пальцы мне намного сложнее, чем прежде. Моя пытка становится невыносимой. Я похожа на загнанного зверя, но бегу я не от убийц, а от себя самой. Койн – она далеко, а я здесь. Управиться с собой куда проще. За разнесенным шкафом следуют полки. И мне даже жаль, что в Капитолии абсолютно все делается из звенящего стекла – слишком больно и тяжело терпеть эти колющие раны и порезы. Кровь стекает по плечам – еще одно ранение. Может, стоит считать их? Я опускаюсь на пол и замечаю, что в комнате не осталось ни одного «живого» предмета. Все перевернуто вверх дном, искалечено и изранено. Это то, что творится у меня внутри. Пускай Койн устроит в этой комнате день открытых дверей – вроде музея свободного посещения. «Здесь провела последние дни своей жизни символ восстания и девушка, давшая надежду, – Сойка-пересмешница». Все будут знать, что я - сумасшедшая девушка, выжившая из ума психопатка, сделавшая себе карьеру на одной только броши. – Господи, Китнисс… Я слышу чужие голоса. Это страшно, но уже не странно. Желудок скрутило втугой узел, я ведь потеряла слишком много крови. И откуда ей взяться в моем организме в таком количестве? Я смотрю на свои худые ноги, которые прикрывались одними порванными штанами бордового костюма. Это сложно назвать штанами – лоскутки, вот это слово. – Китнисс! Ты слышишь меня? Зачем мне слышать тебя? Кем бы ты ни был, ты всего лишь плод моего нездорового воображения. – Тик-так, тик-так, – шепчу я. Я не узнаю собственного голоса. Он - словно наждачная бумага, и я улыбаюсь этим мыслям. Сумасшедшая, как Энни или Вайресс. Но разве это важно? Ничто теперь не важно. Не поднимая головы, заношу над рукой кусок стекла. Вспоминаю, как сама едва не прикончила таким Пита. Пит. Как мне будет тебя не хватать там… Там, где мой утенок. Я буду скучать по тебе, а ведь ты так и не узнал о моих истинных чувствах. Мне грустно и в то же время - легко. Рука не дрогнула, и я с умиротворением закрываю глаза. Начало конца. Моего конца. …что-то пошло не так? В чернеющей пелене забытия я вижу испуганное, затравленное, но знакомое лицо... – Пит?