Голодные Игры: Восставшие из пепла

Все происходит быстрее, чем я того ожидала. Мертвым кольцом пальцев он обхватывает мое запястье так, что я не могу пошевелить рукой. Чувствую, как конечность начинает неметь, в слабой попытке одергиваю руку – бесполезно. Поднять глаза и уверить своего напарника в том, что со мной все в полном порядке, выше моих сил. Но я даже благодарна ему: покалывающая боль, которая пульсирует в руке, отрезвляет. И я чувствую злость, которая закипает внутри. Злость на саму себя, за слабость собственного характера, за беспочвенную истерику, которая походила на сумасшествие, за весь этот погром, который я устроила в своей комнате. Это дежавю: все это я переживала в день казни Сноу. В день Осознания Своих Потерь. Но разве Прим хотела бы этого? Разве ей не больно видеть теперь все это? Смотреть на то, как ее старшая сестра, которую она ставила себе в пример, медленно сходит с ума? Я смотрю на Пита. Непроницаемое, безжизненное выражение лица задело меня больше, чем если бы он набросился на меня с поучительными моралями. Он молчит, молчу и я. О чем нам говорить? Разве все не было высказано еще в поезде? Рука начинает покрываться сетью фиолетовых прожилок: я ее практически не чувствую. Наконец, железная хватка Пита ослабевает, и, тяжело вздохнув, он поднимается на ноги. Это движение заставляет подняться и меня, но получается это крайне неуклюже – ватные ноги противятся мне. – Ты можешь идти? Я односложно киваю головой. Но когда чувствую судорогу, расходящуюся от бедра к колену, отрицательно мотаю ею из стороны в сторону. Пит оглядывается на меня и внимательно осматривает мои ноги. От этого мое лицо заливается краской и мне кажется, будто я пьяна. Он оскаливается, и, отвернувшись, помогает добраться до ванной. Я слабо соображаю, зачем он делает это, но когда напарник усаживает меня на край ванной кабинки, сквозь лоскуты багровой ткани еще недавно строгого костюма я замечаю изрезанные, кровоточащие раны. Адреналин отступил – я чувствую боль. Она начинается от шеи и тянется по всему телу легкими, а в некоторых местах и надрывными, одиночными пульсирующими или многочисленными покалываниями. Словно я – одна сплошная натянутая струна, и любое мало-мальски ощутимое движение отзывается во мне судорогами и нестерпимыми муками. Я не вижу лица Пита, но думаю, он чувствует приблизительно то же, что и я, когда мне довелось видеть его гниющую ногу на арене 74-х Игр. Состояние страха перекликалось тогда с отвращением, но меня мало заботили мои собственные чувства; я не думала о себе, ведь счет жизни моего напарника шел на минуты. – Ужасно, да? – спрашиваю я, и слежу за реакцией своего напарника. Он вскидывает на меня беглый взгляд и слабо улыбается. Видимо, понял, что я просто издеваюсь над ним, подражая разговору из прошлого. Так было с Финником, так стало с Питом и так будет всегда. Мое прошлое слишком глубоко засело внутри меня, становясь чуть более, чем просто частью моей жизни. Мое прошлое – есть я настоящая. – Не особенно, – Пит открывает воду и регулирует потоки горячей и холодной воды. – Тебе нужно к врачу. – Чтобы слух о том, что Сойка-пересмешница выжила из ума, потряс весь Панем? Он ничего не отвечает, продолжая разглядывать мои израненные конечности. Ему слишком тяжело: переродок, хоть и присмиревший, все еще находился внутри него, а значит, такой расклад был зверю только на руку. Пит последний раз оглядывает мои ладони и ноги, и, тяжело вздохнув, добавляет: – Попытайся раздеться так, чтобы не повредить раны еще больше. Раздеться? Тепло расходится по всему телу, и я понимаю, что начинаю безвозвратно краснеть. Стараюсь не смотреть на Пита, пока он выходит из ванной, разглядывая исхудавшие и израненные пальцы рук. – Прикроешься полотенцем и постучишься, как будешь готова. Иначе мне не обработать раны. И, пожалуйста, – он тут же становится серьезным, – не делай больше глупостей. Пит выходит, прикрывая за собой дверь. Последняя фраза окончательно вернула меня к реальности. Злость обуревает меня, и я понимаю, какой была дурой, когда разгромила свою ни в чем неповинную комнату. Ведь Койн жаждала подобной реакции: кто из повстанцев поверит обезумевшей от горя девушке? Кто поверит в искренность ее помыслов и чувств? С помутневшим рассудком я бы сделалась слишком легкой мишенью для Койн; а значит, эта победа была бы одержана Президентом без боя. Штаны еще не прилипли к коже, а благодаря Питу, который вовремя успел смочить самые кровоточащие раны, соскальзывают с меня быстрее, чем я думала. Ноги выглядят действительно ужасно; я не замечаю ни одного живого или не исполосованного порезами клочка кожи. Она все такая же беззащитная, нежная, восстановленная заботливыми руками врачей Капитолия. Где-то заметны расходящиеся швы ткани; где-то я чувствовала присутствие инородных тел, которые мешали мне нормально двигаться, отдаваясь страшной болью на каждое мое ничтожное движение; где-то запекшаяся кровь стягивала ткань и вызывала неприятный зуд. Мое тело стало неуклюжим за эти несколько месяцев, которые я провела наедине со своими убитыми чувствами, потому, наверное, болевой порог вырос во множество раз. Хватаюсь за полотенце и накидываю на себя, оставляя оголенными лишь искромсанные ноги. Тут же замечаю на снежном покрое полотенца красные пятна. Разве кровь могла так быстро проступить? Нет. Это ладони. Руки. Даже плечи. Все истерзано ранами. Как я могла не замечать этой жуткой боли, которую чувствовала сейчас? Возможно, потому, что душевная боль превосходила боль физическую, застилая рассудок одной лишь ненавистью. Коротко стучу в дверь и тут же возвращаюсь на прежнее место. Стыд - теперь единственное чувство, на которое я была способна. – Китнисс? – окликает меня Пит. В руках напарника я замечаю множество склянок, подобных тем, которые я видела в поезде. Мне становится тошно, а внутри все сворачивается в тугой узел. Все происходит быстро – ему малоприятно подобное занятие. Пит обрабатывает раны спокойно и расчетливо, и по его непроницаемому выражению лица сложно что-либо сказать. Наверное, мне стоило возразить и отказаться от его помощи, но это я могла сделать лишь теперь, когда ко мне вернулся мой здравый смысл. И это стало бы неплохой идеей, не будь я так растеряна и неуклюжа. Изрезанными ладонями я бы только нанесла ногам еще больший ущерб. – Почему ты не злишься на меня? – спрашиваю я. – За что я должен злиться на тебя? – За все это глупое поведение. За то, что я сдалась. За то, что устроила весь этот погром. Мне кажется, на какое-то мгновение я действительно сошла с ума… Пит рассеянно качает головой, думая, наверное, о чем-то своем. Разговор не клеится, и затянувшаяся пауза кажется мне вынуждающей. Стыд отступает – в этом нет ничего предосудительного, ведь он просто помогает мне, а за это я должна быть благодарной. – Спасибо… – тихо добавляю я. – Ты действительно понятия не имеешь, какой эффект производишь на людей, Китнисс, – улыбаясь, отвечает Пит. В который раз я не имею и малейшего понятия, о чем говорит мой напарник. Эффект, который я произвожу на людей? Затравленного животного, возможно? Искалеченной истерички? О чем бы ни говорил Пит, мне не понять этого. – Только ты могла вселить в отчаявшихся людей надежду, и ты до сих пор думаешь, что это случайность? Нет никого, кто мог бы стать на твое место и пережить все это. Ты не сдалась, ты отчаялась, Китнисс. – Разве у меня мало для этого поводов? – спрашиваю я. – Все что нужно тебе - найти свою надежду и следовать ей до конца, – почти виновато говорит Пит. И я понимаю, от чего – он был моей надеждой, моим поводом стремиться к жизни. Он - все, что осталось у меня после смерти Прим. И он подвел меня: Пит Мелларк лишился своих чувств, а значит, стал моим главным запретом – моим личным табу. – Будь сильнее, чем ты есть на самом деле, – неожиданно говорит он. – Ведь это твои слова? Правда или ложь?! В небесных глазах зарождается искра. – Правда. – Я был ребенком. Сбежал из дома и в лесу наткнулся на тебя? Правда или ложь? – Правда. – И ты…– он замолкает, и на лбу напарника появляются хмурые складки. – Ты спасла меня, Китнисс. Снова. В этот раз он не задает лишних вопросов. Мы оба знаем, что это правда. – Я слетел с обрыва. Едва не сломал себе шею. Ты оттащила меня к пруду. Что ты могла сделать в свои десять лет, чтобы вновь вернуть меня к жизни? – Массаж сердца, – просто отвечаю я. – Ты ко всему была готова даже в столь юном возрасте. Ты всегда была готова. Твой эффект – Эффект Китнисс – намного сильнее положения Сноу, власти Койн и страха перед смертью для многих людей. Ты не понимаешь этого, а я восхищаюсь твоим умением вести людей за собой. Моя болтовня не идет с ним ни в какое сравнение. Смущение вновь теплым комком подкатывает к горлу, и я уже знаю, каким ярким алым цветом покрываются щеки. К моему несчастью, я замечаю замершую на моей лодыжке ладонь Пита. Чертова напускная серьезность спадает с моего лица: я ощущаю чувство мучительного голода. Все внутри напрягается настолько, что я чувствую удары собственного сердца в висках. И этот голод приносит боль: несравнимую ни с чем сладкую боль, которую мне уже доводилось чувствовать прежде. Я одергиваю себя и свои вспыхнувшие эмоции, но это тщетно, потому что лазурные глаза, прежде упорно избегавшие меня, теперь глядят на меня неотрывно. Он выжидает: возможно, того, что я обращусь в переродка, покрываясь жесткой шерстью зверя, и наброшусь на него самого, а возможно… Возможно, он просит. Просит всего одно мгновение, о котором в последующем придется забыть. О мгновении, которое мы разделяли с Питом в пещере, на пляже, в подвале у Тигрис. Их было так мало: по-настоящему искренних, пробуждающих этот голод мгновений, что пальцев на одной руке станет достаточно, чтобы сосчитать их, но они были. И были самыми «стоящими». Я чувствую, как он слабо проводит по моей искалеченной ноге пальцами, следя за своими собственными движениями. Он сочувствует мне – я знаю это, но только боль теперь не идет ни в какое сравнение с тем голодом, который вызывают его, казалось бы, обычные движения. Для него это всего лишь жалость, желание помочь, а для меня? Для меня это чувство, разгорающееся, словно пламя, и несущее вместо разрушения желание, которое невозможно утолить. Для него это дружественный жест, и, возможно, лишь повод, чтобы напомнить мне о беженцах. Для меня - еще одно доказательство того, как зависима я от этого парня. Дверь ванны с тихим скрипом открывается, и в проеме показывается Хеймитч. Сперва он был зол и разочарован, но потом на лице ментора появляется потрясение и шок. Слова наверняка слетели у него с языка, если вспомнить, какое количество алкоголя было сегодня выпито. Единственным, кого эта ситуация ничуть не смутила, был Пит. – У нас проблемы, Хеймитч, – поднимаясь, говорит он. – Насколько… серьезные? – проглатывая очередную колкую фразу и едва не прыская от смеха, говорит он. Как прекрасно, что к нему так быстро вернулось чувство юмора. Не будь Хеймитч Хеймитчем, я бы свернула ему шею. Стыд вновь пробрал меня до костей. – Довольно-таки. Пит отступает, и ментор, заметив мои «ранения», тут же стирает с лица ехидство и надменность. – Как это случилось, солнышко? – Не время и не место, – одергивает его Пит. – К сожалению, ни первого, ни второго у нас больше нет, – отзывается ментор. Я неотрывно слежу за изменениями в его поведении и понимаю, что Хеймитч ничуть не шутит. – Звонили из приемной Президента. Я стараюсь не дышать. Койн не стала ждать. Основной вопрос состоял лишь в том, какую пытку она придумала для нас на этот раз. – Мне жаль, солнышко, правда, жаль… Понимаю, что дела мои обстоят хуже некуда, и с шумом выдыхаю через нос, вслушиваясь в посвистывающие звуки. – Интервью. С Цезарем Фликерменом.