Голодные Игры: Восставшие из пепла

Странно ощущать, что голод, который, словно собака кость, обгладывал меня всего несколько минут назад, отступил. Правдивее сказать – видоизменился: все тело изламывается в тошноте. Я чувствую, как она зарождается в каждой клетке, но продолжаю стойко держаться на ногах. К несчастью, это невыносимо. Я опираюсь на протянутую руку технолога: он ничуть не удивлен. Я не могу слушать или слышать его. Мне нужно выпить. Я осушаю один бокал за другим. Мне кажется, со стороны это похоже на сумасшествие. Но думать о Гейле: моем брате, друге, «кузене» или… возлюбленном – я не могу. Это сложнее, чем кажется на первый взгляд. – Прости, но ты должна знать об этом, – виновато говорит Бити. – Как давно радикалы начали действовать? – С твоего возвращения из Капитолия. Было множество одиночных восстаний, которые устраняли быстрее, чем слух о них расползался по всему Панему. Они только отвлекали внимания от по-настоящему важных событий… – Китнисс! Я недовольно морщусь: и зачем было так громко визжать? Оборачиваюсь на голос и понимаю, что уже абсолютно точно покоюсь в руках технолога. Что такого подмешали в шампанское, что оно ударяет в мою голову? В воспоминаниях проносится прошлая зима, когда я и Хеймитч делили бутылку напополам. Ненавижу этого старого доходягу! Опозорил меня перед людьми, которые считали Огненную Китнисс непоколебимой стеной спокойствия и силы. Они черпали свою уверенность во мне, ведь если символ восстания с такой легкостью справляется со всем этим дерьмом свалившемся ей на голову, почему бы им всем не пережить жестокие дни правления Альмы Койн? Но только не Пит. Он видел мои слезы. Видел мой страх, отчаянье, растерянность. Видел мое поражение. Слова ментора показали ему Китнисс Эвердин с человеческой, более слабой, а значит безвольной стороны. Чьи-то руки обвивают мою талию. Мне это, видимо не нравится, мертвой хваткой я уцепляюсь в плечо Бити. – Все в порядке, Китнисс. Он отвезет тебя домой. Отвезет меня домой? Тошнота пробивается к горлу – пищевод разжигает отвратным запахом рвоты. Думаю, предположительные заголовки будущих газет я уже могу представить, пусть даже на пьяную голову: «Огненная Китнисс, лишившаяся рассудка, заливает горе алкоголем», «Символ восстания восстал против трезвенников», «Китнисс Эвердин стала отражением Хеймитча Эбернети». Ну и ладно. Разве мне не все равно? Завтра, быть может, я подумаю об этом. Выслушаю добрые советы ментора, закрыв дверь перед его носом. Пропущу писк Эффи мимо ушей – она ведь больше неуполномочена. Пит. Ну вот, теперь я действительно расстроена. Он увидит, насколько я ничтожна и омерзительна. И я рассчитывала на какие-либо чувства? Эмоции? Не легче ли просто принять и осознать ту мысль, что Пита Мелларка больше нет?! Его нет, Китнисс, и Хеймитч прав. Он умер на поле Квартальной Бойни. Стал пеплом воспоминаний. Разделил участь Прим. Но отчего-то находился рядом. Ах, да. Беженцы. Точно-точно. Это «важно-преважно». Не забывай об этом, Китнисс. Было еще кое-что «важное», но я уже плохо соображаю и поэтому, когда в лицо ударяет свежий осенний ветер, я просто прикрываю глаза. Он обдувает мою шею, щеки, плечи, обвитые сетью рукавов сумеречного платья. Мне холодно. Я кутаюсь в объятия «доверительного лица» Бити, он отвезет меня домой. В машине меня рвет. И рвет настолько сильно, что кажется, вместе с ней, на полу богато убранного автомобиля окажутся и мои внутренности. Кто-то вливает в меня воду, и тогда я чувствую приступ снова. Тошно от воды, тошно от своей слабости, тошно от омерзения к себе самой. Все, что я могу говорить «мне плохо». И я говорю это. Каждый раз, когда задыхаюсь от приступа тошноты, вдыхаю новый поток кислорода или тону в объятиях алкоголя. Меня трясет, шатает, меня подбрасывает на поворотах и снова рвет. Что-то страшное творится с моим организмом, и я чувствую, как вся покрыта холодной испариной. И когда яркий свет бьет в мои глаза, я недовольно щурюсь, все еще ощущая себя в чужих руках. – Где я? – В лифте, – спокойно отвечает незнакомец. – Кто вы? Он не успевает ответить, я вновь забываюсь в алкогольной дымке, растворяясь во сне. Это дыра. Мрачная, темная, окруженная сетью кровавых следов. Тишина здесь не напряженная, а зловещая. Она шуршит пожелтевшими, сереющими листьями. Упорно иду вперед, зная, что впереди меня ждет исцеление. Меня окружили высокие деревья. На одном из таких я пережидала свои последние ночи на арене. Первый день после утраты Руты. Я бреду в поисках ручья – все того же исцеляющего места, которое вселит меня надежду. А его все нет. Я прохожу двадцать, возможно тридцать километров, а его все нет. Ноги стерлись в кровь – босые ступни неприятно саднят, путаясь в еловых ветках. Поляну разрывает крик. Надрывный крик, взывающий о помощи. Я устремляюсь на звук, но мои ноги нелепо заплетаются в корнях дерева. Я не успеваю. Переродки – дюжина скалящихся тварей раздирают мягкую плоть. Из горла жертвы вырывается слабый вопрошающий стон, но он растворяется в рычании убийц. Мне страшно. Я боюсь того, что они настигнут и меня. Взбираюсь на дерево и только с ветки замечаю окровавленные кончики пшеничных волос… Залитые кровью лазурные глаза… И обнадеживающие улыбка, которое вроде возвещала меня: «Все в порядке, Китнисс, со мной все в порядке. Береги себя»… Пит. Я ненавижу его за это. Его бесконечно желание оберегать меня ценой собственной жизни. Ненавижу за бесконечную доброту ко мне. Ненавижу его самоотдачу, взамен которой он требовал только моего присутствия. Ни любви, ни жалости, ни ответных поступков. Я слетаю с ветки, дикой, обезумевшей птицей. Переродки скалятся, но отступают от тела, видя взбешенные глаза, полные ненависти. Я потеряла его. Снова. И потеряю еще раз. И еще. Они отберут его. Всегда отбирали. Я не чувствую боли, только пустоту – наверное это самое искреннее ее проявление. Перья ложатся ему на грудь, я кутаюсь и растворяюсь в этих объятиях. Все кончено. Он слабо улыбается и все еще повторяет: – Все хорошо, Китнисс, со мной все хорошо… – Китнисс! Я широко открываю веки, и чувствую, как мне не хватает воздуха. Было ощущение, будто я задыхаюсь – на деле это так и происходило. Жадные глотки кислорода не поступали к легким, преграждаясь неосознанной истерикой. Вот вам и сильная. – Дыши! Это кошмар, Китнисс! Ты слышишь меня? Кошмар! – звонкий голос наполняет меня всю до краев. Он жив. С ним все в порядке. Это кошмар. Чувствую, как последний задыхающийся вдох растворятся в его крике. Все в порядке. Со мной все в порядке. – Пит, – слабо шепчу я. Он не отвечает, промокает полотенце и обтирает мой лоб, шею и руки от испарины. – Воды. Напарник подает стакан. Ни единой эмоции. Строго. Расчетливо. Мне кажется, ему платят за то, что сейчас он сидит со мной. За окном ночь. Я в спальне идентичной моей: с той же покраской стен, мебелью, искусными стеклянными водопадами, жидкокристаллическим экран телевизором и полным отсутствием уюта. Но запах – абсолютно другой. Аромат пряностей смешивался с чистым привкусом свежести. Безопасность: именно так для меня пахла безопасность. Это его комната. – У тебя вкусно пахнет, – слабо говорю я. Пит хмурится. Я бы тоже хмурилась, если бы напарник говорил со мной о подобных глупостях. Но она уже слетела с языка, отступать больше не куда. – Это потому, что ты пьяна. Здесь пахнет точно так же как и везде. – Нет. Здесь пахнет безопасностью, – с трудом говорю я, – От тебя всегда веяло безопасностью. – Почему же? – Не знаю. Ты какой-то безопасный. На этот раз он расплывается в улыбке. – Ты много болтаешь, Китнисс. Правда или ложь? – говорит он. Я недовольно морщу нос и в упор разглядываю лицо напарника. – Ложь. Я всегда молчу, особенно в разговорах с тобой. – Почему? – он напрягается. – Потому что есть у меня привычка ляпать глупости в самые ответственные моменты. Знаешь, как-то перед Квартальной Бойней я встретилась с Гейлом. Мы понимали, что оставлять все как есть – нельзя, нужно предпринимать какое-то решение, которое могло бы спасти нашим близким жизнь. Я предложила ему убежать в леса и знаешь, что он сделал? Поднял на руки и назвал сумасшедшей, как в воду глядел! – радуюсь я, – Но знаешь, у него такая же глупая привычка ляпать все не во время. Через каких-то несколько минут он говорит мне: «Люблю тебя». Нет, ты представляешь? И чтобы ты мог подумать, я сказала? Пит непонимающе смотрит в мои раскрытые от счастья и возмущения глаза. – Я знаю. – Прямо так и ответила? – прыскает со смеху Пит. – Прямо так и сказала. – И Гейл не обиделся? – Чего еще удумал! – зло говорю я, – Мы ведь друзья. Всегда ими были, а тут нате вам. Я не понимаю, почему он так уцепился за эту любовь, разве это вообще была любовь? – А почему нет, Китнисс? – Ты меня-то видел? – усаживаясь, смеюсь я, – Нелепые косички, грязные ногти, чумазое лицо, широкие куртки, ботинки, которые я донашивала после отца? Разве в подобное можно влюбиться? Пит задумался. А мне, невольно, захотелось наблюдать за тем, как на его лбу пробегают хмурые складки, как глаза загораются идеей. Это было непривычно: так близко, глаза в глаза. Непривычно, потому, что искренне. – Мне кажется, Гейл не из тех, кто выбирает неженок. – А мне кажется, он просто тебе завидовал, – смело говорю я. По-моему из меня вышибли здравый рассудок, но меня мало волнует подобный нюанс. Куда больше меня раззадоривает весь этот разговор, который пробуждал во мне азарт. – Завидовал чему? – Весь Панем видел нашу «искреннюю» любовь, Пит. Гейл знал, что это притворство, но ничего не мог поделать с тем, что видел. Я дорожила тобой, как не дорожила никем. Нет, если бы он вызвался добровольцем и отправился со мной на Квартальную Бойню, я бы вытащила его. Без раздумий! Но не в этом состоял наш с ним внутренний конфликт. Игры изменили меня. Он не мог общаться с прежней Китнисс, считая меня избалованной красотой Капитолия. А ведь я… я даже страшусь её. Короткий вздох невольно вырывается из груди. – Знаешь, мне иногда кажется, что я понимаю тебя, – спокойно говорю я, -когда ты говоришь про чужие мысли, витающие у тебя в голове. Теперь, когда все так изменилось, мне тоже кажется, что будь я на месте той Китнисс, которая держала в руках морник, без раздумий бы его проглотила. – А Жатва, Китнисс? Ты подумала о Жатвах? Сколько бы еще прошло Игр, пока кто-нибудь не осмелился занять твое место? Не так просто идти против всех, зная, что поддержки ждать не от кого. – Я не думала об этом, – признаюсь я, – Я думала, что так будет легче, только для меня… – Но ведь ты не из тех, кто думает о себе. Он вновь смачивает мой лоб, шею и руки. Все это время бесстрастная маска не сходит с его лица, чего нельзя сказать обо мне. Алкоголь – это смелость, пусть даже с такими неприятными побочными эффектами, как рвота. Я рассматриваю его, как не рассматривала прежде, и вот теперь мне начинает казаться, что не он, а я была под воздействием охмора, полностью забыв каждую деталь его лица. Я не помнила чересчур пушистых ресниц, рассекающего бровь шрама, сердцевидных губ, точеных линий скул. Все это в новинку мне и, кажется, я начинаю понимать, почему впервые в жизни Китнисс, которую никогда не интересовали чувства, начинает интересоваться видом парня, который пытался ее убить. Любимых людей – их больше нет. Как у Джоанны или Бити, как у Пита или Энобарии, как у Хеймитча или меня. Но тот единственный человек, на которого я все еще ставила – Пит Мелларк. Он наблюдает за мной словно за ребенком: с оглупевшим, снисходительным выражением лица. Мне это не нравится, и я уверено встаю на ноги. Пит подхватывает меня за руки, а я уверенно одергиваю их. – Я абсолютно трезвая. – Я это уже заметил, Китнисс. Вернись в постель, – назидательно говорит он. Раздражает. От чего я должна слушаться его? – Мне нужно в душ. Я все еще в платье и… я измазалась в этом… Стыд. Мне стыдно до кончиков пальцев на ногах. Глаза опускаются в пол, и я замечаю, что даже подол платья измазан противной рвотой. Чувствую новый приступ не за горами, но Пит, как ни в чем не бывало, отвечает: – Я проведу тебя. Поход до ванной комнаты проходит без происшествий: я опираюсь на его руку и слабо благодарю, когда он покидает уборную. Что ж, радует, что на этот раз это не душевая кабина, а огромная чугунная ванная с двумя обычными и, простыми в использовании, медными кранами. Койн расщедрилась: на одном этаже целых две ванные комнаты! Но «радость», как рукой сняло, когда я поняла, насколько тяжело дотянутся до замка в подобном состоянии. Творение Цинны нельзя было одеть и на трезвую голову: миниатюрные бисерины пуговиц, прятались в ткани и ускользали от непослушных пальцев. Это был провал. Не лезть же в ванную в подобной красоте? Я оглядываю изуродованное платье, и к глазам подступают слезы: я убила творение Цинны. Оставила от того сверкающего сапфира сшитые кусочки материи. Кое-где виднелся блеск оставшихся камней, но они мерцали тускло – обиженно. – Ну что же ты, Китнисс? – слышу успокаивающий голос Пита. – Мне стыдно… Цинна так старался, а я… – Мелочи, все, что ему нужно – заботливые руки прачки. Я готов ею побыть, – смело говорит мой напарник. – Я не могу его снять, – выпаливаю я. И я вижу, как мои слова вводят его в оцепенение. Неужели я так противна ему, что подобное вводит его в ступор. Или он боится, что переродок всадит мне нож меж лопаток? – Я помогу, – наконец хрипло говорит Пит. Он убирает скатавшиеся волосы и приступает к пуговицам. Стараясь не думать о том, что происходит, перебираю волосы. Причудливые косички сами собой возникают в моих руках, путаясь друг с другом и образуя, точное подобие того, что было на моей голове, на первой Жатве. Мама. Именно она делала подобную прическу, заботливо касаясь моих выгоревших, в лучах лесного солнца, волос. Я никогда не могла хвастать теплыми отношениями с родной матерью: после смерти отца она словно предала меня и Прим. И тогда я четко решила – этот человек чужд мне. Я бы никогда в жизни не позволила себе сдаться, оставляя родных детей на произвол судьбы. Мы могли умереть. Мы бы умерли, если бы не я. Нет, я не чувствую гордости за свои поступки. Я делала это ради Прим. И сделала бы это снова и снова. И если бы понадобилось, делала подобное тысячи раз. Мне хватает одной веры, чтобы встать на ноги. И не важно, кто этот человек – Бонни и Твилл, которые когда-то повстречались мне в лесу, или Фелиция и Далия, которые до конца не осознавали всей силы одних своих обнадеживающих слов. Неожиданно я слышу плеск воды. Пит набирает ванную, добавляя в нее ароматические масла. Над водой пузырится пена. Я удивленно смотрю на своего напарника. – Я подумал, ты захочешь расслабиться. Да нет же, дело не в расслаблении, а в смятении. Сама отмыться от пота и рвоты я не смогу. А это означало, что принимать ванную мне придется с помощью Пита. Странно, былое смятения уступило место знакомому чувству. Что-то сдавило низ живота. Скрутило словно морской узел, заставляя ощущать легкое и в тоже время странное парение. Дотрагиваюсь до живота и понимаю, что стою в одном нижнем белье. – Заберешься сама? Послушно опускаюсь в горячую воду и забываю обо всем на свете. Последние несколько часов, тошнота отзывалась во мне страшными приступами, и все о чем я могла мечтать именно такая ванная. Он купал старого ментора, надеюсь, я выгляжу чуть лучше. Не знаю почему не чувствую отвращения или неудобства, когда он мылит мои плечи. Удивительно, но мне это нравится. Я смеюсь, когда шершавая мочалка касается ладошек. Голос разума опустил руки – убеждать меня в том, что это не прилично просто кощунство. – Не знал, что алкоголь так плодотворно влияет на людей, – улыбается Пит, – Это первый искренний смех за три недели. – Чем ты занимался после того, как мы вернулись в Двенадцатый? – Я плохо помню это время. Помню, что каждый день бывал у доктора Аврелия, ходил на процедуры, сдавал анализы. С утра получал порцию своих таблеток, до завтрака выходил на крышу больницы. Время до обеда проходило по-разному: я мог или смотреть в потолок, или шататься между палатами. Принимал послеобеденную порцию препаратов, возвращался в свою палату и ложился спать. После сна выходил на крышу. Ужинал с остальными пациентами, принимал вечерние таблетки, ложился спать. – Угрюмо как-то. – Я ничем не отличался от других таких же, пациентов, как и я. Единственной радостью были приезды Делли. Она так забавно рассказывала о своей новой жизни, что будь у меня календарь, ее приезды я бы отмечал красным цветом. Мы часто играли в «правда или ложь» и зачастую, я узнавал о себе старом много нового. Когда же она привозила холсты, я, наконец, мог рисовать. И пускай многие работы мне приходилось отдавать Аврелию для его психоаналитических тестов, некоторые остались дома, в Двенадцатом. – Что ты рисовал? Его рука замирает на моей спине. – Арену, убийства, переродков. Много чего, – скомкано отвечает Пит. – А что-нибудь хорошее? Улыбка вновь озарила его лицо. Он неотрывно смотрит в мои остекленевшие глаза. – Сны. – Разве это хорошее? – прыскаю я со смеху. – Будешь много умничать, – он щелкает меня по носу, оставляя на нем холмик из мыльной пены, – будешь мыться сама. – Я просила снять платье, а не это…– я развожу руками. Пит неожиданно замирает. Он словно обжегся, и теперь смотрел на меня с подозрением. – Я называл тебя «чистой», правда или ложь? – Не похоже на то, чтобы я была чистой. – В лифте, после Интервью Трибутов, – говорит мой напарник, – Джоанна стащила с себя платье, Рубака приставал к тебе с поцелуями, а Финник измывался над тобой с кусочком сахара? Правда или ложь? Я поджимаю губы. – Правда. – Ты – чистая, – уверенно говорит он, – Даже когда я умирал, ты стеснялась моего обнаженного тела. – Кто бы не стеснялся? – Джоанна или Энобария. – Делли, – зачем-то ляпаю я. – Возможно, но ты другое. Они все пытались изменить это в тебе, но это подобно твоему эффекту: ты родилась с этим, и это останется с тобой до самой смерти. Теперь я понимаю его… Я чувствую, как его рука коснулась жилки на шее. Она судорожно пульсировала, так же быстро, как и рвущееся на волю сердце. Чувствую, как запоздало краснеют щеки, как глаза затуманивает странным стягивающим чувством. Голод. Страшный голод овладевает всем телом, и теперь я даже скрыть его не в состоянии – меня разжигало изнутри. Алкоголь только приумножал эти чувства, и это не давало мне поблажки. Я прячу глаза, рассматриваю водную гладь. – Тебе снова плохо, Китнисс? Я молчу продолжая смотреть на воду. Не могу ответить. Голос дрогнет. Я буду еще большей идиоткой. Нет, нет, Китнисс, просто молчи! – Китнисс, ты слышишь меня? Тебе плохо?! Я вспоминаю арену Квартальной Бойни. Пляж. Смертельная опасность. Боль, и, возможно, страдания. Страх за тех, кто теперь был мне дорог. Но все это меркнет. Меркнет по сравнению с отблеском веры в его глазах. – Китнисс, это глупо притворятся, будто мы не знаем намерений друг друга. Я стараюсь не думать об этом. Я хочу вытащить его – он хочет вытащить меня. Однажды ему это уже удалось, на этот раз я так просто не сдамся. – Я не знаю, какую игру вы затеяли с Хеймитчем, он помимо того, и мне кое-что обещал. – Он серьезен, а я стараюсь не оборачиваться, чтобы не видеть глаз напарника, – Из этого следует, что одному из нас он все-таки соврал. Двойная игра? В стиле, нашего ментора, но я сомневаюсь, что в этот раз он соврал именно мне. Хеймитч усыпил бдительность Пита, намекая на то, что тот все же может попытать счастья и уговорить меня бросить любые надежды вытащить оттуда его самого. – Зачем ты сейчас говоришь все это? – Потому, что наши ситуации различны, Китнисс. Если ты умрешь, в Двенадцатом дистрикте мне не место. Мне больше нигде не будет места. Ты – вся моя жизнь, – уверенно заявляет Пит, – Я решил это для себя еще на первых играх. Я пытаюсь возразить, но рука напарника предостерегающе касается моих губ. – А ты – другое дело. Это будет тяжело, но есть люди, ради которых тебе стоит жить. Неожиданно он снимает с шеи цепочку с золотым медальоном, на крышке которого, выгравирована Сойка-пересмешница. В лунном свете она переливается и блещет золотом. Он касается потайной кнопки и диск открывается. Внутри медальон оказывается полым. На правой половинке – снимок улыбающегося утёнка и мамы, на левой – Гейл, и на его лице одна из тех немногих, оставшихся, искренних улыбок. И это удар ниже пояса. После соек-говорунов, после всего того ужаса, что я пережила еще днем. – Ты нужна им, Китнисс. Прим. Гейлу. Маме. Я нужна им всем и замысел Пита, слишком очевиден. Он верит в то, что однажды я смогу отделаться от мысли, что я разрешила ему умереть. Однажды я стану счастливой, вместе со своим мнимым кузеном, который станет частью моей семьи. Счастливое будущее – вот, что он мне предлагает. Пит отдает мне … все. Я жду разговора о нашем несуществующем ребенке, но его нет. Эта беседа для нас двоих. Он осознает, на что идет, и ничуть не сомневается в правильности своего поступка. – А я никому не нужен, – без сожаления или жалости говорит Пит. Он и вправду не ждет моих успокаивающих слов поддержки. И он прав, семья Пита жила отдельной от него жизнью. Братья, о которых он рассказывал с нескрываемым восхищением, не разделят его чувств. Даже Хеймитч, перемешивая боль с алкоголем, забудется быстро, просто смирившись с его гибелью, как делал до этого тысячи раз. Но был один единственный человек, который действительного пострадает от этой утраты. И это я. – Мне, – возражаю я, – Мне нужен. Он пытается ответить, вставить весомые аргументы, но я закрываю его рот поцелуем. Я ставлю жирную точку на этом, заранее бессмысленном, разговоре. – Китнисс! – Он ловит меня за плечи, боясь, скорее всего, что я рухну лицом в воду. – Почему ты молчишь? Его руки такие, как и прежде: с чередой заросших шрамов, оставивших на своем месте белесые рубцы. Я дотрагиваюсь до них ладонью, и замечаю их странное сходство. Полоска его шрамов, соприкасаясь с моей рукой, соединяется, образуя непрерывную линию. Возможно это алкоголь, но только Пит тоже замечает это. Он замер, следя за моими движениями. – Тебе пора вставать, – говорит он. Я похожа на кусок ваты. Распаренное тело отказывается шевелиться, поэтому до комнаты Пит несет меня на руках. Мне стыдно. Опять стыдно. Сколько можно? Пора бы воспротивится подобному отношения – я не ребенок. Когда он вытирает мои влажные волосы, я выхватываю полотенце из его рук. – Я сама. Он подает мне полотенце, заставляет выпить чашку чая и выходит из комнаты. Теперь я серьезно жалею о брошенных мною словах. Это четырехстенное заточение я буду делить со своими ужасами и кошмарами, вместо того, чтобы вдыхать аромат безопасности. За окном еще ночь. Думаю, не больше половины второго. Простыни, обвиваются вокруг меня, и мне становится душно. За окном воет ветер, заставляя вздрагивать окна, в комнате слишком жарко, а в голову кроме воспоминаний о душе ничего и не приходит. Грубая тишина давит на уши. Уныние. Страх. Одиночество. С каждым получасом я понимаю, что уснуть мне не удастся. «Я сама» – вот так просто я отказалась от нормального, здорового сна. Интересно, где сегодня ночует Пит? На кушетке в гостиной? Ну, вот опять – мне стыдно. Я согнала его с кровати. Закутываясь в простыню, и вставая с кровати, решение приходит само собой. В полутьме коридора бреду в гостиную. Чувствую, как слабость и опьянение уходят, освобождая место трезвому рассудку. Я довольна собой. Пит спит. Ворочается и кутается в простыни, так же, как и я. Что я скажу? Мне восемнадцать и мне приснился страшный сон? Я бы, конечно, не удивилась, учитывая то, что мне пришлось пройти на Голодных Играх. Дважды. Переминаясь с ноги на ноги, я чувствую проходящий по ногам холодок. Ладно, предположим, у него в комнате слишком холодно. Но тогда, меня по праву можно назвать привередой. Ведь он не брезговал, отмывая от меня всю эту выпитую дрянь. Неожиданно Пит приподнимается на локте, потирая глаза и пытаясь понять, что происходит вокруг него. – Китнисс, ты чего… – Мне приснился кошмар, – выпаливаю я. С таким запуганным голосом это похоже на правду. – И, – медлит напарник, – что ты предлагаешь? Вопрос ставит меня в тупик. Вроде: «Не хочешь поспать со мной, Пит?». Моя логика – или её отсутствие – убийственна. – Я шучу, идём. – улыбаясь, отвечает он. Эту ночь, пусть и на разных концах кровати мы проводим вдвоем. Мы делимся своими кошмарами. Я учусь вновь ощущать его тепло, и кажется, он занимается тем же. Иногда мы соприкасаемся спинами, но никого из нас это больше не ущемляет. Мы учимся понимать друг друга. Эта ночь была похожа на сотни предыдущих, когда Пит Мелларк из простого знакомого парня становился мне другом. Опорой, за которую я держалась в самые тяжкие дни моего существования, чтобы не сойти с ума. Он понимает это, поэтому теперь он и рядом. Наверное, так и должно быть, пусть даже завтра я пожалею об этом.