Голодные Игры: Восставшие из пепла

Листок дрожит в моих руках, как в лихорадке. Я вновь и вновь, будто не веря своим глазам, провожу пальцами по впадинкам – там, где ручка оставляла глубокие линии, наполненные чернилами. Это кажется мне невозможным, но я исключила это слово, когда имя Прим выпало на ее первой Жатве. Примроуз Эвердин – имя, написанное в одном единственном экземпляре. Примроуз Эвердин – имя, которое не должно было числиться в списке мертвых. Гейл. Сейчас я ни о чем другом и думать не могла. Это его почерк: с корявыми, съехавшими в сторону "а", с заостренным кончиком заглавных букв, с моей ненавистной кличкой, которую старый напарник оставил в память о себе. Бывший напарник. А ведь раньше я была неразлучна с этим задиристым мальчишкой из леса. Он единственный, кто знал и понимал меня, единственный, кто мог заполнить мое одиночество, но он далеко не последний в списке людей, которые раз и навсегда отреклись от меня. Не знаю, но, наверное, так лучше. Лучше для всех. Лучше для меня. Вчерашний вечер прошел в гордом одиночестве – Пит не пришел. После разговора с Койн он так и не вышел к ужину. Хеймитч огрызался мне, что ему только и нужно, что отдохнуть от напряженной обстановки обстановки вокруг, но я-то знаю, как тишина влияет на победителей. Я не верила ментору, продолжая ощущать горечь, клубящейся словно дым, обиды. Я не из тех, кого можно считать слабой. Я не из тех, кто быстро прощает. Потягиваясь, я выбираюсь из кровати. Хотя я провела бессонную ночь, я не чувствую усталости. Капитолийское утро встретило меня холодным, пробирающим ветром. Поблескивающий в солнечных лучах купол, больше не отбрасывал на крыши построек солнечных зайчиков – его, как и многое в столице, упразднили, следуя строгому количеству расхода энергии. Эта идея пришлась мне по вкусу – за счет ресурсов Капитолия мой родной Дистрикт больше не будет знать голода. Прохожие, которых я вижу из окна, не подозревают, что наблюдатель посмеивается над ними – они так похожи на бестолковый рой одурманенных пчел. Люди изменились внешне, но не внутренне – они бегут, спотыкаются и снова бегут. Хотя, еще месяц назад о подобной роскоши и жизни под счастливым гнетом Капитолия они могли только мечтать. Кажется, новых жителей Сердца Панема это волнует крайне мало. К нищете и голоду, телу, привыкшему к достатку, приспосабливаться проще. Теперь же они просто забыли слова вроде: боль, страх, отчаяние, отчуждение. Тренировочный Центр пуст. Даже обычно молчаливо-вежливый персонал избегал наш пентхаус, будто давая мне возможность передохнуть и свыкнуться с мыслью, что совсем скоро мне придется вновь оказаться между двух перепутий: восстание или мир, принесенный чужой кровью? Хеймитч и Эффи не появились на завтрак, а это значило лишь одно - они вновь вызваны в Президентский Штаб. Койн раз за разом подбирается ко мне все ближе. Я волнуюсь за своего, пусть и бывшего, ментора. Не в его стиле отступать, но какие у него шансы против Президента? Тут со стороны кухни раздается гулкий звон посуды. Мое тело, откликаясь на звук, напрягается. Как охотник, я по привычке настораживаю слух, который заметно ослабел после двух сезонов Игр. Персонал? Или возможно та самая Пепельноволосая? Я отскакиваю от окна и в один прыжок оказываюсь около двери. Коридор наполняется звоном битого стекла. Я вновь замираю. Идея о персонале отпадает, разве что у несчастного есть личное разрешение Президента, на порчу имущества Победителей. Пепельноволосая революционерка, желающая привлечь к себе лишнее внимание? Я не успеваю ответить себе на эти вопросы, ноги сами несут меня к кухне. Яркие цвета столовой. Черная полутьма коридора, соединяющего ее с кухней. Открытая дверь. Страх. Почему мне страшно? Ведь никто не причинит мне вреда? Шаг. Выдох. Вдох. Шаг. – Что ты делаешь? – вырывается у меня. Пит отрывается от кусочков битой тарелки и виновато улыбается. – Доброе утро. Я не хотел тебя разбудить, но, кажется, мне не научиться вести себя достаточно тихо... – Что за пакеты? – в лоб спрашиваю я, заметя их у входа. – Я решил... Думаю, подготовка к Играм не единственное, что мы можем для них сделать. Его слова вводят меня в ступор. Я перевожу взгляд с напарника на стол, усыпанный беловатым налетом рассыпанной субстанции. Это мука. Он собирается печь?! – Я не уверенна, что это хорошая идея. – Китнисс, приступов нет с самого моего приезда в Капитолий, хотя поводов для них всегда хватало. Я научился контролировать себя, - уверенно говорит он. – Я сумею удержать его. Его. Внутри человека, который был мне дорог, живет существо, которое готово в любую секунду прикончить меня. Но на самом деле... На самом деле я чертовски устала решать, думать, анализировать. Я устала принимать боль, как должное, устала отдаваться страху; любые чувства, теперь вызывают только отвращение. Я пропускаю в легкие побольше воздуха. Выпечка это то, что ему нужно; его оберег от кошмаров. И если очередной приступ накроет его с головой – я буду рядом. – Вместе? – спрашиваю я. – Вместе, – после короткой паузы, отвечает Пит. *** Руки, привыкшие к тяжести лука, плохо вымешивают мягкое, чувствительное, почти живое тесто. Оно сворачивается вокруг моих ладоней, липнет к костяшкам пальцев и, несмотря на ободряющий взгляд Пита, я чувствую, как постепенно сдаю позиции. Ведь начинали мы на равных: охмор отобрал у него самое дорогое, но, несмотря на это, грубоватые на первый взгляд руки Мелларка, вымешивают тесто с особой нежностью, и зависть пробирает меня. Лукавая зависть. На самом деле, наблюдая за счастливым и сосредоточенным лицом своего напарника, я думаю, что сейчас все его мысли занимают лица просветлевших беженцев, которые увидят лепешки пышного хлеба, сделанные руками настоящего мастера. Я не замечаю, как за обыденным делом, на второй план уходят важные события: Альянс, Повстанцы, Гейл. Все мое внимание занимает парень напротив – с беззаботной улыбкой, сосредоточенным взглядом, горящими глазами. Пит смеется. Я смущенно отвожу взгляд. – Что тебя рассмешило? – Ты б хотя бы делала вид, что стараешься. – Но я стараюсь, – вспыхиваю я, – Я просто не создана для этого. – Это и удивляет. Ты мастерски управляешься с луком, а обычное тесто плавится под твоим взглядом. Возможно, на тридцать процентов это техника, но в остальном это душа. Он отпускает свой комок теста, который уже превратился в круглые, симметричные лепешки, и подходит ко мне, обхватывая мои запястья. Чувствую комок и по инерции сглатываю его. Теперь это не страх – это тоже стягивающее чувство, подобное морскому узлу, которое застало меня в ванной. Хочу отстраниться, сбросить его руки и бежать без оглядки, в надежде на то, что по дороге разверзнется земля, и я не буду под взглядом лазурных глаз ощущать себя розовощекой фанаткой знаменитого Победителя. Но его руки по прежнему покоятся на моих; дыхание обжигает мою шею; его тепло, кажется, мне не хватало его. Китнисс - это Пит. Обновленный силами Капитолия, пахнущий свежей выпечкой, и сладкими пряностями вроде мускуса или корицы. Отстраненно-вежливый, учтивый, но безучастный к тебе и твоим позабытым эмоциям. Под его пальцами оживает хлеб, как некогда оживали витиеватые узоры цветов. Под его руками оживаешь ты... И это наше первое знакомство. – О чем ты думаешь, Китнисс? – спрашивает напарник, разрушая тишину на кухне. Теплое дыхание Пита обжигает оголенную часть шеи. Я непроизвольно вздрагиваю, сдавливая одну из лепешек слишком сильно. – Джоанна, – Выпаливаю я, – О Джоанне. На встрече с трибутами она плохо выглядела. Как можно быть такой дезориентированной? Мой ответ, если и выглядит правдивым, то... Нет. Он не выглядит правдивым – я засыпалась на первом вопросе. Пит продолжает стоять позади меня, направляя мои пальцы, помогая выровнять поверхность теста, которое я изуродовала. Если напарник и смущался, в его поведении это никак не отразилось: невозмутимо спокоен, отстраненно холоден. Пора бы поучится чему-нибудь у этого парня – самообладания ему не занимать. – Ты выглядела ничуть не лучше. И знаешь, Китнисс, - он усмехается, – вранье не лучшее из твоих талантов. – Я не... – Я знаю, это очень глупо, но тарелка пострадала не только ради того, чтобы ты издевалась над тестом, – улыбается Пит. Я решительно ничего не понимаю. Лазурные глаза лишились безразличных льдинок отрешенности: в них зародились пляшущие искорки счастья. Его прикосновения мимолетны, почти неосязаемы; напарник обращается со мной так бережно, что я вновь ощущаю себя фарфоровой куклой, в пышном, отделанном кружевами, платье. Мне кажется, он ждет, что я рассыплюсь на мелкие части, а линии белесых шрамов разойдутся, выпуская наружу алую жидкость. – Я хотел поговорить с тобой, – наконец говорит он виновато, – Не хотелось тебя будить, но... Я молчу. Даю собеседнику время, подражая ему самому. – Я долгое время наблюдал за тобой, и честно сказать, до сих пор не могу понять, почему ты согласилась на то, чтобы вернуться со мной в Капитолий... – У меня не было выбора, – безразлично отвечаю я. – Нет, Китнисс. Выбор есть всегда. Особенно для такого влиятельного ныне символа восстания. Честно говоря, я ожидал того, что ты откажешься от предложения Плутарха, предпочитая спасению спокойствие. Любой на твоем месте поступил бы так же: тот ужас, что ты пережила за несколько месяцев моего отсутствие в Двенадцатом, нельзя назвать ничем другим кроме, как адом наяву. Потеря за потерей, смерть за смертью - разве человек может стерпеть подобное? Мои руки холодеют, когда он, словно вердикт, зачитывает всю мою жизнь. Смерть за смертью; боль ради боли; одиночество в обмен на жизнь. Слышать правду из уст другого человека, намного страшнее, чем осознавать ее самому, воспринимая реальность как неизбежную данность. Пит замечает перемены в моем поведении и размыкает наши руки, будто освобождаясь. – Только с тобой я честен до конца. Если ты хочешь, чтобы я остановился – только... – Нет, – резко бросаю я, – Просто говори то, что должен. Пит смотрит на меня не то с восхищением, не то с сожалением. Не хватало только его жалости: пустых обнадеживающих слов, затравленного взгляда. – Я думал, ты делаешь одолжение Питу Мелларку, которого я не знаю, но тогда возник вопрос: почему ты так рвешься защищать беженцев, которые, по сути ... – он замирает, переводя дыхание, – убили Прим? Убили Прим? Но это не так. Ее убил тот, кто позже поплатился за это сполна – Сноу. Я убила его. Только я и никто больше. Я чувствую слабость, но это странно, ведь я отказалась от любых эмоций. Мне по-прежнему больно, даже, несмотря на то, что его суждение ошибочно. Пропускаю в легкие побольше воздуха, и как можно более увереннее говорю: – Капитолийцы не видели иной жизни – Голодные Игры для них лишь проводник адреналина. Никто и не задумывался о смерти: это всего на всего телевизионное шоу. – Но я даже предположить не мог, что ты будешь рассуждать точно так же. Мне казалось, что твоего прошлого слишком много в твоем настоящем, Китнисс. И тогда я понял: беженцы отражение тебя самой. И наблюдая за ними, ты словно оживаешь, ведь когда в твоей жизни появляются люди, нуждающиеся в покровительстве, ты забываешь о боли, страхе или усталости. Ты продолжаешь жить ради их спасения... Пит одаряет меня искренней, живой, прежней искренней улыбкой. Сердце бьется в такт моему сбитому дыханию, и я не могу унять его. Он близко – слишком близко, чтобы вновь отгородиться от него, окунаясь в прошлое. Прошлое, разделенное на двоих. – Ты, кажется, не знала, за что тебя полюбил Гейл, когда в Шлаке всегда хватало других, более успешных и менее задиристых девушек? – слабо улыбается Пит, – Но вспомни: никто из них не жертвовал своей жизнью ради сестры; не бродил по лесу в поисках добычи, содержа голодающую семью; не бросался на помощь умирающему напарнику... – Попади они на Игры... – И чтобы они сделали, Китнисс? – возражает он, – Самая благородная заколола бы меня из жалости; самая брезгливая скинула в ручей, в надежде, что я не выберусь. – Мы из одного Дистрикта: мы могли бы победить. – Только в том случае, если бы я дожил до этого времени. Дожил благодаря тебе. Пит касается спутанного локона, выбившегося из наспех затянутого пучка собранных волос. Он смотрит на прядь с благоговейным трепетом, и мне кажется, не было никаких ужасающих приступов, не было боли, что он причинял мне, не было месяца, который вместе с километрами разделяли нас. И я, наконец, понимаю. Наконец, знаю ответ на вопрос, который долгие месяцы, проведенные взаперти, мучил меня. Почему я выбирала Пита? Предпочитая Гейлу – такому знакомому, лесному и уверенному, Пита – мальчишке, который спас меня? Ответ кроется там, где я впервые ответила на его чувства. Ответила осознанно, просто не задумываясь о своих собственных ощущениях, желая только одного: вытащить нас из того пекла. Пещера 74-х Голодных Игр. Почему среди погребения, вместе с ним я чувствовала безопасность и спокойствие? Почему не знала страха рядом с безнадежно раненным парнем, которого едва замечала в Шлаке? Почему доверилась ему, когда прописной истиной Арены были слова: "Не верь"? "Он твое спасение...". А ведь Прим была права. Она верила в него, ждала его возвращения, надеялась на нашу общую победу. Если мой бывший напарник – испепеляющее пламя, с горящей, сжигающей верой в революцию, то Пит ... Символ безопасности, среди сожженного пепелища. Его самоотречение восхищает и в то же время заставляет ужаснуться. Лазурные глаза глядят на меня без тени злобы или агрессии. И я знаю, о чем он думает. Даже, когда Пит понял, что с арены ему не выбраться, он рисковал своей жизнью ради меня. Бесстрашие не было героическим шагом – это его выбор, который он принял задолго до того, как попал на арену. Возможно в тот день, когда на Жатве произнесли имена детишек из Шлака. Уже тогда он знал, что Китнисс Эвердин, девочка с отвратным голосом, куцыми косичками и голодной семьей, попади она на Игры останется в живых. – Ты всегда знал, что я выберусь? Правда или... – Правда, – улыбается он. – И ты мог отказаться от борьбы, так просто?! – Я помню, что мог пойти абсолютно на все ради тебя, – спокойно отвечает Пит, – И если надо было умереть, я не задавал себе лишних вопросов: это нужно было ради твоего спасения и это главное. Я был слишком сильно влюблен в тебя. – Теперь это кажется глупым, – выдавливаю я, – Это было слабостью и теперь ты, наконец, избавился от нее. Пит пронзительно вглядывается в мои черты лица. Я замечаю хмурую складку между его бровей. Проходят еще долгие, мучительные минуты прежде, чем он качает головой, в знак протеста. – Я бы назвал это чем угодно, но только не слабостью. Разве слабость позволит двум трибутам выбраться с арены? Дважды, хочу тебе напомнить. Я был не опрометчивым героем, Китнисс. Я был бесстрашным человеком, готовым на все ради человека, которого я любил. – Но это глупо! Я играла, Пит, понимаешь? Играла! Конечно, я думала, что это часть твоего хитроумного плана. Конечно, я считала, что я спасаю нам жизнь, но при всем этом я уничтожала тебя. – Ты не могла знать наверняка... – Трудно было не заметить, что все по-настоящему, – кричу я, – Мне ... мне стыдно. Я бы все изменила, если бы могла. – И чтобы ты сделала? – шепчет Пит. Его пальцы касаются моей щеки, и я чувствую жар, который окутывает меня. Желудок сворачивает в тугой узел, а внутри зарождается знакомый голод. Неужели он всегда будет производить на меня подобное впечатление? Я, наконец, поднимаю глаза. И прежде, чем я успеваю ответить, с моих губ слетает то, о чем в последующем я наверняка буду жалеть. – Я бы не оставила тебя на арене. То, что стало с тобой целиком и полностью моя вина, – дыхание перехватывает, и я словно рыба, делаю несколько необходимых глотков воздуха, – Я... я уже не справляюсь со всем этим без прежнего Пита. Это словно игра: ты приближаешься ко мне хотя бы на шаг, а уже на следующий день все приходит в норму, и мы снова друг другу никто. Слова даются с трудом. Складывается ощущение, что революционные речи даются мне куда проще, чем искренние признания, которые открывают мою душу. Я морщусь, пытаясь найти подходящие слова, но их нет. Пит выжидающе молчит. Помощи ждать не от кого. – Я не знала, что твое присутствие спасает меня. Не только от кошмаров, но и от реальности. Он неотрывно смотрит в мои распахнутые от ужаса глаза. Что-то настойчиво знакомое треплется на языке; что-то, что в прошлый раз на арене Семьдесят Пятых Голодных Игр я так и не успела сказать. Тогда мне казалось, что времени предостаточно, но теперь я знаю, что счет идет на секунды. – Китнисс, не вынуждай себя, – неожиданно говорит напарник. – Заткнись, пожалуйста, – негодую я. Пит смеется. Не громко и не тихо, но по-настоящему, искренне, живо. Он кивает головой в знак согласия. Я продолжаю цепенеть от ужаса, вслушиваясь в биение собственного сердца. Нет, я не могу. Мне ведь не сложно переступить гордость? Чего уж, казалось бы, проще? Ведь Сойка переживала и не такое; Сойка встречала смерть; Сойка становилась символом; Сойка держалась восстания; Сойка - живая легенда. Но я – Китнисс. Девушка, оставшаяся и телом и духом посреди лугов, окутанных можжевеловыми ароматами близлежащих лесов, рядом с Прим, мамой и Гейлом. Я чувствую, что это рубеж, который мне нужно преодолеть вместе с Питом: только с ним и никем больше. Откликаясь на мои мысли, моя рука слабо касается его свободной ладошки, стараясь переплести наши пальцы. Это сплетение – нечто забытое и вычеркнутое, клубится дымкой на задворках моей памяти. Но чувствуя его прикосновения "на вкус", я вспоминаю все заново. Воспоминания являются кадрами, вспыхивающими и угасающими. Парад Трибутов. Пещера. Дистрикт-12. Тур Победителей. Арена. Тринадцатый. Подвал Тигрис. Обрыв. Нас больше не было. И не должно было быть. – Черт возьми, Пит, – я сдаюсь, – ты мне нужен. Никаких эмоций. Никакой ответной реакции. Никаких чувств. Одни только ладошки все еще соприкасающиеся друг с другом. Я неотрывно наблюдаю за своими длинными, исполосованными белесыми шрамами, обкусанными ногтями, красноватыми порезами, пальцами, сплетенными с крупными пальцами пекаря, которые в некоторых местах, кроме самих шрамов, усыпаны белыми отметинами ожогов. Мне не хватало этого намного больше, чем я думала. И это стоило того, чтобы сказать Питу правду. Мы молчим. Позади нас звякнула разогревшаяся плита. Я и забыла о хлебе. Точно так же как забыла о приближающемся восстании, записке Гейла, содружестве с радикалами, 76-х Голодных Играх. – Скажи что-нибудь, – слабо говорю я. – Что я могу сказать, Китнисс? – Что я, наверное, наговорила много лишнего, – как можно более безразлично, говорю я, – Давай просто завершим начатое. Лепешка неохотно ложится в мою ладонь: тесто словно боится моих корявых рук. Кому нравится, когда над ним издеваются? Дело идет намного быстрее, ведь теперь я знаю, как управляться с подобными раскатанными шариками будущего хлеба. Я стараюсь быть аккуратной, трудолюбивой и отрешенной, не замечая, как за моей спиной продолжает стоять Пит. Обида? Нет. Даже не разочарование. Боль? Навряд ли. Мы с ним просто поменялись местами. Он не ждал от меня большего – теперь большего не жду и я. Он не требовал от меня никаких чувств – и я даже не заикаюсь об этом. Все чего он просил: быть рядом... Но вот только есть ли у меня право на это? – Китнисс, – хриплый голос напарника нарушает тишину, стоявшую в комнате. – Эй, я делаю все так же, как ты и показывал – не придирайся! – негодую я. – Китнисс... – Ну же, раскатать, разгладить, примять. Разве нет? – Китнисс. – Ладно, твоя взяла. В этом деле тебе нету равных, – смеюсь я и вскидываю руки вверх. – Заткнись, пожалуйста. Я оборачиваюсь и застываю на месте, будто приклеенная к полу. Пит. Затуманенный, просящий взгляд лазурных глаз, пробирает до самых костей. Холод. Дрожь. Желание. Смесь калейдоскопа чувств. По-моему я сейчас рассмеюсь. Зальюсь истерическим смехом. Я стараюсь дышать, но смех распирает меня изнутри. Все прекращается едва я, по неосторожности, поднимаю глаза. Сапфировые, словно хамелеоны, они становятся нежно-голубого оттенка: цвета предрассветного неба. В одном мы теперь похожи: затуманенный, слепой взгляд желания мы делим на двоих. Я не убегу. Не сегодня. Не сейчас. Просто попроси. Подтверди, что я нужна тебе. Одно движение, один шаг – Пит, хоть что-нибудь? Жестокая правда в том, что я не забывала о чувствах, даже когда отрицала их существование. Даже, когда они были у меня под носом, я оставалась слепцом. Я откажусь от власти, славы, откажусь от прошлого или будущего, лишь бы теперь он, подобно мне, не сбежал. Не сдался. Не отказался. Лишь бы переродок внутри не смог пошатнуть его воли. – Пит, – слабо зову я. Он неподвижен. Только взгляд: глаза – в глаза. Только сердце – рвущееся на свободу. Только дыхание – стремящееся наружу хриплыми вздохами. И самое ужасное это тянущееся ожидание. Я ненавижу время: оно отбирало любимых, заставляло ждать, меняться, верить и снова отчаиваться. Да, черт тебя дери. Да, Мелларк. Я люблю тебя. Тебя прошлого, настоящего, будущего. Я сдаюсь, слышишь переродок? Сдаюсь. Ты отобрал у меня его. Время истекло. – Пора собираться, мы ведь должны попытаться… Попробовать вытащить их, – хрипло говорю я, – Закончи без меня. – Да, ты права. – Мы поможем им вместе, так ведь больше шансов? – Конечно. – И потом, мы ведь… команда? – Конечно…– в тон мне отвечает мне Пит. Грудную клетку рвет на части. – И мы станем отличными менторами? Возможно, наши дети, – я запинаюсь, – ученики, выберутся. Мы молчим. Я хочу пройти, но Пит загораживает мне дорогу, поэтому я остаюсь на месте, разглядывая дотошный пол кухни. Мне кажется, лучше бы в пекарне я умерла от рук переродка; перестала бы кормить себя пустыми надеждами; освободилась от тяжести жизни; вернулась туда, где мне рады – где собрались все люди, которые любят меня. – Дети, – неожиданно говорит он, – Наши дети. Искренность. Радость. Жизнь. Я не замечаю, как его руки находят мои, переплетая их, как до этого они переплетались тысячу раз. Чувствую дыхание, которое обжигает мою щеку, пробуждая во мне ни то голод, ни то пламя. Прежнее пламя, которое не разрушает, а разжигает. – Помоги мне, Китнисс… Я разрываю наши руки и обнимаю его за плечи. Прижимаюсь, словно он вновь ранен, и я вот-вот могу потерять его. Но вместо нежных и слабых объятий, я отчаянно хватаюсь за складки его футболки. Стискиваю его так, словно без этой мимолетной ласки я могу лишиться рассудка. Я чувствую, как его губы обжигают мою щеку: слабо, нежно, искренне. Но мне мало этого. Словно спрашивая, наобум касаюсь его губ; боясь, что это отпугнет его, отстраняюсь так же быстро. Этого достаточно, чтобы голод моего тела стал невыносимым. В ответ, Пит берет мое лицо в ладони, и я замечаю страх, который плещется в его глазах. Я все еще не могу понять – чего он боится? Но мысль обрывается, когда его губы накрывают мои. Мурашки опускаются по плечам и спине – я, наконец, ощущаю счастье, которое сворачивается внутри меня. Это мало похоже на наши прошлые поцелуи, это что-то иступленное, желанное. Что-то пылающее. Его язык проникает в мой рот и я, наконец, прихожу в себя. Это не только любовь – это жгучее желание, о которое я обожглась на арене. Я хочу его, хотя ни разу в жизни не была с мужчиной. Мне становится стыдно, едва я думаю о том, что Пит увидит меня обнаженной. Но он не дает мне ни минуты на сомнения: его рука скользнула под мою майку, а пальцы, которые еще недавно нежно вымешивали тесто, проходятся по моей оголенной спине. Я слышу приглушенный, просящий стон, и только спустя мгновение понимаю, что он сорвался с моих губ. Поцелуи – нечто сумбурное, и он усыпает ими все мое лицо, шею, даже плечи. Я не могу остановиться, хотя должна. Или нет? От него веет сладким ароматом пряностей, которые мне не знакомы. Наверное, только под хмелем этого запаха я смелею и касаюсь пульсирующей на его шее жилки. Я чувствую бешеный пульс Пита – такой же, как и у меня. И комната теряет свои очертания: перед моими глазами встает черная дымка прикрытых от счастья глаз. – Китнисс, я… я не хотел, – шепчет Пит. Я неуверенно размыкаю веки. Он стоит в паре шагов от меня, и все, что я теперь чувствую – разочарование. – Мы ведь не друзья даже. Зачем только все усложнять? – Пит, все нормально. Я сама ведь… – Нет. Ты же знаешь: не время и не место. Мы ведь нужны... – Но мы нужны и друг другу! – возражаю я, – В этом есть смысл – ты ведь сам говорил, что готов на все ради… – В этом все и дело, – отчетливо произносит напарник, – Это желание. Не любовь, Китнисс. Ты нужна мне, но я не уверен, что это чувство можно… Он еще говорит, а кроме ослабевающего стука сердца, я уже ничего не слышу. Мне уже чуждо слово «чувства». Даже боль, кажется, была ошарашена. То есть, если бы он не остановился…? Он воспользовался бы мной? Секс без обязательств – так это называется? Разве подобное мог сказать Пит? Я не знаю ответа на этот вопрос. Я уже вообще ничего не знаю. – Китнисс, если бы я мог, хоть что-нибудь изменить… – Просто давай забудем? Ладно? – Ты ведь не сможешь общаться со мной как прежде, – утыкаясь взглядом в пол, констатирует он. Я видеть тебя вряд ли смогу. – Просто дай мне знать, если я действительно буду тебе нужна. – Ты нужна мне, – спокойно отвечает Пит, – Я вспоминаю вместе с тобой абсолютно всё. Всё кроме чувств. Я вижу мотивы твоих поступков, вижу твою боль или радость, вижу наше общее прошлое, но не чувства, Китнисс. Просто я знаю, что ты нужна мне. Пусть это эгоистично, но ты мое спокойствие. Едва ли. Ты лично чуть не придушил меня в пекарне. – Дай мне знать, – повторяю я. Шаг за шагом продвигаюсь к выходу. Закрываю за собой дверь. Возвращаюсь в комнату. И утыкаюсь лбом в прохладную глянцевую стену, по которой стекает вода. Прекрасное произведение искусства, как и все, что находится в моей комнате. Но чтобы не окружало меня в сердце Панема – искусственно. Все, кроме боли. Желание. Это было желание. Должна ли я радоваться? Прыгать до потолка, что вызвала одну только похоть у человека, который считал меня «чистой». Какая уж там чистота – мне кажется, я не лучше тех девушек, что в Дистрикте-12 выпрашивали милостыню через постель. Но я вновь забываю главное правило: доверится – быть уничтоженным, а у меня просто нет на это никакого морального права. На свое прежнее место возвращаются важные вещи: Гейл, альянс, беженцы, революционеры. Революция. Восстания. Я должна узнать об их планах, должна стать им опорой и примером, и все, что мне остается – ждать, пока они дадут знать о себе. Время – мучительное средство выздоровления. Долгие, томительные дни, посреди людей, которые вряд ли поймут свихнувшуюся Сойку-пересмешницу. Отключить чувства. Отключить эмоции. И знать, что я способна на многое, когда есть люди, которым нужно мое покровительство. Вдох. Выдох. Мое сердце все еще бьется. Моя вера все еще нерушима.