Голодные Игры: Восставшие из пепла

Монотонный звук шипящего экрана меркнет. Запись прокручивают заново. Кажется, они пытаются найти зацепку в одних и тех же кадрах, выискивают новые звуки, сходят с ума от нагнетающейся обстановки вокруг нас. Кадры. Кадры. Все дело в них? Тогда я снова поднимаю глаза на экран, стараясь найти долгожданный ответ. И я готов выйти из себя – перед глазами встает лицо серой, безразличной к людям мыши, пытающейся вырваться из стальной хватки «Морника». Койн. Она смотрит на экран долгим, пронизывающим взглядом, пока играет капитолийский гимн. Надменность не сходит с ее лица. Кажется, этим взглядом она карает всех нас за непослушание, как маленьких детей. От этой мысли становится дурно. Но она во время раскрывает рот, чтобы моя ненависть к бывшему президенту Панема стала безграничной. – Признаться честно, я не могла и представить, что моя работа приведет к такому результату, – она делает внушительную паузу, съедая зрителей своим взглядом. – Война, объявленная новому правительству, приведет к полному уничтожению всех ослушавшихся дистриктов. Раса людей будет на грани полного вымирания, но выжившие станут честными гражданами своего дистрикта. Среди них не будут процветать алчность и халатность, безволие и слабохарактерность. Отныне каждый приближенный к рядам «Морника» становится врагом народа. Еще одна пауза. В комнате, кроме звука телевизора, не слышно ни единого шороха. Даже в сотый раз, прокручивая эту запись, все собравшиеся испытывают страх перед лицом Койн. Страх, который холодит души, заставляет сомневаться в правильности собственных действий. Я чувствую, как ногти впиваются в поверхность стола. Перед глазами плывут белесые круги, но я по-прежнему слышу этот голос: – Задумайтесь о том, что будет с вашими семьями, если вы примкнете к ним. Вымирающие крысы, бегущие с корабля, потянут вас за собой. И первыми, кто окажется по ту сторону баррикад: трибуты. Капитолийцы, предавшие нас, и та, что разожгла новый огонь восстаний. Чья-то рука сжимает мое плечо. Гейл. Он предостерегающе кивает головой, лишний приступ не самое лучшее, что я могу ему предложить. Я стараюсь практически не дышать. Ролик окончен. Научная группа так и не вычислила местонахождения арены. Бити выглядит уставшим и сконфуженным. Он единственный, кажется, действительно хочет помочь мне. Хотя теперь я и в этом сомневаюсь. Осталось ли в моей голове хоть одна правдивая мысль, которая принадлежит мне одному? Все случившееся кажется мне таким нереальным, вымышленным, выгоревшим в подсознании, что отличить реальность от навязанной переродком идеи, практически невозможно. Я просто помню ее лицо. Помню ее крик. И все еще знаю, что должен спасти ее. – Безрезультатно, – чей-то осипший голос. Пэйлор присаживается рядом с Элмером и его отцом. Обрывки фраз их разговора не приносят никакой полезной информации – прочесывают дистрикты, следят за показателями электроэнергии, ежедневно проверяют камеры видеонаблюдения со старых арен. По лицу генерала можно сказать, что она просто вымотана. Как и все мы. Она уже ни в чем не уверена. Прежняя строгая улыбка сошла с ее лица, кажется, Пэйлор сдает позиции. – Не пялься так, Мелларк, – грубо отрезает Гейл, присаживаясь рядом. – Ей и так тяжко. Держи, ты со вчерашнего дня ничего не ел. Он протягивает мне сдобу и чашку чего-то теплого. – Ты обещал Китнисс спасти меня, а не прикармливать. – Заткнись и ешь. И я ем. Наверное, потому, что нет сил спорить. Успокоительное подсыпают мне во все, что только можно. Кажется, я становлюсь морфлингистом. – Что они говорят? – кивая в сторону научного содружества Бити, спрашиваю я. – Скажи мне всю правду, какой бы горькой она не была. Гейл не смотрит в мою сторону. Крутит в руках телебраслет, думает о чем-то своем, не собираясь отвечать на мой вопрос. В Центре Наблюдения душно и многолюдно. Не собираясь больше тратить свое время в пустую, я хочу спросить напарника насчет тренировок, но он неожиданно грубо отрезает: – Они окружили их. Плотным кольцом закрыли всех трибутов, пока мы старались добраться до них. Единиц удалось спасти: ты, Хеймитч, Джоанна, Бити, несколько других менторов. Я слышал ее жуткий хрип, и она до чертиков была напугана. Но знаешь, что самое удивительное? Не за себя, Пит. А за тебя. Гейл не говорил мне об этом. Впервые в жизни назвал по имени. Он не оскалился, а будто съежился на стуле, закрывая лицо руками. Я знаю, что он был влюблен в Китнисс, знаю, что его девушка о чем-то беседовала с Пэйлор совсем недалеко от нас. И все же, я не переставал чувствовать его боль. Он будто в сотый раз доказывает мне, что во всем случившемся только моя вина. Как будто бы я сам не знал этого. Мне не о чем больше говорить с Гейлом. Я молча встаю и бреду прочь. Монотонный шум разгоряченных мониторов, сливается со стуком клавиш и тихим жужжанием помощников Бити. В который раз включается речь Койн, в который раз я вижу лицо Китнисс, залитое кровью. Внутри пусто. Наверное, так и должно быть. За последние двадцать четыре часа уровень морфлинга в моем организме поднялся вдвое. Хейвен. Как можно было допустить, чтобы ребенок вроде нее отправился на арену. У меня сводит челюсть, когда глаза вновь натыкаются на ненавистный монитор. За несколько недель она стала мне родным, жизненно необходимым человеком. Мне хотелось заботиться о ней, как когда-то я заботился о Китнисс. Но это братская любовь, отречение, желание находиться рядом и поддерживать в трудную минуту. Не любовь к Сойке, которая заставляла меня сопротивляться обстоятельствам по сей день. Но все пошло не так. Китнисс на арене. Хейвен – мертва. Взгляд цепляется за монитор в последний раз. Китнисс снова оглядывается по сторонам. Этот крик повторяется, она сжимает ее тельце, воет диким, загнанным зверем. Я хотел бы прикоснуться к ней через экран монитора. Просто убедиться, что с ней все в порядке. Внутри все должно гореть огнем горечи, но этого нет. Ничего нет. Кроме комка, ставшего поперек горла. Китнисс сжимает ее, плачет, зовет по имени. Но Хейвен больше нет. Заметив меня, один из сотрудников, извинившись, выключает звук и возвращается к своей работе. Китнисс. Моя Китнисс… Вдруг картинка дергается, будто в записи возникают помехи. На долю секунды картинка вдруг вспыхивает желтым. Эта помеха незаметна, вызвана, наверняка, плохим сигналом, но цвет… Желтый. Он почему-то настолько глубоко засел внутри меня. Будто вспышка. Яркая вспышка, перед тем, как переродок захватывает мое тело. Вспышка. Что-то будто вспыхивает в сознании. Возвращается прежнее, монотонное жужжание переродка. Секунда и я должен что-то вспомнить, что-то очень важное, значимое. Вспышка. Все дело во вспышке. – Останови! – я выбрасываю руку вперед. Позади раздается шум. Несколько мужчин в военной форме тут же ринулись ко мне, прежде, стоя наготове. Но я не сошел с ума. Нужно только проверить. – Несколько кадров назад. Это была помеха? – не унимаюсь я. Ученый вжимается в кресло, будто боясь того, что я изобью его до полусмерти. – Это была помеха?! – Мистер Мелларк, пройдемте с нами, – один из наблюдателей, преграждая Гейлу дорогу, протягивает ко мне руки. – Вы достаточно видели сегодня. Вам нужно отдохнуть. Я знаю того, кто услышит меня. Кто хотя бы прислушается. – Гейл, послушай меня! На видеозаписи есть помеха! Желтая вспышка, после которой видео идет нормально. Нужно проверить. Просто проверить, Гейл! У напарника Китнисс хмурый вид. Я снова устроил потасовку. В Логове меня будут считать ненормальным, но мне плевать. Я вырываюсь из кольца рук и хватаю Гейла за воротник. Меня пытаются оттянуть, но я, наконец, ощущаю, как к телу возвращается уверенность. Я чувствую прилив эмоций. Ненависть. Страх. Отчаянье. Горечь. Они наваливаются на меня скопом воспоминаний, таких же желтых мгновенных вспышек. – Проверить! Нужно просто проверить, Гейл! Генерал Пэйлор становится позади него и скорбно произносит: – Уведите его. Мои крики остаются без ответа. Гейл не станет проверять эту запись. Меня просто посчитали ненормальным. В коридоре мне вкалывают очередную дозу. Катят на носилках до больничного отделения. Мое тело обездвижено. По щекам бегут слезы. Мигают лампы, освещая полутьму Логова. В голове снова и снова встает ее лицо. Милое, с детскими ямочками, такое похожее на лицо юной Хейвен. В одно мгновение все меняется – перед глазами кровавые руки Китнисс, на которых распростерлось тело девушки. И вспышка. Вспышка. Яркая вспышка, после которой видео шло без перебоев. Вспышка. Все дело в этой вспышке. Она должно быть что-то значила. Вспышка. Мне нужно уцепиться хоть за что-нибудь. – Вспышка… Свет ламп растворяется во тьме. Я засыпаю.

***

– Помни, кто ты есть, Сойка-пересмешница. Ты уже не затравленная девочка из Дистрикта-12, которую я встретил на первой Жатве. Поэтому – соответствуй, – Хеймитч слабо улыбается Китнисс. Нам пора на сцену, а я почему-то не готов к этому. Что-то противоречило мне самому, но я продолжаю играть. Играть настолько хорошо, как не играл никогда прежде. Ее ладонь так спокойно ложится в мою, что я не отвлекаюсь на эту мелочь. Свет ослепляет нас и, кажется, Китнисс дрожит. То ли от страха, то ли от неожиданности, то ли от злобы. – Это та самая пара! Выжившие! Настоящие! Счастливые ни смотря ни на что! – Здравствуй, Цезарь. Не думал, что увидимся больше. По крайней мере в таких условиях. Зал понимающе усмехается. – Как давно мы не виделись? Будто целая вечность прошла… – Мы старались сохранить счастье в родном Дистрикте, чтобы потом рассеять его по всему Панему, – зазубрено отвечаю я. Я помогаю Китнисс присесть, поглаживаю тыльную сторону ее руки, но она все еще дрожит. Хочется встать и уйти. Ее детское поведение раздражает. Вся ее напускная улыбка, бегающие, лучезарные глаза – все игра, которую она ведет не первый день. Ее ложь настолько очевидна, насколько же и глупа. Зубы сводит от столь долгой улыбки, я снова отвечаю Цезарю на несколько вопросов. Четко и просто. Хеймитч не давал мне никаких указаний на этот счет. Но неожиданно вялая рука Огненной девушки слегка сжимает мою. Я оборачиваюсь к ней, стараясь смотреть со всей лаской и заботой, на которую только способен, но едва не замираю в испуге. Китнисс, будто вслепую искала меня все это время. Когда серые глаза в надежде уставляются на меня, я немею. От воспоминаний ли? От страха? Или все того же гнева? Китнисс едва не кричит о помощи, о том, что я нужен ей. И это… Так просто. Так логично. Так нормально? Она едва улыбается мне уголками своих губ. Будто бы спрашивая разрешения на то, чтобы вот так, открыто смотреть на своего «будущего мужа». – Китнисс, ты пугаешь меня. С тобой все в порядке? – интересуется Цезарь, кладя на ее ледяную руку свою ладонь. – Неужели образ Огненной девушки ты решила сменить на Ледяной? – Пора сменить пламя восстания на лед примирения, не находишь? – отворачиваясь, говорит Китнисс. – И все же мы все привыкли к огнеопасному существу по имени Китнисс Эвердин, не правда ли? Аудитория наполняется возгласами согласия – публика ликует. Я представления не имею о том, что удалось пережить Цезарю за время моего отсутствия в столице. Но главное - то, что он не утерял себя – своей искры, которая зажигала других. И я переживаю чувство дежавю. – Пит, а что ты скажешь насчет утраченной Огненной Китнисс? Разве тебе не хватает ее жаркого нрава? Меня передергивает. Разве можно было думать о ней в плане секса? Я снова смотрю на нее: перепуганную, загнанную, холодную, словно окаменелую. Нехотя, кладу руку на ее талию. Скорей для того, чтобы успокоить ее, а не толпу. – Мне кажется, она все еще с нами. Никто не посмеет отобрать у меня Сойку-пересмешницу. Мне было жаль Китнисс. Было жаль даже Цезаря и всех остальных присутствующих. От приторно-сладкой речи выворачивает наизнанку, но это моя роль и от нее мне не сбежать. Не знаю, что думает по этому поводу Китнисс, и нравится ли ей эта ситуация так же как и мне, но отвращение и безразличие наполняют меня с каждой минутой все больше. В какой-то момент становится страшно: не сорвусь ли я в пропасть – к переродку? Только бы не поцелуй. – А как поживает Дистрикт-12 после восстания? Наконец. Мы можем сменить тему. – Довольно неплохо, особенно после того, как в дистрикте по указу Президента была введена новая, а теперь уже лидирующая отрасль промышленности – фармацевтика. От лица всех жителей Двенадцатого мы благодарим её за такой глобальный шаг в развитии нашего дистрикта, – воодушевленно отвечаю я. – А что ты скажешь по поводу этого, Китнисс? Теперь, когда война завершена, тебе придется найти себе новый род занятий, отличный от спасения всего Панема? – Я всегда была отличной охотницей, а теперь, когда ограждения не являются большой помехой, я вновь смогу заняться любимым делом, – улыбаясь широкой, отвратной улыбкой, говорит Китнисс. – Миссис Эвердин не настаивает на том, чтобы дочь пошла по ее стопам? – не унимается телеведущий. Кажется, на этот раз Фликерман затронул слишком щепетильную тему разговора. – Я думаю, мама поддержит любое мое решение, – ее голос, в подтверждение моих догадок, дрогнул. Моя рука по-прежнему на ее талии. Свет ослепляет. По залу носятся вихри перешептываний. Рубашка, застегнутая на все пуговицы, до невозможности давит. Все это раздражает и выводит меня из себя. Нужно начать считать. И я начинаю, стараясь не обращать на окружающих никакого внимания. Я вдыхаю слишком глубоко. В зале царит жара, смешанная с тысячью разных отвратных запахов. Одеколоны, туалетная вода, тошнотворные женские духи. Неужели Койн не запретила это? Не считается ли употребление подобной продукциии расточительством? Дышать невообразимо трудно. Слабый вдох. И еще одна волна тошноты. Запах усиливается. Голова ходит ходуном, но я продолжаю улыбаться. Выдох приходит запоздало. Но когда я вдыхаю в следующий раз, в нос забивается сладкий, свежий запах Луговины. Перед глазами встают леса, в которых я был лишь однажды. Зеленые листья в закатной бирюзе. Доверчивые серые глаза, глядящие с насмешкой. Свежесть. Свобода духа. Бесконечно теплое счастье, разливающееся по коже. Я вдыхаю снова. Жадно, будто ребенок. И снова окунаюсь в сказочный мир Двенадцатого. Смог бы я когда-либо еще насладится им? Луговина – спокойствие. Луговина – место моего минутного, но безбрежного счастья. Но все меняется, когда я понимаю от кого исходит дух леса. Лицо Китнисс изменилось. Вытянулось, сделалось грубым. Ее губы вздрагивают, она нервно теребит подол платья, в надежде найти покой. Но когда она начинает говорить, я все понимаю. – Она не должна была умирать. Прим была для меня самой жизнью. И пусть виновных уже не наказать. Я знаю, что она бы не хотела, чтобы я поддавалась ненависти. Мы все ослеплены и движимы одной только ею. Но это - не искупление… Она переводит дыхание. Еще крепче сжимает мою ладонь. Теперь я даже дышать боюсь. – Отбирать жизни – и чем мы лучше тех, кто отнял у нас родных? Мой отец однажды сказал мне: «Нельзя разделять мир на черное и белое». И он был прав. Ведь так или иначе они все отдали жизнь ради того, чтобы исправить ошибки прошлого. Кто давал нам право решать, кому жить, а кому отправляться на Арену? И вы готовы стать убийцами? Пусть даже будет один, едва живой, победитель – исцелится только его тело. Душа останется с кошмарами, которые творятся среди того ада. Вы видели эту боль! Как я или Пит, Джоанна или Энобария, Вайресс или Бити, Рута или Цеп отдавали жизни ради зрителей, и вы готовы стать одними из них? Ее стальной голос движим верой и уверенностью. Я чувствую, как ее слова отзываются во мне диким вихрем эмоций, в котором нет места ненависти. Я смотрю на нее и вижу не Огненную девушку, не символ восстания, а храбрую Китнисс Эвердин, которая однажды спасла мне жизнь. Однажды? Я молчу. Чувствую, как бешено стучит пульс в ее венах. Она больше не дрожит. Не боится. Не сомневается. Уверенно смотрит в толпу, будто готова кинуться в самую гущу. Глаза стали блестеть, но не от надуманной радости, а от самопожертвования, гордости, от воспоминаний, которые так часто являлись ко мне самому. Цезарь резко обрывает наше интервью. Мы коротко прощаемся, но зал не забыл обиду, и потому, когда мы встаем, я слышу нервный оклик из толпы: «Мы верили тебе, Сойка!» И я стараюсь увести Китнисс. Спрятать ее от всеобщей ненависти, но она разжимает руку, оборачивается к толпе и горько усмехается: – А я верила в вас. Воспоминание обрывается. Что-то происходит со мной. Странное, выворачивающее наизнанку. Ко мне приходит горькое понимание. В одно мгновение оно обрушивается на меня. Все то время, пока Китнисс вызывала во мне одно только отвращение - я был одержим. Все чувства, мысли, слабости, поступки – все то дело рук переродка. Я ненавидел ее, но при этом жил нею. Я находил ее отвратной, но в тоже время искал в ней свой покой. В пустоту моего сознания врывается странный клацающий звук. Рой чьих-то голосов. Сон ли это? Воспоминание? Я не сразу пойму где реальность. Яркий свет. Не сразу прихожу в себя. Сон оказался слишком долгим. Наконец, я слышу голоса: – Пит, ты слышишь меня? Рой голосов сливается в один. Кто-то знакомый. Хорошо знакомый. – Пит, слышишь ты меня или нет? Очнись, парень! Меня встряхивают. Несколько раз. Затем, снова и снова. Свет становится все ярче. – Пит, ты был прав, слышишь? Вспышка… Вспышка. Я должен был быть прав. Должен. Свет невыносим. Выжигает глаза до боли, но я по-прежнему без сознания. – Пит. Ты был прав, ясно? Гейл? – Мы знаем где они, Пит. Мы нашли их.