Голодные Игры: Восставшие из пепла

Открывать глаза и уставляться в белый потолок, привычно мне. Куда более непривычно, видеть знакомые стальные глаза. На мгновение это дезориентирует меня. Передо мной ли Сойка? Или все это лишь мое больное, лишенное сил воображение? Когда наваждение спадает, а глаза концентрируются на лице незнакомки, я, наконец, могу вздохнуть. И шокировано отшатываюсь в сторону. Ее я ожидал увидеть здесь в последнюю очередь. – Здравствуй, Пит, – она говорит это так спокойно, будто мы виделись всего несколько недель назад. – Миссис Эвердин? Голос мой хриплый и обрывающийся, словно последние несколько дней я не открывал рта вообще. Скорей всего, так и было. Последнее, что я помню – глаза Гейла: пустые и безжизненные. И это еще хуже того, что мама Китнисс –живая, обеспокоенная и усталая - склоняется на трубками, что подсоединены к моему телу. – Тебе нужен отдых. После ты успеешь задать мне все свои вопросы, – ожесточенно бросает она. – Гейл? – тут же спрашиваю я. Минутная заминка. Она отвлекается от трубок, и глядит на меня так сокрушенно, будто я сам еще не знал ответа. Гейл – мертв. От этого где-то внутри вспыхивает непонимание, ложная тревога, неверие и слабость. Знать, что Хоторн, пышущий здоровьем и самоуверенностью, погиб, защищая меня, невольно вспоминается арена. Морфлингистка, что пожертвовала своей жизнью, ради спасения моей собственной. Но тогда вопрос стоял ребром: или мы, или революция проиграна. Гейл же пожертвовал собой. Точка. Продолжения нет. Он просто решил мою жизнь за меня. Миссис Эвердин заметно побледнела, но, неуверенно качнув головой, продолжает: – Когда вас привезли сюда, ему уже нельзя было помочь. Несущая балка раздробила ребра. Он не мог продержаться дольше. Но я едва ее слушаю. Я обязан ему, как не был обязан никому в этой жизни. «Не обижай ее» Вот так просто. Даже в последние минуты своей жизни он думал о Китнисс. О той, которая никогда не принадлежала ему, но занимала все свободное место в грудной клетке. Я нервно сглатываю, стараясь не поддаваться панике. Человеческая жизнь. Раз – и ее больше нет. Что если так случилось и с Китнисс? Что если это случится со мной? Со всеми нами? – Пит, попробуй поспать. Дорога будет дальней. Ее слова возвращают меня в реальность. Когда я, словно под морфлингом, привстаю с кровати, Мисс Эвердин вскрикивает от ужаса и зовет на помощь. Мы не в купе. Мы не в палате. Мы в отсеке все того же планолета, оборудованного под медицинскую станцию. Рядом со мной несколько таких же израненных, перебинтованных солдат. Чуть поодаль – тела, накрытые куртками. Их во много раз больше выживших. Подручные материалы корабля не спасли их жизнь, и я боюсь, просто до дрожи боюсь увидеть на руке у одного из солдат тот самый телебраслет, те самые погоны полковника. Я опираюсь на стены, отшатываясь от трупов, и бреду в сторону носовой части корабля. Оттуда раздаются громогласные вопли разъяренного Хеймитча. – Сойкино гнездо, отвечайте! – Мистер Эбернети, – кажется, это Джейден. – Отвечайте, сволочи! Отвечайте, черт бы вас побрал. Его жуткие крики доносятся до меня даже сквозь стеклянную обшивку двери. Подходя ближе, я замечаю понурые взгляды выживших солдат. Это и понятно – их товарищи погибли не за революцию, а за ошибку Пэйлор, что допустила это. Но все меняется, когда один из них произносит едва слышно: – Отвечать-то больше некому… Передо мной открываются двери. Хеймитч, склонившийся над хрупкой Джэйден. Рядом уже готовя пушку, становится Фрайзер. Все они напряжены до такого предела, что покрытие самолете буквально плавится под их взглядами. – Постарайтесь успокоиться. Мы прибудем на место завтра утром, а пока вы должны отдохнуть. – Вы бросили мальчишек в самое пекло! Вы оставили Гнездо без должной защиты! Там люди! Там Эффи! Там моя Эффи, ублюдки! – он хватает ее за ворот армейской куртки. – Но вам плевать, твари. Вы думаете о революции, о силе восстания, о лжи, которую должен будет втолковывать парень! Вы твари. Живые твари! Но, наконец, его сгребают в охапку. Миссис Эвердин, появившаяся из неоткуда, выуживает шприц и вкалывает ментору снотворное. Он падает буквально замертво, повторяя одно и тоже: «Твари». От его слов по спине проходится мороз. Пешки, выгоревшие изнутри. – Что здесь происходит? – Пэйлор отвлекается от датчиков полета. – Миссис Эвердин, вы обещали нам полную изоляцию мистера Мелларка. Мама Китнисс пятится назад. Словно боится ее. – Я не могла удержать его. Он хотел знать правду. И Пэйлор горько ухмыляется. Шрамы на ее лице не говорят о храбрости. А вот глаза – стальные, уверенные и озлобленные – дают понять, что она настроена решительно. Ее рука буквально по локоть в крови, несмотря на бинты. Алая жидкость сочится сквозь них, и генерал знает, что менять их бессмысленно. – Вы желаете знать правду? Желаете знать, почему погиб полковник Хоторн? Почему из целой опергруппы выжили всего несколько человек? Но ее прерывает хрип радиосвязи в наушнике. – Выведи на громкую связь! – молниеносно реагирует она, кидаясь к панели управления. – Сойкино гнездо, вы слышите меня? – продолжает ее речь один из летчиков. – Как слышно, Гнездо? Ответьте. Вместо этого я слышу знакомое, уже забытое шипение переродка. Но на этот раз это не мое воображение. – Панем! Рассадник заразы был уничтожен сегодня в полдень. Пленным грозит казнь, выжившим – дорога на плаху. Сегодня мы раз и навсегда очистили наши ряды от народников, либералов и предателей. Паразиты, пытавшиеся убить в нас веру в лучшую жизнь. Болезнь, распространявшаяся с неимоверной скоростью. Чума, что поразила ваши умы. Сегодня раз и навсегда, она была стерта с лица земли. Сойкино Гнездо – уничтожено. Огненный Морник – пал. Жуткая, давящая, скорбная тишина, за которой следует гимн Капитолия и чужой, металлический голос, пробирающий до костей, на фоне которого маячит фото диктатора: – Панем – сегодня. Панем – завтра. Панем – всегда. Однажды, она уже произносила эту фразу. Абсолютно точно не понимания, что таят в себе эти жуткие строки, она клеила на лицо улыбку, обманывая разбушевавшуюся толпу, призрачным обликом влюбленности. На этот раз Китнисс была абсолютно серьезна.

***

Я молчу. Гляжу на металлический, изредка вздрагивающий пол, пытаясь понять, что произошло. Вокруг меня целое столпотворение людей – выживших, что пытаются решить: как быть дальше? Дома больше нет. Как нет и тех, к кому можно было бы вернуться. Они либо мертвы, либо взяты в плен, и сложно сказать, что из этого хуже. Солдаты в бешенстве. Некоторые из них тихо плачут, скорбя за теми, кто остался в Логове. Слезы на глазах сорокалетних мужчин – нечто страшное. Непривычное. Невозможное. Некоторые из них осмелели и выдвигают громкие обвинения против Пэйлор, что отнеслась к защите собственного народа так халатно. Если это был обвал – живых людей засыпало пятнадцатиметровой прослойкой грунта. Если взрывчатка – дома-соты обрушились в громадную прогалину, где работали коперы. Но лучше из всего этого: нападение. Многие смогли бы выбраться из того пекла, что устроила им Койн. Койн? Нездоровый, стальной голос Китнисс все еще раздается в моем сознании. Шипение переродка не плод воображения, а ее настоящий голос, что приобрел нотки садизма и гнева. Это не могло быть правдой. Китнисс не способна на это. Китнисс не могла. Китнисс не может. Вот только все складывалось в яркую, саркастическую картинку: она жива, с ней все в порядке, но только это не Китнисс больше. Это не моя Китнисс Эвердин. – Я тоже в это не верю, – глухо раздается чей-то голос. В общей гамме голосов, этот – уставший и поразительно уверенный – услышать легче всего. Я оборачиваюсь к раненному солдату, который прижимает нечто к груди. У него прострелено бедро, а повязку, намотанную кое-как, давно пора сменить. Но он улыбается, и это вводит в некий ступор. – Не верю, что Сойка могла предать нас, – разъясняет он спустя мгновение. – Это запись, не более того. – Хотелось бы в это верить, – отвечаю я. Он несколько мгновений наблюдает за мной, а затем вдруг раскрывает ладонь, что прижимал к сердцу. Это фото, покрытое белыми полосами и круглыми, желтыми разводами слез. Это его дочь. Рыжеволосая. Знакомая. Хейвен. – Я видел, как она пошла ради нее в самое пекло. Видел, что моя дочь – нечто важное и дорогое ей. Как и каждый, кто стоял тогда на сцене. – Она знала, что я вызовусь добровольцем. – Но это не пятнает того, что она сделала, – уверенно произносит он. – Когда Хейвен вернется, мир должен быть иным. Более светлым, чистым, искренним. Такой же, как и она. Он смотрит на фотографию заворожено и не стыдится своих слез. Они катятся по щекам бывшего капитолийца, вставшего на путь народников. Смотрит на нее так, будто это сокровище – единственное, что у него осталось. Сокровище, которое у него отобрали. Хейвен – мертва. Китнисс – в лапах Койн. И это нечестно. Нечестно по отношению к отцу девочки, которая отдала свою жизнь во имя чужой мести. Нечестно по отношению к людям, сражающимся не за что-то, а за кого-то. Чью-то больную, бессвязную идею, зародившуюся в сознании диктатора. И отец не знает, что дочь мертва. Не знает, что битва проиграна, а в войне – не бывает правых и виноватых. Фото дрожит в его руках. Он вспоминает ее улыбку, доброту и радость, вспыхивающую в глазах ребенка. Вспоминает – все еще не зная правды. – Это не она, – уже уверенно произношу я. – Сойка не могла предать нас. Он больше не слышит меня. Где-то в своих воспоминаниях. Где-то на поле боя. Где-то с автоматом в руке и фотографией, застегнутой в нагрудном кармане. Мир должен быть иным, когда Она вернется. – Куда мы теперь? – спрашиваю я, вставая. – Никто не знает, правда ли это, – как-то пусто отзывается Джэйден, глядя на то, как один из солдат буквально кричит на Пэйлор. – Мы отправляем туда несколько человек на разведку. Большим рисковать мы не можем. «Большим». Словно от числа людей, посланных к Гнезду, зависит исход революции. Вот только – революции ли? Это переросло в войну. В войну против правды. Собственного же народа. – Где мы? – оглядывая землю с высоты птичьего полета, спрашиваю я. – Седьмой. Мы остановимся во Втором, чтобы быть максимально близко к Гнезду и нашим разведчикам. – Отправляем их в ночь, – вмешивается Фрайзер. – Не хочешь убедиться, что твоя женушка уничтожила наш дом? – Фрайзер! – тут же вскрикивает Джэйден. – Это не она. – Да, а кто же тогда? – удивляется подполковник. – Бити подтвердил – ошибки и быть не может. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Он понятия не имел о чем говорит. Бити не мог. Бити ошибался. Это не так. Китнисс не могла этого сделать. Не могла стать марионеткой Койн. – Что, парень, кишка тонка признать это? – не унимается Фрайзер. – Вернись на место, Пит, – вмешивается третий, опустошенный голос. Это Пэйлор. Глядя на нее, складывалось впечатление, что мы не только проиграли войну, но еще и весь мир в придачу. Она отчитывает миссис Эвердин. Я мешался под ногами, я – не солдат. Я – не Хоторн. А он отдал жизнь за меня. Ее ненависть и неприязнь ко мне вполне объяснима. На этот раз я не ослушиваюсь приказа и возвращаюсь на свое место. Рядом, пристегнутый ремнями, склонив голову вниз, сидит Хеймитч. Снотворное все еще действует. Подумать только, ментор действительно беспокоился за нашу провожатую. Вот только бессмысленно – зная Койн, Бряк станет наживой. Чтобы всадить нож поглубже, побольнее, она умрет на публичной казне. Красочно, эпично, в духе Диктатора. Но главный вопрос, что донимал меня: будет ли там Китнисс? Стоять по правую руку рядом с той, кто убил ее сестру? Мыслей невыносимо много. Они все застилают разум, не давая и минуты спокойствия. Я только повторяю, как молитву: Китнисс не могла. Китнисс не может. Китнисс не способна на это. Но я не знаю, правда ли это. И смогу узнать, только тогда, когда попаду во Дворец Президента. Меня обуревает желание, заглянуть в глаза той, кто так умело помыкает людьми, которые могли быть и не согласны с таким укладом жизни. Но Икона поклонения была против. Им не дозволялось говорить нет. Убийство детей на Арене? Да. Уничтожение народников? Да. Истребление целых семей безвинных людей? Да, потому что так считает Президент. Боятся даже не Койн, а ее преследуемой мести. Она найдет, она уничтожит, они истребит. Власть сделала ее жестокой и мстительной, и встать у нее пути не смеет ни один из сегодняшних капитолийцев. Эти мысли отсчитывают в моем сознании мгновения жизни: чужих, лишенных и забытых. Как много погибло людей? И как много должно еще погибнуть, чтобы она сказала: «хватит». Писк в сознании раздается вновь и вновь. Он будоражит нервы, заставляет меня сконфужено согнуться пополам. Есть только один вопрос, которому нет ответа: «Что нужно делать теперь всем нам»? У нас нет дома. Нет ни близких, ни семьи. Нет даже надежды. Писк повторяется, и резкая боль скручивает меня пополам. Когда я открываю глаза, замечаю слабое свечение в углу планолета. Это не оборудование корабля, не плод моего воображение – это то, что я так боялся увидеть: наручный телебраслет. Синяя ладонь выглядывает из-под темной куртки, наброшенной на тело. От ужаса желудок скручивается в тугой узел, меня едва не выворачивает на пол планолета. Но я сдерживаюсь. Продолжаю наблюдать за тем, как мигает алая кнопка на циферблате. Кто мог отправить сообщение мертвому солдату? Ведь по закону Логова телебраслет отключался со смертью хозяина. Так руководство узнавало о собственных потерях, так вычислялось местонахождение погибшего. Зачем тогда мигает алая кнопка? Я привстаю со своего места, стараясь не вызывать к своей персоне лишнего внимания. В кабинке летчиков по-прежнему ведутся дебаты, в пассажирском отделе выжившим солдатам нет до меня никакого дела, а это значит, что в запасе у меня есть несколько минут. Я присаживаюсь рядом с его телом на карточки. Трупный запах еще не появился в планолете, но это только вопрос времени. Они забрали их, чтобы похоронить, как героев. Героев, а не гниющую плоть среди развалин. Кнопка продолжает надрывно мигать, а писк – слабый и едва уловимый – не мое больное воображение. Чтобы нажать на кнопку, нужно снять с руки бывшего напарника часы. От этого становится жутко, отвратно, почти тошнотворно. Будто я оскверняю могилу. Руки дрожат, когда я пытаюсь расстегнуть застежку часов. Чтобы сказал на это Гейл: «Ты трус, Мелларк. Всегда им был и будешь». Да, несомненно, так он бы и выразился. Они соскальзывают с его окоченелой руки спокойно, предательски быстро. И я стараюсь отойти от тела как можно быстрей. В глазах продолжают стоять его безжизненные, пустые глаза. Я нервно тереблю кнопку телебраслета, в надежде, что смогу понять устройство этого гаджета. Но это происходит на редкость быстро, так, что я едва не разжимаю рук. – Привет, Мелларк, – его голос живой и бодрый, словно издевательский. – Если ты слушаешь это сообщение, значит, меня уже нет в живых. А если так – ты должен действовать предельно быстро. Мурашки бегут по спине от того, насколько живым кажется Гейл на этой записи. Но времени на передышку у меня нет, и напарник продолжает: – Койн неспроста устроила Игры. Даже, если бы тогда в Круглом Зале вы приняли другое решение, она бы не смирилась с этим, потому что Игры – не только путь к власти, которую она уже тогда имела. Вспомни, Пит. В Капитолии тебя избивали до полусмерти, морили голодом, но все равно возвращали к жизни. Зачем? Я долго не мог найти ответа на этот вопрос. Если тебе интересно, ты не был символом революции и от твоей кончины мало что зависело. Сноу считал, что ты не являешь для Китнисс особо интереса, но тогда вопрос о твоей смерти остается открытым. Зачем им вводить тебе морник? Позволять повстанцам выкрасть вас, прекрасно понимая, что вы отправитесь в Тринадцатый? Тогда я решил, что ты всего на всего шпион Капитолия, под действием охмора, сливающий им всю информацию. Но не складывалось то, что ты спас Китнисс на казни Сноу, когда она попыталась покончить с собой. Мысли путаются, и я не могу уловить сути того, о чем рассуждает Гейл. Охмор. Казнь Сноу. Тринадцатый. Китнисс. Все это слишком сложно для восприятия. – Помнишь, какую ненависть первое время вызывала в тебе Китнисс? Ты ненавидел ее до глубины души, стараясь жестоко расправиться с ней. Переродок считал, что она пыталась убить тебя на Арене, но проблема в том, Пит, что не было никакого переродка. Это твое воображение, твоя импульсивность, твой собственный мозг, отравленный ядом. Вот только все пошло немного не так, как они на то рассчитывали. Ты излечился от охмора, но не из-за одной любви к Китнисс. Это было бы слишком банально. Его голос кажется мне насмешливым. Это так в духе Гейла, что невольно по щекам начинают течь слезы. – Ты никогда не был их целью, Пит. Скажем так, все, что происходило с тобой в Капитолии – было репетицией. Грандиозной репетицией, перед начало бала. А все, что случилось после победы революционеров – четко спланированная операцию, по выведению Сойки из Игры. Ты еще не понял, к чему я виду, Мелларк? Ты – подопытная мышь, которая нужна была для тестирования охмора. Сыворотка была заготовлена не для тебя, и ненависть к повстанцам заменили на ненависть к той, которую ты любил больше жизни. Они надеялись, что это сломит ее. Понимание и ужас приходят быстрее удивления. Гейл еще не говорит, а я уже все понял. – Койн и Сноу были заодно. Ищи, Мелларк. «Союз Монарха и Императрицы».