Голодные Игры: Восставшие из пепла

Они обступают меня мгновенно. Белые мундиры, затемненные шлемы. Шум прибывшего планолета. Удары дубинок о поверхность щитов. Где-то за колонной обступающих меня миротворцев, виднеется столпотворение людей. Они бы и рады помочь, да только чем? В глазах у них замирает немой вопрос: «Неужели ты жив?». Но я и сам не рад тому, что жив теперь. Я посреди поля. Выжженная трава, истрескавшаяся земля, сухой, резкий ветер. Чуть поодаль – хилые домины, устроившиеся в ряд. В грязных лицах я угадываю знакомую тревожную печаль, предвещавшую о смерти горе-трибута. На этот раз без Голодных Игр. Без зрелищных Голодных Игр. Почему Одиннадцатый? Висели ли мы в воздухе? Или это идея Пэйлор: чем дальше от Капитолия, тем безопасней? – Пит Мелларк, любое сопротивление – бесполезно, – доносится ко мне из рупора. Даже странно. Слишком уж быстро они оказались на месте. Не более десяти минут и я уже мышь, пойманная в лапы Капитолия, а заодно и Койн. Ее самой я пока не вижу, но уверен – без представления не обойдется. Чем они связаны? Почему союз Койн и Сноу был настолько же очевиден, насколько и невероятен. Слишком уж схожи были два тирана, чтобы позволить себе идти по хилой дороге революции. Одна – удачно играла лидера восстания, другой – слишком очевидно ненавидел каждого жителя Капитолия. В этой продуманной системе было ясно все, кроме одного: зачем? Зачем объединятся двум враждующим сторонам, когда каждый из них мог добиться власти путем казней, боли, пыток? Этот вопрос не давал мне покоя. И лишь тогда, когда тяжелая рука опускается мне на спину, а руку сводит от жуткой, резкой боли, я возвращаюсь в реальность. На глазах появляются слезы. Рука обиженно хрустнула в захвате миротворца. Меня обыскивают. Боятся, что с собой я припас взрывчатку. К концу осмотра рука будто немеет, и потому, когда солдат любезно одевает наручники, я едва не благодарю его. Сколько ненависти, сколько злости клокочет во мне. Еще недавно люди, стоящие вокруг меня в белой форме, были на месте тех, кто теперь безуспешно пытался понять: кто же все-таки на их стороне? Темные, чумазые лица слишком ярко выделяются на фоне белых мундиров. Они напоминают мне о Руте – безобидной девочке, погибшей на Арене. И тогда, утрата этой маленькой обезьянки казалась мне невосполнимой и слишком болезненной, но теперь – пройдя путь, и едва ли дотянув до середины – сердце не в состоянии ощущать боль. Оно бьется, потому что так нужно, а остальное – запрещено ему. А затем на глаза попадаются носки белых туфель. Ни единой царапины, ни единого изъяна – чистота, уверенность, власть. Цвет ее пальто сливается с седыми прядями волос. Ненависть. Отречение. Злость. Надменность. Едва подняв голову, я встречаюсь с ледяными, холодными глазами Койн. Она медленно стягивает перчатки с костлявых пальцев. – Рада видеть Вас в добром здравии, Пит, – протягивает она лениво. – Надеюсь, ваши друзья неподалеку. Было бы просто неприлично лишать их возможности побывать в Капитолии. Ненависть. Только она заставляет меня приподняться с колен, миротворец напрягается, усиливая хватку. Боль поражает тело. Скрученные ладони хрустят, а в голове мельтешат отрезвляющие мысли: «Успокойся. Это ничего не изменит. Она манипулирует тобой». И я вспоминаю Китнисс. Мою беззащитную, раненную Китнисс, что сидела посреди разгромленной комнаты, тщетно стараясь унять свою боль. Израненная, выгоревшая изнутри, разбитая, как и каждый предмет в ее капитолийской комнате. И виной этой – женщина в сером, стоящая передо мной. – Вы разочарованы, мистер Мелларк? Она ухмыляется. Миротворец расценивает это, как знак одобрения. Боль настолько сильна, что глаза наполняются бесполезными слезами. Отчаянная боль выжигает сердце. Внутренности пылают, будто каждую частицу моего тела проткнули насквозь. – Оставь его, мразь! – голос из толпы отрезвляет меня. Я поднимаю взгляд и вижу в толпе парня чуть младше меня. Курчавые, вьющиеся волосы, в руках сапка, а руки измазаны в черноземе Одиннадцатого. В глазах – решимость. Настолько же бесполезная, насколько и опасная. В миг рядом с ним оказываются миротворцы. Удары дубинкой. Грязные ругательства. Матершинные смешки. За криками мальчонки слышен лишь вой матери. Остальные молчат. Стоят как вкопанные, не пытаясь пошевелиться. Слишком страшно. – На площадь его, – спокойно произносит Койн, не оглянувшись на мученика, – к остальным. Я вскидываю затуманенный взгляд на Президента. Меня повесят в Одиннадцатом? Неужели план провалился, и времени совсем не осталось? Уходит даже боль – сплошной страх и ужас, трепещущие в жилах. Хеймитчу и Бити ни за что не успеть. Мне уже не успеть. Я чувствую, как к горлу подкатывает ком отчаянья. Пальцы сводит судорогой, а миротворец лишь встряхивает меня посильнее. Койн вовремя замечает беспокойство на моем лице и, расплывшись в улыбке, произносит: – О нет, Пит. К трибуту в здешних краях другое отношение, – ей передают рупор, а миротворцы образовывают круг, ограждая Президента от обычных жителей дистрикта. – Дистрикт-11. Публичная казнь приспешников «Морника» состоится на главной площади. Оберегайте свои семьи от контакта с зараженными, будьте честны перед своей державой. В словах столько ледяного спокойствия и уверенности, что по коже невольно проходится дрожь. Больше всего «зараженных» было именно в Одиннадцатом и Двенадцатом дистриктах. Нас осталось слишком мало, чтобы попытаться предотвратить этот ужас. Некому больше поверить в то, что где-то за гранью этой жуткой реальности существует более счастливый, свободный мир. Остался лишь шаг – шаг, который может стоить мне жизни. – Идемте же, Пит. Ваша невеста успела заждаться. Койн уходит прочь в сторону громадных птиц, сорвавшихся с небес из неоткуда. Постоянный патруль над дистриктами. Постоянная слежка, на которую наша группа чудом не нарвалась. Планолеты откликаются гулким урчанием, а в голове пульсируют ее последние слова. Невеста. Невеста для переродка. Два зверя, загнанных в угол собственного сознания.

***

Капитолийские карцеры. Однажды я уже бывал в этом месте страха и пыток. Тогда, когда собственное сознание еще принадлежало мне. Серые цвета. Сырость. Чьи-то крики под землей. Нас спустили на грузовых лифтах. Пятнадцать? Двадцать человек? Я лишь успел удивиться количеству миротворцев, оказавшихся у стен Дворца. Плотным строем нас сопроводили до самого лифта. Они просто грузили нас, словно продовольственные мешки, пока лифт обиженно не пискнул и одну из задержанных силой выдернули из кабины. Морник. Морник. Вокруг многоголосием звучит одно единственное слово. Но все знают, что произошло с Морником. Его больше нет. Как нет и символа восстания в лице Сойки-пересмешницы, что стала в одно мгновение предательницей. Что они знают об охморе? Что они знают о ее чувствах? Но я не мог осуждать людей. Как не мог не думать ни о чем другом, как о стальных глазах Китнисс. Лифт пискнул в последний раз. Железные пасти открываются и миротворцы, один за другим, пристраиваются к заключенным. Меня и еще нескольких «зараженных» отправляют в дальний карцер. Скорей всего, это и есть «привилегии» трибута. Они не пытаются унизить, оскорбить или напасть на нас. Кажется, участь, ожидавшая нас, куда хуже. Люди замирают у прутьев и глядят нам вслед, словно увидев призрака. Я и был призраком. Призраком их прошлой, нормальной жизни. Все началось с истории несчастных влюбленных из Двенадцатого. Этим все и должно кончиться. Многие тянут к нам руки, но, словно боясь, отстраняются. Только потом – уже в карцере – я узнаю, что по железным прутьям пущен ток. Двери перед нами раскрываются. Глухая комната. По углам жмутся люди в обгорелых тряпках. Они – прямиком из Логова. Мы входим внутрь по одному. Нас вновь обыскивают. И когда дело доходит до меня, миротворец бросает: – Слишком много освободителей. И слишком мало освобожденных. Дверь камеры закрывается с характерным звенящим звуком, замирающим в ушах дробью автомата. Его слова поражают меня. И к моему жуткому удивлению, он – прав. В борьбе за свободу каждый из нас ослеп. Будь то Койн, Китнисс, даже Пэйлор. Я оборачиваюсь к тем, кто безучастно пытается остановить кровь из свежих ран, и запоздало понимаю: свобода – слишком желанное, горячо любимое слово для тех, кто никогда не пробовал ее на вкус. Я подхожу к седовласой женщине, что тщетно пытается перевязать рану на ноге. Хрустит ткань на изорванных штанинах. Не могу сказать, что знаком с медициной так же хорошо, как миссис Эвердин, но уроки первой помощи – обязательны в школе нашего дистрикта. Женщина поднимает на меня свой затуманенный взгляд и теряет дар речи, от ужаса прикрывая рот рукой. Она касается моего лица руками и, кажется, боится узнать меня. – Ты жив, – хрипло произносит она. – Жив, – стараюсь улыбнуться я. – В Логове объявили военную тревогу, едва последний планолет пересек границу Капитолия, – вмешивается мужчина лет сорока. – Обстрел. Тех, кого они не прикончили в Логове – расстреляют на рассвете. – Мы чудом спаслись. На поверхность попали благодаря Элмеру, но…– женщина поспешно прикрывает рот рукой. – Я знаю о его кончине, – говорю я, как можно более спокойно. Мужчина, стоявший в отдалении, ударяет кулаком по стене. – Вы бросили нас, словно крысы! – кричит он. – Знали, что готовится нападении, и решили сбежать?! – Успокойся, пап, – девушка в оборванном платье обнимает его за плечи. – Они не причем. Они не знали. – У меня осталась только она, победитель! – орет он во все горло. – Вся моя семья погребена заживо! Где твоя Сойка? Где та, за которой мы шли все это время? Перебежала на сторону Койн, черт бы ее побрал?! Он размеренным шагом подходит все ближе, и я встаю с колен, чтобы оказаться наравне с ним. Ненависть хлещет через край. Лицо мужчины обожжено, а одежда висит рваными лоскутами. – Вы не знаете всего. – А мне и не нужно этого. Мою годовалую дочь погребли под завалами Логова, а жену расстреляли у меня на глазах. Мне плевать на дело вашей революции. Плевать, что конкретно ты сделал для всех нас. Я знаю одно: не будь вас – не было бы всего этого. – Папа, – тихий, молящий голос из темноты. На свету кожа девушки бледна, как мел. Руки по локоть обожжены и изранены. Она непроизвольно жмурится и хромает, когда приходиться подойти ближе. Она так отчаянно обнимает отца за плечи, что внутри у меня все сжимается от боли. Успокаивает, шепчет что-то свое. Он пытается оттолкнуть дочь и завершить начатое, но отцовское сердце дает сбой: мужчина прижимает ее к груди и беззвучно плачет. Наша вина. Как правильно это звучит. Я отхожу в сторону, на свет. Настолько слаб и голоден, что сажусь рядом с прутьями, от которых исходит дивное, притягивающее гудение. Как когда-то в Двенадцатом. Забор. Луговина. Окажусь ли я там когда-либо? Снова? Домой? Наверное, нет. Слишком очевиден провал. Даже, если Хеймитч и найдет доказательства союза Койн и Сноу, что это изменит? И как Панем узнает правду? Луговина. Дом. Пекарня. Жуткие воспоминания, напоминающие о былом счастье. Ничего не осталось. Сгорело, превратилось в пепел и ушло на второй план. Я когда-то мечтал о детях. Мечтал о Китнисс и о бесконечно долгой любви рядом с той, что давно завладела моим сердцем. Разум не смог пошатнуть этих чувств, зато правда – разящая, словно выстрел – уничтожает их, едва ли не поминутно. Мы. Во всем виноваты мы. Два выродка. Два переродка, разделивших мир. Сколько проходит времени сказать сложно. Я, то забываюсь в пелене бесконечных, бессмысленных снов, то прислушиваюсь к стонам и крикам за пределами клетки. Допросы. Вечные пытки. Найти еще одного «зараженного». И мысли. Мои мысли, что бередят сон, стирая грань реальности и забытия. Все слилось в одну сплошную линию, тянущуюся без конца. И я уже не удивляюсь, когда напротив моей клетки возникает миротворец. – На выход. Когда я встаю, едва ли могу пошевелить отекшими ногами. Меня толкают в спину, стараясь придать моей ходьбе темпа, но это бессмысленно. В конце концов, меня просто вталкивают в лифт. Четверо надзирателей. Я настолько опасен? Едем в тишине до того момента, пока не пискнул лифт и один из миротворцев не поднимает меня на ноги. Истощение. Я не ел более двух суток. Но голода нет, как нет и жажды. Коридоры. Головокружение. Ощущение слабости и изношенности. Меня волокут. Ноги едва слушаются. А тошнота подступает к горлу комом рвоты. Часы летят мгновенно. Темная комната. Свет, направленный в глаза. Слезятся глаза. Скручивает живот. И голоса. – Как скоро она появится? – Его нужно отмыть от рвоты. – Не было такого приказа. – Ждем? – Ждем. И долгие часы. Впервые в жизни я так рьяно желаю смерти. Боль. Она – часть меня. Неотъемлемая и нещадная. Уничтожающая. Кажется, рвотные позывы не остаются внутри меня. Голод не уходит. Он гложет мой истерзанный желудок, словно жавелева вода, выедая все изнутри. Полутьма освещаемая одной единственной лампой. Жуткий холод. И бесконечно долгие часы ожидания. – Она не придет. – Прошло почти шесть часов. Он умрет вскоре. – Хоть воды ему дай. – Не было такого приказа. – Ждем? – Ждем. Прежде, я не замечал собственной слабости и усталости, а теперь она просто уничтожает меня. Поминутно укорачивая мою жизнь. Страшные муки. Живот скручивает от рези. Я буквально слышу, как мою плоть вспарывают ножом. Но все не так. Все придумано, все неверно, ложно. Голова безвольно покоится на груди. Я вдыхаю тошнотворный запах сырости и рвоты. В последний раз будто вглядываюсь в лица миротворцев. Сколько осталось до моей кончины? Нельзя так умереть. Нельзя. Нужно дожить до рассвета. Дождаться Хеймитча. Бити. Дожить до утра. Дожить. Дожить до утра. – Это вряд ли. Голос, звенящий в полутьме помещения. Луговина. Дом. Сталь ледяных глаз. Серые тучи осеннего неба. Запах леса, пробивающийся сквозь запах рвоты. Теплая кожа. Родные губы. Тихая походка. Охотница. Жертва. Не я ли? Белые полосы обволакивают знакомое лицо. И лишь губы – губы искривившиеся в улыбке. Обрезанные волосы цвета свежей золы. Косы. Это были косы. Почему она сделала это с ними? Короткий шрам над губой? Она сопротивлялась. Едва заметные синяки под глазами? Пыталась уснуть. Стул отодвигает медленно, растягивая удовольствие. Усаживается по-королевски. Держа осанку, складывая руки перед собой. Она – не леди. Она – охотница. Стеганая куртка, так похожая на отцовскую. И ни грамма макияжа. Ни намека на то, что она пережила так много на Играх. Будто она и была победителем. – Китнисс, – скорей вопрос, чем утверждение. – Добро пожаловать, мистер Мелларк, – ледяной, дикий, угрожающий тон. Мне не было страшно, когда передо мной оказалась Койн, когда в кресле, напротив, восседал капитолийский врач со шприцом, когда ко мне – едва живому – склонялся Сноу. Было страшно теперь. Теперь, когда ледяные глаза были таковыми не из-за отсутствия ответных чувств, а из-за болезненной ненависти, едва сдерживаемой в отравленном организме. – Сделаем друг другу одолжение, – начинает она, облокачиваясь на спинку стула. – Вы – говорите, куда отправилась остальная группа «Морника», а я – не причиняю вам особых телесных повреждений. Это было бы смешно. Было бы смешно, если бы после моего смешка, она просто не склонила голову набок, прищурившись, словно зверь. Нервно, но незаметно сглатываю тошноту. Голод утих из-за безграничного страха, заполнившего все мое тело. – Вам смешно, мистер Мелларк? Вопрос звенит в ушах эхом. В помещении сыро и пусто. Будто здесь нет ни единой живой души. Четверо миротворцев – вполне адекватных мужчин в белом, отстаивающих неведомую «правду» Койн и Китнисс – девушка, ради которой я пошел на все это. Но они мертвы. Мертвы и погребены заживо. – Мне ничего не известно об их местоположении. Она замирает на мгновение, а затем, ухмыльнувшись, качает головой. – Вы меня не поняли, мистер… – Я все прекрасно понял, – отрезаю я, стараясь унять дрожь в голосе. – Делай то, что посчитаешь нужным, Китнисс. Я знаю, каково это. И знаю, что даже мой ответ не утолит твою ненависть… Но я успеваю пожалеть о своих словах. В какой-то момент, она просто перегибается через стол и впивается острыми когтями в волосы. Удар. За ним еще один. После какого из них я чувствую на губах солоноватую жидкость сказать сложно. Боль расползается от желудка к носу и голове. Переносица ноет нестерпимо, а от головной боли складывалось ощущение, будто черепная коробка вот-вот лопнет. Голова безвольно опускается на стол после завершающего удара. Переродок внутри нее едва ли отпил из чаши ненависти. – Повторю свой вопрос, мистер Мелларк, – когда я поднимаю затуманенный взгляд на Китнисс, она преспокойно оттирает руки от моей крови. – Куда направилась генерал Пэйлор? Губы сводит от боли, но я выдавливаю. – Не имею ни малейшего… Последние слова растворяются в моем собственном крике. Способность думать – растворяется. Как раз в тот миг, когда она стаскивает меня со стула. Бетонный пол. Гулкий удар. Бесконечно долгие минуты боли. Пару минут я не в состоянии вспомнить, кто я такой и кто эта девушка – спокойная, уверенная, но безумная – передо мной? – Вы свободны, – отчеканивает она, обращаясь к миротворцам. – Мисс Эвердин, – мямлит один из них. Уверен, она только обернулась к нему, потому что кроме звука закрывающейся клетки, были слышен лишь цокот ее ботинок. – Вы принуждаете меня, – она садится на корточки, приподнимая мое лицо за подбородок. – Люди не должны видеть своего героя в таком состоянии, мистер Мелларк. Вам бы лучше сознаться, да вернутся в свой карцер до вынесения приговора. – За что? – выплевываю я. – За правду? Но она, словно беседуя с ребенком, качает головой, переворачивая меня набок. Заботливо, словно учтиво. На деле же, словно убийца, разделывающий жертву. – Правды нет, мистер Мелларк. Вы погубили стольких людей, пытаясь сменить строй, поглядите-ка, чего вы добились? Кроме восстаний, бойни и крови? Чужой крови, мистер Мелларк. Вы-то по-прежнему живы Она стреляет точно в цель. Меня сворачивает пополам от неведомого приступа. – Ну, ну, – она хлопает меня по спине, словно успокаивая, – помните, вы мечтали дожить до утра? И я чувствую, как офицерский ботинок впивается в горло. Запах резины. Запах пота. Запах крови. Воздуха не хватает, и я тщетно пытаюсь схватиться за него руками. – Люди гибли десятками тысяч, Пит, а вы продолжали глядеть на экран из центра Логова в попытке спасти их? Дистанционное управление теми, кто отдал свои жизни за революцию? – Это ты... Вздох. Слабый. Молящий. – Я – была слепа, как щенок, – голос Китнисс вдруг ломается, словно я задел ее за живое. – Мне открыли глаза. Показали, кто ты есть на самом деле. Кто все вы, мечтающие о свободе. Шавкам не сломать строя Капитолия. Она отпускает меня, и я успеваю лишь вздохнуть, прежде чем ладонь пронзает жуткая, ледяная боль. Сталь входит насквозь. Мой крик растворяется в помещении звоном битых стекол. А за ним только шепот: – Я повторю вопрос, мистер Мелларк: где... – Убей, – хрипло огрызаюсь я, лишаясь последнего шанса вдохнуть. Именно это и спасает меня. Она склоняется надо мной. Я чувствую новый, неизведанный прежде запах: сталь, кровь, сырость. От нее не веет больше Луговиной, она больше не Китнисс. Она – переродок. И именно переродок шепчет мне: – Поверьте мне. Именно этим я и займусь завтра. Она расплывается в дикой, незнакомой улыбке.