Голодные Игры: Восставшие из пепла

– Кто мог сотворить такое? Неужели сама… – Парню шибко досталось. Эй, хоть воды ему принесите! – Оставь это. Им плевать. Резкая боль в затылке. Страшная боль. Я пытаюсь дышать, но легкие словно набиты ватой. Хриплый стон, сорвавшийся с губ. Горечь. Кровь. Кашель, что пробуждает новую волну обжигающих ощущений. – Тише-тише, – кто-то помогает мне привстать. Рука ноет, словно простреленная. Я недалек от правды. – Вы потеряли много крови, – третий голос со стороны. Узнаю в расплывчатых чертах лица, ту самую девушку, что успокоила своего разбушевавшегося отца. Она накладывает мне на лоб измоченную в чем-то повязку. – Все, что смогли достать, – виновато говорит она, потупив взгляд. – Сколько прошло времени? Собственный голос похож на хруст наждачной бумаги. Новый приступ кашля заставляет меня согнуться в три погибели. Боль в каждом нерве, в каждой частице моего тела. Снова и снова она накрывает меня необратимой волной судорог. Мысль о том, что я должен был умереть еще на Арене, не покидает меня до того самого момента, как кашель спадает, а легкие начинают функционировать в полной мере. Меня тошнит. Перед глазами плывут расплывчатые образы незнакомых мне людей. Похоже на сотрясение. Китнисс разозлилась не на шутку, кажется. – Это она? – в тени лицо старухи выглядит еще мрачнее и печальнее. – Это Сойка такое сотворила с тобой? В этих словах столько горечи и разочарования, что я едва сдерживаюсь, чтобы не отвернутся, скрывая собственные эмоции. Она не должна знать правду. И никто не должен. Поэтому я просто качаю головой. – Нет. Не она. –За что тебя так? – не унимается мужчина в солдатской форме. – Ясное дело – не сдал своих, – поддерживает его второй. Они продолжают беседу, но я не пытаюсь принять в ней участия. Слишком ярким отпечатком в сознании осталась она – охотница, которая едва не оборвала мою жизнь. Ожесточенные черты лица. Ледяные глаза. Холодная, надменная улыбка. Жестокость. Озлобленность. Ненависть. Я чувствовал эту ненависть. Ощущал, как она высвобождается с каждым новым ударом. Нет. Китнисс больше нет. Моей Китнисс больше нет. Была ли она моей? Нет. Даже отчасти. Много ли я потерял? Не слишком, по меркам нашего времени. И есть ли о чем жалеть? Переродок. Он уничтожил ее. Испепелил внутренности. Испепелил ее саму до основания. Она ненавидела меня. Ненавидела не притворно, а по-настоящему. Что, если бы она не остановилась? Она смогла бы убить меня? Я жаловался, что разбейся я о землю – и смерть стала бы беспричинной и глупой, погибни я от изнеможения – и люди подняли бы меня на смех. А теперь, попробовав каково это: едва не умереть от руки человека, которого любишь больше самой жизни, готов отказаться от нее без особых привилегий на возвращение. Испепелена. Уничтожена. Больше не она. – Сегодня в обед, – врывается в мои мысли чей-то голос. Я поднимаю свой затуманенный взгляд на девушку в ободранном платье. Она смачивает повязку в сточной жидкости и вновь кладет ее мне на лоб. – У вас жар. И сотрясение, кажется, – она виновато опускает взгляд в пол. – Вы так кричали. Все звали ее, просили прощения и молили о пощаде. И раз за разом все громче. Это было так… ужасно. Значит, я все-таки звал ее. А кого еще я мог звать? Киваю коротко, не придав этому особого значения. – Вы видели ее? Синие глаза уставляются на меня в мольбе, будто этот ответ мог изменить хоть что-нибудь. – Нет, – отвечаю грубо и тихо. – Она такая же пешка в руках Койн, как и я. – Но видео… – Монтаж. Девушка возвращается к обработке руки. Когда она пытается отодрать чуть присохший бинт, я едва не захожусь в приступах агонии. Будто вместе с кожей, она сдирает скальп. На рану смотреть противно, но девушка не дрогнула. Сменила повязку (грязные бинты, чуть более чистыми), полила сточной жижей, чтобы сукровица не впитывалась в ткань столь быстро. – Вы скучаете по ней, верно? Такой простой вопрос пробуждает во мне целую бурю абсолютно лишних эмоций. Это ведь уже неважно, а все равно отвечаю: – Конечно. – Тогда, все будет в порядке, – говорит она, слабо улыбаясь мне. И все это не имеет значения. Хеймитч либо успеет, либо… Либо погребет наши последние надежды под слоем пепла. Я прикрываю глаза, вдыхая запах мочи и сырости. Боль стихает постепенно, а вот тело все еще подрагивает, будто от ломки. Жар спал. А озноб нет. Как и страх. Он не прошел. Китнисс. Ее разъяренные глаза. Жуткий оскал, похожий на улыбку. Она совпадала с той Китнисс, которую рисовал переродок. Не хватало лишь светящихся глаз, жутких клыков и крови на ее мелованном лице. И неожиданно для себя я вспоминаю сова, ненароком брошенные кем-то незнакомым: – Что значит «сегодня в обед»? – Расстрел, – вмешивается мужчина в солдатской форме. – Нас всех расстреляют сегодня в полдень. – Недолго нам осталось, – тихо шепчет девушка, глядя на отца. – Скоро увидимся с мамой. Не горюй, родная. В этих отцовских словах слишком много горечи. Дочь слишком отчаянно прижимается к нему. Старушка в углу приникла к земле, будто стараясь срастись с нею. Хеймитч. Ты должен успеть. Ты должен предотвратить весь этот ужас. Ты должен попытаться, старый пес. Не подведи меня. Не подведи этих людей. Я гляжу прямо перед собой. Сырая комната отгораживается от прохода железными прутьями под напряжением. По ним все еще бежит ток. А значит, переродок прав: выхода – нет. Словно лабиринт, закрученный по спирали, который так или иначе извернется и станет для всех нас смертельным приговором. Мы все мечтали о лучшей жизни. Я – с Китнисс, а отец в солдатском кителе со своей семьей. Может, Панем был проклят? Может, катаклизмы лишили нас воли, а Капитолий – по праву – должен принадлежать таким как Сноу? Таким как Койн? «Слишком много освободителей. И слишком мало освобожденных.» Но это не мешало быть народу единым целым. Рано или поздно тирания падет, а сегодня – прямо сейчас – мы пишем историю. – Надежда – это единственное, что сильнее страха, – бросаю я в пустоту, вспоминая слова Китнисс. Пустота давит на грудь. Рука ноет от каждого моего мимолетного движения. Дышать все так же больно. А виски сковывает пульсирующая боль. Я падаю. Падаю в пропасть разочарования и безнадеги. Мысли добивают, окончательно, а воображение рисующее смерть моих сокамерников становится вендеттой. Но. Всегда было это чертово «но». Китнисс – Сойка. Китнисс – Символ. Китнисс – Пламя. А я – Восставший. – И то верно. Тихий хриплый голос заставляет меня вздрогнуть. Я перевожу взгляд в сторону, там, где на ледяном полу распласталась старушка. Она смотрит немигающим взглядом в потолок и видит там что-то свое, потому что в следующее мгновение на сухих, истрескавшихся губах, появляется улыбка. – Надежда, – она замирает, останавливая свой пустой взгляд на мне, – сильнее страха. По коридору разносится пустой, далекий но отвратно режущий слух звон. По камерам проходятся дубинкой. Где-то открываются двери клеток. Откуда-то со стороны доносятся шаги строя миротворцев. Я едва не подскакиваю, когда слышу чьи-то жуткие крики о помощи и мольбе о пощаде. Людей выводят на площадь. Наш час пробил.

***

Я плохо помню, как миротворцы затолкали нас в подъемник. В голове путались мысли, я едва передвигал ногами, опираясь на плечо сокамерника. Медленно, но верно приближался к своей смерти. Совсем рядом плакала женщина с ребенком на руках. А впереди, склонившись в молитве, шла та самая старушка, что поверила моим словам. Будто скот нас погрузили в лифт и тронулся он только тогда, когда невнимательный парень, из-за перегруза подъемника, сорвался в шахту лифта. Крик. Я не запомнил его лица, национальности, одежды. Все, что осталось от него в моей памяти – звонкий, дикий крик в пустоту. Миротворцы наставляют на нас пушки, пока лифт медленно ползет к поверхности. Их всего трое и при большом желании мы без особых проблем смогли бы разоружить их. Но что дальше? Вверху – целая армия Койн, а внизу нас ждет лишь преждевременный расстрел. Выбирать не приходилось и потому я просто прислушиваюсь к размеренно тихому шепоту старушки. Молитва успокаивает. Но только до тех пор, пока двери нашего «капкана» не открывают своей железной пасти. – По пять человек. На выход, – отчеканивает один из наблюдателей. Я примыкаю к последней пятерке. К тому времени мои глаза окончательно привыкают к ослепительно-яркому свету неоновых ламп. После полутьмы каземат это еще одна, настоящая пытка. Строем мы продвигаемся по коридору, ведущему на выход. Позади гремят автоматные очереди. Многие замирают и оглядываются, чем тут же привлекают к себе лишнее внимание миротворцев. Но выстрелы быстро стихают. «Несогласных» оказалось не так уж много. Миротворцы с двух сторон устрашающе клацают затворами. Будто кого-то это могло напугать перед смертью. Многие предпочитали такую смерть, нежели публичную казнь на глазах у зазевавшихся капитолийцев. Раса выживших, вместо того, чтобы сгруппироваться и объеденить свои усилия – сперва, возжелала Игр, а затем казнит тех, кто рассчитывал на лучшую жизнь. Коридор обрывается. Железная дверь раскрывается медленно, с характерным «скрипящим» звуком. Но даже этот звук не заглушает звука чьего-то грубого, ледяного голоса. Речь говорящего то надрывается, то вспыхивает ненавистью и презрением. Я не могу различить ни слова, лишь короткую, звенящую дробь и голос. Жуткий. Проникновенный. Резкий. Но когда двери открываются, к моему ужасу, я узнаю его. Стою как вкопанный. Многотысячная толпа. Развивающиеся флаги Капитолия. И лики «святых», на огромных экранах по обе стороны от сцены. Ее волосы. Обрезанные, свисающие клочьями. Ее взывающие крики. И огонь в пустых глазницах. Ярая ненависть. Пустозвонная правда. Едкий призыв. Люди внизу смотрят на нее недоуменно, словно она бутафорная, а Койн держит их за идиотов. Именно поэтому на лице Президента играет улыбка. Именно поэтому она так едко ухмыляется. Китнисс – часть Капитолия. Часть механизма убийства. – Шевелись! – негодует миротворец, сталкивая меня со ступеней. Мы идем под звуки праведной речи Сойки-пересмешницы. Я различаю лишь: «мы верили в лучшее», «оградим же заразу», «новый мир», «правда», «Панем». Все остальное кажется жидким, опаляющим воском, затекающим в уши. Койн стала второстепенным персонажем в игре Капитолия. Она лишь управляет, Китнисс же – разжигает умы, тревожит разум, зомбирует людей. Ведь правда – на стороне Сойки. Кажется, будто Хеймитч уже не в силах помочь нам. Кажется, что никто уже не в силах помочь. Миротворцы образуют длинный, путеводный коридор к самому подножию сцены, а за ним и на самодельный, широкий постамент к которому приставлена лестница. Место нашей гибели всего в сотне метров, а я до сих пор не чувствую страха? Дезориентация. Не более и не менее того. Слова Сойки забиваясь в уши, образуют вакуум. Я пытаюсь найти подвох, остатки правды, остатки моей Китнисс, а все, что встречает меня ледяные, разъяренные взгляды охраны и голос – ровный, но жесткий – обращенный к толпе за ответной реакцией. Я перевожу взгляд на тех, кто стоит по ту сторону ограждений. На лицах написана тревога и ужас. Они наблюдают за «обращением» Сойки воочию и я не могу сказать, что это радует их. Неверие. Скорбь. Ужас. Что угодно, только не покорность. Но только не до тех пор, пока Китнисс не указывает на нас. Я едва дышу. Передвигаю ногами медленно. А до меня уже доносятся сиплые перешептывания: «предатели». Вот так, просто. Ни герои, ни страдальцы, ни лица революции, а предатели. Хеймитч, лучше бы тебе поторапливаться. Устроив эту игру – я заранее был обречен на провал. Нет ни кого, кто бы мог доказать виновность Койн. Слишком хитрой, слишком противоречивой и меркантильной была она. Документы – уничтожены. Записи – удалены. О прошлых делах Койн знает только Гейл, но и того уже погребла земля. Нас выстраивают в шеренгу, я оказываюсь в середине третьего ряда, но это ненадолго. Мгновенно миротворцы начинают осмотр. Ищут кого-то, кто участвовал в Играх, кто мечтал о свободе, кто был влюблен в Сойку. Едва глаза одного из них встречаются со мной, ко мне примыкают миротворцы и тащат под руки в самый конец. Я не сразу понимаю в чем дело. Но Китнисс не дает мне времени прийти в себя. – Мы так давно мечтали о свободе. О чистоте нашей нации. О высших благах, которые не были доступны нам из-за тех, кто вечно пытался оторвать больший кусок мяса. Кто пытался разделить неделимое, – начинает она, понизив голос. – А теперь они перед нами – раненные, жалкие, опаленные, но все еще живые. Сегодня Панем вздохнет полной грудью – сегодня падут те, кто едва не погубил всех нас. Слова ее пробирают до костей. Она будто видит меня сквозь лица трех сотен чужих людей. Видит насквозь. Прожигает. Ненавидит. Готова к убийству. А затем, к трибуне шагает Койн. В белом, чистом одеянии. Будто не на ее руках окажутся смерти этих людей. Но, на самом деле, не только на нее. Упорно отвожу глаза от тяжелого взгляда Сойки. Президент открывает кристально белую папку с документами, а где-то впереди слышится жуткий плач и заметное оживление миротворцев. Только когда по лестнице восходит мужчина, я понимаю, что время отсчета началось. Закрываю глаза, стараясь не вслушиваться в жуткий вой женщин у подножия сцены. Матери отправляют сыновей. Братьев. Супругов. Любимых. А ледяной голос продолжает зачитывать: – Шестнадцатым заседанием Совета Дистриктов, постановляю, – она тянет, не теряя при этом невозмутимого лица, продолжает: – Признать виновной организацию «Огненный Морник» в нарушении федеративного порядка, поддержании лжелидеров данного собрания, посягательстве на нерушимость целостности политической системы Панема. Многие плачут. Единицы остаются равнодушными к Койн. Они потеряли все еще тогда, когда Логово было погребено под землей. Президент не в силах ухудшить их положения. Разве что, лишить мучений. – … выносится смертная казнь. Привести приговор в действие на месте. Я слышу, как где-то позади, накаляя обстановку звучат барабаны. Люди жмутся друг к другу, плачут, молятся о прощении, просят о помощи, а первая шеренга, оказавшаяся на сцене, уже закрыта белыми спинами миротворцев. – Право на обжалование – упразднить. Ледяной голос. Слова, что будто сваи вбиваются в мое сознание. Тридцать. Тридцать человек упали замертво. В небе замирают гулкие выстрелы. Всхлипы и крики сливаются воедино. А я не могу разомкнуть глаз. Страх, таившийся в организме так долго, вдруг вырвался на свободу скопом бесполезных эмоций. Ужас. Растерянность. И жуткий, свинцовый взрыв пуль. – Право на помилование – упразднить. Время – пустой звук. Звук выстрела в небеса. Тридцать. Снова тридцать. Замершие крики. Сомкнутые глаза. Переплетенные пальцы. Больное воображение, будто насмешливо рисует нас, стоящих на сцене. Трибуты прошлых Игр и незнакомые посланники Койн раз за разом выносят приговоры несовершеннолетним детям. – Право на пересмотр приговора – упразднить. Слышу шуршание бумаг. Приговор зачитан. А на сцене полегла очередная тридцатка. Мы – ничто. Горстка костей и кожи, валяющихся на сцене. Их уносят, тащат по брусчатке к уже подготовленным военным машинам. Я слышу выстрелы. Насчитываю лишь девять. На деле, их намного больше… Первым – убило Хэйвен. Беззащитную и хрупкую девушку, которая нуждалась во мне. А я – отступил. Прячась в своих мыслях о том, как буду защищать ее на Арене не допустил возможности собственного провала. Вторым – белозубого Финника. Еще тогда, в прошлой жизни переродка, он погиб, защищая нас. Где-то в Четвертом растет его сын, который никогда не увидит отца. И жена, которая вряд ли справится с такой потерей. Третьим у меня отобрали отца. Горечь потери вкусом крови и боли остается на губах. Он был. А через мгновение – тот, кто воспитывал, верил, а главное любил меня – погребен под стенами пекарни. Четвертым из жизни принудительно вырвали Прим. Маленькую девочку, которая могла стать чудесным доктором. Мечтающая жить. Желающая жить. Являющаяся жизнью. Пятым обрывается жизнь Гейла. Ради меня. Моего спасения. Ради моей смерти сегодня. Шестой отбирает у меня братьев. Родных. Знакомых до каждой бессмысленной привычки, надменной издевки и теплой улыбки на ночь. Седьмой – уничтожает Элмера. Человека не дюжей храбрости. И, если смерть забрала его, мне нечему удивляться. Едкий, короткий восьмой выстрел обрывает жизнь Мегз. Но она уходит молча. Улыбаясь. Доказывая лишь одно: Надежда – сильнее страха. Финальный девятый звучит глухо, будто прошел насквозь, оставляя на стене полосы крови. Он кажется ирреальным, тихим и бутафорным, будто пуля прошла мимо. На деле же она вошла в плоть, раскромсала легкие, едва не задела сердце и удачно врезалась в стену, где оставило глубокое, точечное отверстие. Девятым – убило меня. Осталась одна единственная пуля. – Мистер Мелларк, – наждачных, хриплый голос. – Однажды мы с мисс Эвердин обещали не врать друг другу. К моему величайшему огорчению, она солгала. С вами, я надеюсь, такого не повторится. Когда я открываю глаза, а на экране, вместо ликов «святых» появляется лицо Сноу, я едва ли замечаю, что стою в последней шеренге. – Раз вы смотрите это видео, значит, Панем смог вздохнуть с облегчением – тиран свержен, победа за мятежниками, а Сойка – все еще жива. Но счастье порой не так близко, как нам кажется. Вот мы держим его в руках, а вот, оно в руках той, что так старательно пытается сохранить ваши жизни. Признаться, впервые повстречав Альму Койн, я посчитал ее победителем. В период Тридцать Вторых Голодных Игр – эта женщина не была столь воинственна и уверенна в себе, как теперь это может показаться на первый взгляд. Как и любой другой трибут – на ее лице был написан страх и ужас, когда имя ее сотрясло площадь Дистрикта-2. С одним только отличием, что видеозапись с проведением Жатвы так и не оказалось в эфире, а трибутом женского пола от Второго стала совершенно другая девушка, погибшая на Арене в первые пару дней, – его лицо замирает, а сам Сноу заходится в лихорадочном кашле, и только спустя пару минут, его состояние приходит в норму: – Тогда Орион Койн был одним из самых влиятельных людей Панема и, признаюсь, даже мне порой стоило прислушиваться к его мнению. Его дочь не попала на Арену. Вернулась во Второй под ликом секретности, а людей прибывших на Жатву в тот день, «заставили» забыть об инциденте. Он вновь и вновь лихорадочно кашляет. На лице его появляется гримаса боли. Только теперь я замечаю желтые, нездоровый цвет его лица и кроваво-алые подтеки на его губах. – Мы виделись с ней лишь дважды в жизни. В первый раз, чтобы ее жизнь спас я. Второй, чтобы она стала спасителем Панема. Я слишком хорошо понимал, что рано или поздно найдутся те, кто восстанет против строя. Один страх – слишком нестабильное оружие для управления миллиардами. И тогда «тайно» возродив Тринадцатый, я и не смел догадаться, что она может уничтожить меня, – он разводит руками. – Сегодня, мистер Мелларк, день моей Казни. К несчастью, я не в том положении, чтобы вся эта информация дала мне отсрочку. Но я больше, чем уверен, она понадобится вам, чтобы уничтожить Альму Койн. Тишина на площади закладывает уши и все, что тревожит мой слух – голос тирана, обращенный ко мне. – Разработка охмора – еще одна дислокация Дистрикта-13. И, все то время, пока вы считали меня главным врагом, она под вашим носом, разрабатывала химическое оружие. Единственной нашей общей целью, к моему несчастью, стала Мисс Эвердин. Слышны крики. Изображение начинает подрагивать, словно кто-то пытался заглушить сигнал. Все могло бы оборваться, если бы они не имели дело с Бити. – А теперь, мистер Мелларк, когда правда обнародована, а вы стали первым ее носителем, – он слабо улыбается, – пообещайте мне, что не станете врать? Гаснет экран. Все вокруг обращается в хаос. Люди кричат. А миротворцы, будто опешив, пятятся. Толпа в жутком, истерическом вое находит прямо на нас – последнюю из шеренг. Небо взрывается. Земля будто уходит из под ног. Все заполняют крики и чьи-то вопли. Я вовремя бросаюсь вперед, к сцене. Где-то впереди маячат планолеты. Узнаю выгравированную Сойку на одном из них – символ «Морника». По тросам вниз спускаются солдаты. Наши солдаты, пришедшие не убивать, а защищать. Мозг не пытается обнародовать информацию. Бегу. Все еще бегу, в буре, хаосе и дыме. Мои сокамерники и незнакомые выжившие, едва не кричат от счастья. Все, что крутится в голове: Хеймитч. Спасибо ему. Спасибо старому пройдохе, что спас мою жизнь, когда смерть была на моей ладони. В глазах стоят слезы. Счастье? Это счастье? Останавливаюсь под самой сценой, прячась за ней. Руки в чужой крови, а пол ее накрыт телами. В стенах дыры. Точно те же, что и от выстрелов в моем воображении. Кончено. Все кончено. И последняя пуля. Все еще горит в кармане. Я жив, она не спущена. Я жив. Все еще жив, с глупой мечтой на лучшее будущее. Мимо меня несутся люди. Рядом оказывается боец «Морника». Что-то спрашивает, удивляется трясет меня за руку, а я улыбаюсь ему, словно сумасшедший. Он отпускает меня, чтобы бросится в самую гущу толпы. Обуздать толпу. Кончено. Все кончено. И последняя пуля. Все еще горит в кармане. Но в хаосе и дыме, в выстрелах и чьем-то плаче я узнаю пугающий, тихий шепот: – Я ведь обещала тебе… Обернутся. Мгновение. Упущено. Стрела прошла насквозь. Последняя пуля.

Не спущена?