Folie à Deux

      Записка оказалась не единственной. К тому же еще вполне невинной по содержанию: облазив дом, пока Саймон спал, Дэвид обнаружил четыре похожих «отзыва», содержание которых варьировалось от «тебе не сбежать» до «сдохни». Если Лезерхофф был не совсем кретином, большая их часть к его персоне относилась самым непосредственным образом. Вопрос в том, осознанно ли писалась.       И уж лучше бы осознанно. В противном случае на амбулаторности лечения можно было смело ставить жирный крест.       — Утро, – зевнул Саймон, вкатываясь в гостиную.       — Утро. – Дэвид попрятал стикеры по карманам, вскакивая с дивана: настолько глубоко ушел в мысли, что даже не услышал шуршание колес по ламинату. – А, черт, сегодня же моя очередь готовить. Извиняй, вылетело. Сейчас соображу на скорую руку.       — Не надо, все равно не хочется.       — Живот?       — Голова. – Саймон рассеянно потер висок. – Все нормально, соберем бутерброды после душа – и хватит.       Дэвид, конечно, экспертом в сценическом мастерстве не являлся, но либо Хенрикссон готовился брать «Золотого жука»*, либо осознанностью тут и не пахло. Значит, дело дрянь.       — Консультацию с Линдбергом перенесли на завтра, – Дэвид открыл дверь в ванную и приглашающе кивнул, – так что вечером не засиживайся, нам рано вставать.       — Что-то случилось?       — Ерунда, в расписании перетасовки. Может, внеплановый отпуск у кого.       Нахмурившись, Саймон секунд пять буравил взглядом пол, прежде чем толкнуть ободья. Принимая в расчет, что дозировка нейролептиков не снижалась, выглядел он чересчур обеспокоенным. Либо это у Лезерхоффа уже начиналась паранойя. Нет, он, конечно, мог ляпнуть в лоб: «Дружище, чердак твой, кажись, опять протекает, надо чинить», но лучше пусть это скажет врач. С весомыми аргументами, не дурацкими стикерами на руках.       — Давай.       Саймон чуть приподнялся в кресле на локтях, помогая стянуть с себя пижамные штаны, и почти без поддержки пересел на душевой стул. За год он приноровился обходиться собственными усилиями практически во всем. Гордился этим почему-то Дэвид.       — Снегопад закончился?       — Да вроде. Террасу расчистить?       — Было бы неплохо. – Саймон перехватил шампунь, качая головой. – Я сам справлюсь. Иди пока, «соображай» бутерброды.       «Я сам» было вроде стоп-слова: Дэвид оперативно убрал руки, хотя за последние годы нрав Хенрикссона разительно смягчился. Страх оступиться и все развалить въелся на уровне рефлексов.       — Принесу плед для улицы.       Отрегулировав температуру, Саймон кивнул и подставил затылок под теплые струи воды. Дэвид мысленно сделал пометку не забыть захватить из аптечки что-нибудь из разрешенных обезболивающих, когда споткнулся на выходе из ванной о брошенные штаны. Глухо выругавшись, он подобрал их с намерением отправить в корзину к прочему белью, но тут же споткнулся во второй раз – из кармашка вылетел очередной скомканный стикер.       Да хорош уже, ну!       Дэвид пнул бумажку за дверь, нагнувшись за ней в коридоре, чтобы не привлекать внимания. И не пожалел: записка полоснула внутри больнее пожеланий неестественной смерти, так, что желудок потянуло через горло. А заодно подтвердила, что адресатом был все-таки не Лезерхофф – Саймон писал самому себе. Однако если для ненависти, даже не латентной, причин было хоть отбавляй, то «ты для него безногое посмешище» – удар явно ниже пояса.       От «зверинца» Дэвид ожидал чего-то более… экзотичного что ли, как если не в фильмах ужасов, то в той же «Кукушке». Однако в просторной светлой комнате «общего досуга» поразительно спокойно, хоть коврик для йоги стели: кто-то неразборчиво бормочет себе под нос, кто-то активно штрихует рисунок карандашом, кто-то тихонько поет в дальнем углу – на том вся экзотика. Лезерхофф живет в квартире, где соседи за стеной куда колоритнее.       — У вас тут прям курорт.       Саймон придерживается тактики игнора, старательно делая вид, что Дэвид – плод его больного (ха-ха) воображения. Дэвид не пропускает ни дня из отведенных регламентом для посещений, старательно делая вид, что ему такая тактика в общем-то по барабану. Сидеть рядом с Хенрикссоном, пока тот строчит в дневнике, сродни медитации: та же бессмысленная хрень, но после дышать почему-то легче.       Возможно, потому что Дэвид знает: кроме него, парня теперь почти никто не навещает. Пара совместных перекуров со скучающим санитаром – и у тебя досье на любого пациента, круче, чем в медицинской карте. Так-то Лезерхофф не просил, но и не перебивал, слушая треп словоохотливого «смотрителя». О том, что мать Саймона приезжает раз в месяц и уезжает в слезах, из-за чего доктор Пурнелл даже просил ее ограничивать визиты в периоды обострений. О том, что Софи – то ли бывшая, то ли подруга, – на радость тому же Пурнеллу, окончательно исчезла с горизонта. О том, что Хенрикссон не заводит друзей, держится особняком, и странно, почему не свихнулся от одиночества еще больше.       «Смотритель» бы свихнулся. Дэвид бы свихнулся. А Саймон, видимо, привык.       — Сегодня без вдохновения, да? – Лезерхофф провожает взглядом очередную выдранную страницу.       Саймон ожидаемо не отвечает, только остервенело рвет на мелкие клочки скопившиеся листы. Те поддаются с трудом: бумага добротная, да и силенок у писателя – только ручку держать. Как он в кресло-то забирается без посторонней помощи.       — Попросить ножницы? Я, кажется, видел у кого-то детские.       — Мне не дадут.       — Что, врач не доверяет?       Саймон резко одергивает рукав немного севшего в длину свитера, и лишь теперь Дэвид замечает лесенку бледно-лиловых шрамов, тянущихся от самого запястья.       Да твою же мать.       — Ладно, признаю, так себе шутка.       Извинение выходит тоже так себе. Извинения – вообще не его конек. В попытке спасти положение Дэвид бегает взглядом по комнате, ища, за что зацепиться:       — А у кого-то и без шуток с настроением полный порядок, – спасение отыскивается в противоположном углу комнаты, – смотри, как дедуля лихо отплясывает. У него там наушники?       — У него там Паркинсон.       Дэвид бы заржал в голос. Так эпично лажать на ровном месте, да еще сейчас, в кои-то веки дождавшись реакции на свое присутствие – талант, достойный телешоу. Безоговорочная победа, господин Лезерхофф, давайте на бис.       — Надо же. А будто диджей за пультом, – Дэвид подстраивается под ритм, вытягивая ладонь, – туц-туц-туц-туц.       Саймон невольно отрывается от исписанных страниц. Прыснув, он пытается вернуть безучастный вид, но плечи предательски подрагивают от сдерживаемого смеха.       И впрямь «надо же».       — У тебя напрочь отбитое чувство юмора, – сдается Хенрикссон, протяжно выдыхая.       — Ага. Приятно познакомиться с соседом по котлу.       Фыркнув, Саймон возвращается к писанине. Дэвид криво улыбается и разваливается в кресле, подперев ладонью голову. Он искоса смотрит на рубцы, проглядывающие за растянутыми манжетами (обоими – паренек, похоже, амбидекстр), бегло припоминает уже свое прошлое и думает, что если после вот этого всего их реально отправят в соседние котлы за любовь к шуткам категории «гори в аду, мразь», то отбитое чувство юмора вовсе не у Дэвида, а у бога. Последнему Лезерхофф, с учетом двадцати восьми лет занимательного опыта, наверное, даже не удивился бы.       — Протащить тебе корректор, графоман?       — Опять зайцы? – Дэвид уселся на парапет огибающей дом террасы и протянул термокружку. – Ты их подкармливаешь, что ли, пока я не вижу?       Парочка любопытных беляков тут же драпанула обратно в лес через кусты. Чует зверье, кто на них смотрит с эстетическим интересом, а кто – с гастрономическим.       В свежем воздухе уже угадывалось приближение ранней весны. Небо было плотно затянуто облаками, но от белизны нападавшего за ночь снега все равно резало в глазах: Саймон щурился, провожая длинноухих беглецов взглядом. Лениво щелкнув крышечкой, он вдохнул аромат кофе, разомлело улыбнулся уголками губ. И Дэвид залип. Было что-то неуловимо цепляющее в чуть отросших, колыхаемых ветром волосах, в контрасте легкого румянца и осунувшегося лица. В том, что должно было казаться посредственным, но почему-то не казалось. С неопределенных пор видеть, что Саймону хорошо и спокойно, стало приятнее, чем чувствовать нечто похожее самому, а все последние недели Саймону было образцово хорошо и спокойно. Лезерхофф с облегчением констатировал бы ремиссию. Если бы не одно чертово «но».       — Когда у тебя следующий дедлайн?       — Э-э… во вторник вроде, – Дэвид растер озябшие пальцы, – а что?       — Хочу попробовать еще. Мне понравилось.       — Вырубаться за ноутбуком или уплетать гонорар?       Саймон коротко усмехнулся, пряча руки вместе с кружкой под плед.       — И то, и другое. Я обогнал бы всех отличников в колледже с такой системой поощрений.       В выразительной глубине его глаз искрилось неподдельное тепло. Так не смотрят, когда ненавидят и презирают, или подозревают в ненависти и презрении. Так смотрят, когда в кои-то веки открываются и доверяют. От этого становилось еще более жутко. В карманы вместо бумажек будто гири по десять килограмм затолкали.       — Договорились. После обеда сброшу кейсы… И передам барыге твои комплименты.       — Почему таблетки?       Дэвид высасывает целую бутыль колы, смывая с языка кисло-горькое послевкусие. Разговаривать со скользким, стриженным под бокс типом ему не хочется совершенно, только следующий автобус обещает быть не раньше чем через двадцать минут, а прямо посылать болтуна в пешее эротическое чревато задранным ценником. После выплаты компенсации Хенрикссонам деньги с проданного дома еще оставались, но надолго ли их хватит такими темпами. Искать работу Лезерхофф даже не начинал.       На часах половина четвертого утра. Вокруг остановки ни души, будто здесь натурная съемочная площадка для постапокалиптического хоррора, а не жилой квартал. И тип все еще ждет ответа, переминаясь с ноги на ногу – на улице крепкий минус, – отчего-то не спеша прятаться в тепле местного недопритона. Понимая, что деваться некуда, Дэвид хлопает по карманам, ища зажигалку:       — С детства уколы не люблю.       Удивленная пауза сменяется гиеньим хохотом:       — Да ты прикалываешься!       Одеревеневшие пальцы со второго раза чиркают колесиком – Дэвид жадно затягивается, пропускает дым через ноздри и серьезно раздумывает перейти от личных контактов к анонимному профилю в даркнете, лишь бы эта рожа не мелькала перед глазами. За такое не жалко и доплатить.       — Инъекции быстрее.       — Я похож на человека, который куда-то спешит?       — Нет, ну… можно еще назально.       — Ректально.       — А?       — Че ты пристал? – Дэвид цыкает. – Круги не мотай. Новинку загнать хочешь? Так и говори.       — Дело предложить хочу. – Масляный взгляд нравится Лезерхоффу меньше, чем неозвученное предложение. Хмырь же расценивает паузу как одобрение и с энтузиазмом продолжает. – Халявный стафф. Много разного. Куда интереснее, чем твои сульфаты и фосфаты.       Интересного Дэвиду как раз даром не надо. Интересного ему в свое время хватило на две жизни вперед.       — Захочешь – денег поднимешь. – Ладонь панибратски шлепается на плечо. – Ты не дурак, хоть и косишь под него через раз. Не-ет, ты парень толковый, а мне помощь не помешает. Ничего хитрого, объясню, что да как – мигом вольешься.       Фривольные пальцы ощущаются через куртку, как на голой коже. Это скорее мерзко, чем раздражающе, но приходится приложить усилие, чтобы не выбить скалящейся морде челюсть.       — Слышь, – цедит Дэвид, – грабли убрал.       — Чего сразу…       — Без «чего». На хрен иди. – Дернув плечом, Лезерхофф мысленно шлет туда же автобус и перебегает проезжую часть.       — Подумай! – кричат ему вслед.       Дэвид, не оборачиваясь, машет средним пальцем. Очутившись на той стороне улицы, он сбавляет шаг и направляется к мосту. Кроет медленно, но холод уже не чувствуется: стимуляция, скорее, фоновая – то что надо, лишь бы не спать. Лишь бы не видеть белые контуры деревьев и неустанно стерегущие глаза, не слышать дикие вопли тварей, теперь еще наложенные на визг шин. Да и монстры в инвалидных креслах все больше напоминают Саймона. Будто наяву мало.       Подозрительно быстро дойдя до середины разрисованного граффити перехода, Дэвид притормаживает возле урны, закуривает вторую сигарету подряд и облокачивается на металлическое ограждение. Над тонким льдом, сковавшим жидкую тьму морской воды, клубится легкая туманная дымка. Аккурат под тем местом, где стоит Дэвид – приличных размеров полынья, как если бы кто скинул что-то тяжелое. Или сам скинулся. Лезерхофф долго всматривается в угадывающееся отражение импровизированного зеркала, ожидая, когда накатит легкая эйфория, но ее все нет. Вместо нее приходит медитативная отрешенность, а этого дерьма Дэвид не заказывал. Ему не до философских вопросов из серии «как я до этого дошел» и «что теперь с этим делать», потому что он в душе не ведает, чем будет заниматься завтра, если проснется.       «Кем вы видите себя через пять лет», да?       Отражение в полынье таращится знакомыми провалами глаз. Дэвид нащупывает в кармане пакетик, вытряхивает таблетки и швыряет в воду с такой злостью, что пара колес отскакивает ото льда вверх на полметра.       — И ты на хрен иди. Не дождешься, падаль.       Дэвид уверен, что пожалеет об этом даже раньше, чем доберется до своего клоповника. И что следующая неделя будет, мягко говоря, тяжелой. И что ни один адекватный работодатель не пропустит его дальше первого собеседования. Дэвид не изменяет себе и кладет на все перечисленное болт размером с Эйфелеву башню. По крайней мере, он в состоянии встать на ноги, хотя бы в прямом смысле. Кто-то не может и этого. Сравнивать себя с инвалидом – конечно, совсем дно, но падать ниже, походу, некуда. А со дна путь только один.       Док будет в восторге.       Дэвид проснулся резко, как от выстрела над ухом. Саймона рядом не было. Его кресла – тоже. В их спальне горел довольно яркий ночник, потому что – какое совпадение – оба испытывали к темноте чувства, от симпатии весьма далекие, а Дэвид все пялился на соседнюю половину кровати, будто не доверял глазам. Повод был не то чтобы весомый, хотя Хенрикссон редко поднимался посреди ночи, а если поднимался, то не бесшумно как ниндзя, однако воображение уже понеслось рисовать картины, одну ярче другой. Послав горе-художника на прием к здравому смыслу, Дэвид выбрался из-под одеяла.       В доме было тихо, не считая подвывающего окна на кухне. В ванной, гостиной – тоже пусто, разве что холодом тянуло. Не на шутку перетрухнув, Дэвид торопливо добрался до прихожей. И невольно засчитал воображению победное очко – входная дверь была широко распахнута.       Час от часу не легче.       Впрыгнув в первую попавшуюся обувь, Дэвид на бегу схватил куртку и вылетел на террасу. Давя накатывающую панику, он перегнулся через парапет. С темно-лилового неба крупными хлопьями валил снег, а поляна тускло освещалась окном спальни, из-за чего зыбкие очертания фигуры на границе с лесом удалось разглядеть лишь с третьей попытки. Выругавшись, Лезерхофф перемахнул через перила крыльца, поскользнувшись на нижней ступеньке, едва не скатился в сугроб – как Саймон вообще ухитрился тут проехать, – и понесся вперед.       — Мать твою, Саймон, ты сдурел?! В такой холо…       Дэвид запнулся. Ему на мгновение почудилось, что перед ним кто-то чужой. Однако то был Саймон. В одних трикотажных штанах и футболке, босиком, утопающий в снегу по пятки. И он методично раздирал ногтями старые порезы на предплечье так, что на пунцово-красной от раздражения коже выступила кровь.       — Са… Саймон?       Пустые, ничего не выражающие глаза сфокусировались на Дэвиде:       — Шрамы зудят. Они нравились мне гораздо больше, когда болели, а не чесались.       Язык прилип к небу. Ничего не понимая, Дэвид сморгнул раз-другой, как если бы это помогло ему проснуться. А Саймон растянул губы в улыбке, такой неестественной и жуткой, что волосы на голове зашевелились.       — А ну, просыпайся, черт тебя! – Дэвид встряхнул парня за плечи.       Эффекта не возымело: Саймон продолжал сверлить его враждебным, пугающе осознанным взглядом, точно не узнавая. Плюнув на застрявшее в снегу кресло, Дэвид подхватил его под мышки и потащил к себе, заваливая через плечо. Получилось неожиданно легко: либо от адреналина организм сошел с ума, либо Хенрикссон практически ничего не весил.       — Еще раз пропустишь завтрак, силком затолкаю, понял?       Дрожь била так, что зуб на зуб не попадал. Дотащившись до спальни, Дэвид свалил Саймона в кровать, замотал в одеяло, немного подумав, залез в шкаф и натянул на его бесчувственные, но явно закоченевшие ступни шерстяные носки. А Саймон, кажется, провалился в сон. Во всяком случае, он лежал с закрытыми глазами и еле слышно посапывал, будто и не вставал вовсе. Нужно было проверить его руку, продезинфицировать и забинтовать царапины, но Дэвид иррационально боялся даже дотронуться до кокона из одеяла. Потоптавшись у изголовья, он вернулся на террасу, сел, в чем был, прямо на заснеженный деревянный настил и нервно закурил.       Оставшееся на краю поляны инвалидное кресло мерцало стальными спицами подобно призраку. На сидении мерещилась тень призрака совсем другого, заочно Дэвиду знакомого. Старик Пурнелл не любил вдаваться в подробности, но утверждал с уверенностью: эта страница книги Саймона осталась перевернутой навсегда. Очевидно, хваленый доктор умудрился в одном и том же случае облажаться дважды.