Folie à Deux

      — Да вы, блин, шутите.       Линдберг поморщился, с тоской глядя на часы. В коридоре за дверью медсестра провожала Саймона на прием к физиотерапевту, но формально время консультации не истекло, а позволить так просто выставить себя за дверь Дэвид не намеревался.       — Насколько мне помнится, именно вы, господин Лезерхофф, неделю назад уговаривали сократить психотропные…       — Вы меня вообще слушали или как?       — Я слушал предельно внимательно. И теперь рассчитываю на то же самое с вашей стороны. У Саймона безусловно положительная динамика…       — Ни черта вы меня не слушали. – Дэвид закатил глаза. – У Саймона провалы в памяти, во время которых он творит дичь. Как по мне – это ни разу не положительная динамика!       — Не нагнетайте панику, господин Лезерхофф. Уверяю, для нее нет причины. На снимках МРТ все в норме, результаты тестов и обследований еще лучше – у нас все основания пересмотреть медикаментозную терапию, начав, как я предписал, с постепенной отмены антипсихотиков. Вас пугает реакция на лекарства, не более.       — Да вы все подряд сваливаете на реакцию! Я сколько лет с ним и ни разу такого не было.       — В период стационарного лечения вы не проводили вместе двадцать четыре часа в сутки, поэтому не можете знать всего. Саймону назначены сильнодействующие препараты, у которых множество побочных эффектов. Принимая во внимание ваши отноше… – Увидев выражение лица Дэвида, Линдберг спешно поправился. – Я понимаю, что вы искренне переживаете за Саймона, и полностью разделяю вашу озабоченность его здоровьем. Но неужели вы действительно полагаете, после стольких тестов мы пропустили бы какое-то серьезное отклонение?       Дэвид уже ничего не полагал. Когда утром Саймон проснулся, как ни в чем не бывало поинтересовавшись, откуда на нем носки, Лезерхофф сам без шуток задумался о консультации психиатра. Он не был профессором и, считай, понимал этих ученых мужей только через браузерный переводчик – что он мог противопоставить их заумным доводам? Не кулаки же.       Ну и не исключено, что он действительно преувеличивал: определение нормы в их случае было крайне размытым. В произошедшее ночью вообще верилось с трудом, глядя на то, как Саймон увлеченно орудовал сковородой и лопаткой пресекал попытки Дэвида перехватить что-нибудь с плиты – тут впору в собственной адекватности сомневаться.       — Если вы настаиваете, мы, разумеется, можем поместить господина Хенрикссона на определенное время в…       — Нет, не нужно. – Дэвид представил, как на такую его «инициативу» отреагировал бы Саймон, и почувствовал себя вдвойне погано. – Я понял.       Линдберг покровительственно улыбнулся:       — Некоторые антидепрессанты провоцируют сомнамбулизм. Кожный зуд, головная боль – тоже не редкость. Мы уберем нейролептики, попробуем другие, легче переносимые комбинации, и все наладится, вот увидите. Что еще касательно цефалгии… у вас, случайно, не пеллетное отопление?       — Да, а что?       — Возможно дело еще и в легком отравлении монооксидом углерода – вечная проблема старых домовладений. Пригласите специалиста проверить систему для перестраховки и почаще проветривайте помещения. А теперь, если позволите…       — Вы же знакомы с доктором Пурнеллом?       Терпеливо вздохнув, Линдберг кивнул.       — У вас случайно нет его контактов?       — Господин Пурнелл больше не занимается практикой.       — Он на пенсии, знаю, я с частным визитом.       — Увы, ничем не могу помочь. – Линдберг развел руками.       — Ясно. – Дэвид поднялся с места.       Ясно, что этот напыщенный любитель к месту и не к месту щеголять терминологией ничего бы не сказал, даже если бы знал. До чего проблемно найти стоящего мозгоправа, который не бесит одним своим видом спустя два сеанса.       Буркнув относительно вежливое прощание, Дэвид покинул кабинет и, едва закрыл за собой дверь, вдруг вспомнил, что одного такого мозгоправа, хоть и не Саймонова профиля, он-таки помнил. Неизвестно, помнил ли док – Лезерхофф не появлялся в реабилитационном центре четыре года, – а тем более, мог ли помочь с поисками, но попытаться стоило. В конце концов, не каждый пациент, помимо скверного характера, имел наглость пользоваться предложением звонить своему психотерапевту в любое время. Например, в шесть утра. На протяжении трех лет. Попробуй такого тронутого забыть.       — Я не разрешал тебе брать! – Саймон вырывает из рук Дэвида свой дневник, не успев толком подъехать к столику.       — Да брось, я даже не читал.       Дэвид почти не врет: всего-то по последнему абзацу пробежался и то случайно. Но почитал бы с интересом – содержание… цепляет.       Хенрикссон забавно бычится. От него приглушенно пахнет рвотой и лекарствами: Лезерхофф признает запах моментально, сам так вонял – это было первое, что он почувствовал, придя в сознание, когда его чудом откачали после передоза. Судя по скорости, с какой Саймон ретировался в уборную несколько минут назад, от местных «целительных пилюль» его полощет будь здоров. Куда только санитары смотрят.       Еще Дэвид пытается убедить себя, что ему плевать. Как на дохлых кошек в переулках – да, жалко, бывает, а кому сейчас легко. Сердобольное квохтанье – это не к нему. Утешающе гладить по макушке Лезерхофф не любит и не умеет: с ролевыми моделями не свезло. Да и сдалось Саймону утешение от человека, лишившего его будущего и нижней половины тела.       Коряво выведенные строчки из дневника всплывают перед глазами, и попытка с треском проваливается. Дэвид с месяц ничего не принимал, но всего несколько фраз бросают в пот, как если бы он вновь оказался в своем кошмаре. Не сравнивать просто не получается. Плевать – тем более.       — Был у меня один знакомый. Он много читал и употреблял, а такое лучше не мешать – ту еще хрень нес под этим делом. Даже мне стремно становилось. Из любимого у него была идея, дескать, на самом деле наших тел нет, и в мире ничего нет, а мозг «живет» в воображении, каждый – в своем. Ну и типа галлюцинирует красочно: птицы, небо, города, мебель, еда – вот это все.       Рассказчик из Дэвида, как из него же – балерина, но Саймон косится исподлобья с плохо замаскированным интересом. Несложно понять, здесь ведь даже телевизор не для всех и тот по расписанию. Возможно, поэтому и терпит до сих пор. Лезерхофф против узора на полу: один-ноль в пользу Дэвида – несите шампанское.       — Когда мы общаемся, «галлюцинации» вроде бы тоже наслаиваются, и если есть похожий опыт… или, не знаю, как там… мироощущение, что ли, то можно даже в голову друг другу заглянуть – почти как один фильм посмотреть, прикинь.       — Вот в следующий раз в своей голове и читай. – Саймон еще злится, держа дневник так, будто ждет попыток вырвать его прямо из рук, как в школе обычно делают.       Несколько секунд Дэвид молчит, созерцая мелкие трещины на стене под потолком.       — Я однажды видел, – он решает не уточнять, что под таблетками: авторитетность слов мгновенно свелась бы к нулю, – кровавые коридоры с решетками на полу. Тварей, похожих на людей, с дергающимися головами. И вопли их, как… Я, конечно, в эту шизу не верю, нет, просто подумал, – Лезерхофф глубоко вдыхает, точно перед прыжком, и переводит взгляд на Саймона, – чисто в теории, могли мы случайно свихнуться где-то в общем направлении?       И без того нездорово бледное, лицо Хенрикссона теряет последние краски. Дэвид знает – тот все еще под мощными транквилизаторами, но готов поклясться, что впервые в жизни видит в чьих-то глазах настолько безотчетный, парализующий ужас. Невообразимым образом смешанный с облегчением. А еще почему-то чувствует приблизительно то же самое.       — Вот и я не знаю.       Саймон был подозрительно тихим всю дорогу. Тише обычного – даже от окна ни разу не отвернулся, словно высматривал в проносящихся мимо деревьях ответы на главные вопросы человечества. Лезерхофф запоздало спохватился, что без пяти минут официальное выздоровление неплохо было бы как-то отметить, но решил не спешить и подумать об этом в другой раз. За последние трое суток он спал от силы часов семь и больше всего мечтал перебраться из Вольво в кровать, а не за столик людного ресторанчика. Людей вовсе не хотелось видеть. Да и Хенрикссон по-прежнему чувствовал себя некомфортно в присутствии посторонних.       — Я там поваляюсь до вечера. – Дэвид поддержал коляску на пандусе и открыл дверь. – Нужно что-нибудь?       Безразлично пожав плечами, Саймон расстегнул куртку.       — Могу потом за пиццей съездить.       — Как хочешь.       Дэвид почесал затылок. Расправившись с молнией, Саймон побросал ботинки и с непроницаемым лицом направился на кухню. В какой-нибудь другой день эту отстраненность можно было списать на усталость, однако если Дэвид чему и научился за последние пять лет, так это тому, что нужно говорить, а не списывать. Поэтому без особого такта обогнал Хенрикссона возле холодильника и развернул кресло к себе:       — Что?       — Ты охренел?! Пусти!       — Что? – Повторил Лезерхофф. Достаточно безапелляционным тоном, чтобы Саймон перестал дергаться и посмотрел, наконец, в глаза. Иногда он поразительно напоминал подростка, даже теперь, в свои двадцать шесть.       Собирался с мыслями «подросток» довольно долго.       — Почему ты не сказал?       Дэвид с трудом придержал язык. Линдберг, скотина. Договаривались же по-человечески.       — Почему о том, что ты подозреваешь, я узнаю от врача? Мы теперь общаемся через посредников? У кого тогда мне уточнять, что на завтрак?       — Послушай…       — Что еще ты от меня скрываешь? – Саймон с горечью скривил губы, опуская голову. – Выходит, дым не без огня, да?       Дошло до Дэвида не сразу.       — Ты их находил.       Вопрос прозвучал больше как утверждение, но Хенрикссон все равно кивнул. Его пальцы стискивали подлокотники с такой силой, что побелели, и дело было не в одной лишь обиде.       Идиот, ему же самому страшно.       — Все нормально.       — Да ни хрена не нормально! – Невнятно ругнувшись сквозь зубы, он прерывисто выдохнул. – Я не помню, как их писал. И что ночью…       — Все. Нормально, – уверенно повторил Дэвид, опуская ладонь на его кулак, тяжело, ощутимо, чтобы наверняка достучаться. Словами бесполезно – не в первый раз.       Саймон оторвал взгляд от коленей:       — Ну да. Нормальней некуда.       — Разберемся. – Дэвид смял его пальцы своими, успокаивающе ведя кончиком носа вдоль проступивших от напряжения ветвей сухожилий. – Я всю клинику на уши поставлю, если понадобится. Но твой зануда говорит, не понадобится. Ложная тревога. Должно пройти.       — Я не от зануды хотел услышать, что со мной что-то не то. – Саймон еще хмурился, но Лезерхофф чувствовал, как расслабляются его мышцы в ловушке ладоней.       — Знаю.       — И не от него хочу…       — Понял.       Дэвид легонько дотронулся губами до костяшек, медленно прошелся вдоль ребра ладони к запястью, целуя кожу над побелевшими шрамами, и Саймон сдался, прикрывая веки. Его дыхание участилось, стало шумным и сбивчивым – Дэвид еле вспомнил, что всего пять минут назад вырубался от усталости. Хенрикссон был чертовски красив, когда забывал про свои ноги и терялся в ощущениях. Как сейчас, блуждающий помутневшим взглядом по широким кистям и лицу Дэвида, отзывающийся мурашками на каждое прикосновение. Вытащить его из проклятого кресла и завалиться в кровать в обнимку взлетело в списке задач на первое место.       Судя по всему, в части последнего их приоритеты явно совпадали.       — Давай, – потянув Саймона за руку, Дэвид кивнул, – поваляешься за компанию. Сгоняю за пиццей утром.       — Вы дестабилизируете моего пациента.       Дэвид выразительно закатывает глаза. Он успевает заподозрить в стукачестве санитара или кого-нибудь из завистливых психов, скучающих без посетителей годами, но Пурнелл проясняет сомнения на опережение:       — Саймон задавал несвойственные ему вопросы. И просил почитать книги на тему, как я понял с его слов, солипсизма.       — Ну а я здесь причем?       На самом деле Лезерхофф понятия не имеет, что такое солипсизм, но решает на всякий случай не возражать. Хотя звучит как венерическое, и сдерживать идиотский смех удается с трудом. Особенно когда с тебя не сводят глаз, как с нашкодившего ученика. Хотя с таким пронизывающим взглядом Пурнелл, скорее, мог бы сделать карьеру в полиции, а не в школе. Невольно мороз по коже. Продержавшись с минуту, Дэвид фыркает:       — Подумаешь, упомянул пару философских штучек, ему же не семь лет.       — Некоторые идеи оказывают крайне деструктивное влияние даже на психику здорового человека. Вы знаете его диагноз, господин Лезерхофф, и наверняка в курсе, какие препараты ему прописаны. А также, без всяких сомнений, имеете представление, какой эффект они оказывают на общее восприятие реальности в таком количестве.       Прищурившись, Дэвид внутренне подбирается. Он с самого начала чуял, что за приветливой маской доброго доктора скрывается тот еще старый лис, и знал, что у этих мозгоправов общая база данных пациентов, однако все равно расслабился. А расслабляться с этими манипуляторами чревато.       — Тогда нужно ли объяснять, как на Саймона действуют эти ваши «философские штучки», в его-то состоянии. – Пурнелл вдруг смягчает тон, сворачивая атаку. – Не рушьте мои усилия. Саймон хороший мальчик. Вы плохо на него влияете.       — Вы бы давно выперли меня отсюда, если бы я «плохо влиял». – Дэвид складывает руки на груди. – Не держите за идиота. Что-то конкретно не нравится – так и говорите.       — Саймону лучше, – соглашается доктор, – но поощрение фантазий, корни которых в болезни – не есть путь выздоровления. Если подобное не прекратится, я буду вынужден запретить вам посещения.       — Я понял, понял. – Дэвид закидывает ногу на ногу. – Будем болтать исключительно о погоде и вашей блестящей лысине.       — Вот и договорились, – невозмутимо кивает Пурнелл.       — Теперь свободен?       Не услышав дозволения, Лезерхофф настораживается. Напряженное молчание тянется, как дешевая жвачка, а доктор все смотрит, будто в душу заглянуть пытается.       Ну что еще?       — Вы заметно сблизились с Саймоном в последнее время.       — Если под «сблизились» вы понимаете болтовню о лысине, то у меня для вас плохие новости. Это «сблизились» уровня «откройте окно» в вагоне.       — Для вас – возможно, – соглашается доктор, – но не для Саймона. Ваш уровень «с окном» для него соизмерим с дружеской связью.       — Смешно, – хмыкает Дэвид. – На случай, если вы вдруг забыли, я его машиной переехал – такое себе начало дружбы.       — О чем и речь.       В приемном кабинете становится так тихо, что секундная стрелка настенных часов, кажется, бьет прямо по вискам.       — Саймон очень непростой человек. У него сложности с общением, и хотя у вас наверняка сложилось обратное впечатление, – крайне высокая потребность во внимании, вопреки демонстрируемому поведению. Отсюда – его склонность моментально привязываться при малейшем проявлении симпатии и интереса. Поэтому нужно быть предельно осторожным. Если вы действительно хотите для Саймона блага, а не ищете для себя слепого одностороннего искупления. Надеюсь, вы меня услышали.       Коротко, сухо, по-деловому. А внутри крутит, будто Пурнелл кишки на локоть наматывает: Дэвид закурил бы прямо здесь, но выбросил пачку перед входом в больницу и теперь царапает ногтем подкладку кармана. Что ищет, Лезерхофф сам до конца не понимает. Просто с Хенрикссоном ему необъяснимо спокойно, как не было в родном доме и среди «друзей по досугу» – углубляться в причины не хочется.       Выворачивать себя перед доктором хочется еще меньше.       — Теперь-то свободен?       Пурнелл кивает, и Дэвид на негнущихся ногах поднимается с места. Возле двери он на секунду останавливается:       — Его тошнит от ваших лекарств. В прямом смысле тошнит. Я бы на его месте уже в дистрофика превратился.       — Странно, – Пурнелл хмурится. – Саймон ничего не говорил.       — Так он и не скажет. Что, не знаете этого страдальца? Он, скорее, желудок собственный выблюет, чем признается, что ему плохо. И вообще, кто из нас его врач? Вы лучше меня должны знать его тараканы.       — У препарата высокий процент гастроэнтерологических побочных эффектов, однако он показывал отличные результаты… – Доктор что-то помечает в своем огромном блокноте. – Что же, сменим курс. Попробуем альтернативный. – Оторвавшись от бумаг, он встречается с Дэвидом взглядом. В этот раз – доброжелательным. – Благодарю.       Фыркнув вместо ответа, Лезерхофф поворачивает ручку. Гадливого ощущения после разговора как не бывало. Разбираться с причинами еще и этого желания закономерно не возникает.       За пиццей Дэвид все-таки поехал раньше утра. Саймон вроде отошел от подставы Линдберга, хотелось закрепить результат. Ну, и пиццу хотелось тоже, чего лукавить. Хенрикссон смотрел какую-то нудятину по телевизору, когда Дэвид внес еще не остывшие коробки в гостиную:       — Ты увлекся политикой?       — Это писатель.       — Лучше бы политикой.       — Ой, заткнись.       Оставив пиццы на журнальном столике, Дэвид развалился на диване, придвигаясь к Саймону вплотную. Тот что-то буркнул себе под нос, однако возражать не стал и даже потянулся за треугольным кусочком.       — …выше всяких похвал. – Ведущий притворно округлил глаза. – Вы ведь не описывали себя самого, я надеюсь.       — Я буду отвечать только в присутствии адвоката, – охотно подыграл писака. Аудитория со смехом поаплодировала этой показухе. Лезерхофф с усилием сдержал зевок.       — И все же, поделитесь секретом, как вам удается вот уже четвертый бестселлер подряд не терять высот и радовать читателей не иссякающей харизмой главных героев? Прототипы из жизни?       — К счастью, нет. – В зале снова поднялся хохот. Дэвид только теперь заметил на постере окровавленный топор. – Но, думаю, каждый писатель хоть раз сталкивается с тем, что персонаж постепенно начинает казаться реальнее создателя.       Саймон застыл, не донеся кусок до рта. Лезерхофф напрягся следом.       — А как иначе, ведь он у тебя в голове круглые сутки, разговаривает, мыслит. Ты видишь его сны как собственные – тут никакие прототипы не нужны. Разве что врач не помешает.       — Давай-ка переключим. – Дэвид щелкнул пультом, прерывая новую волну рукоплесканий.       Так и оставшись с пиццей в руке, Хенрикссон невидяще таращился в экран. Что бы он там ни видел сейчас, от танцевального клипа с пляжными мотивами оно было очень и очень далеко. Без всяких докторских степеней несложно догадаться, что именно.