Folie à Deux

      Уснуть ночью толком не получилось. Саймон беспокойно ворочался, с хныканьем бормотал что-то в подушку, инстинктивно жался к Дэвиду, ища теплый бок, пока Дэвид не сгреб его в медвежьи объятья – лишь в тисках из рук затих, и то на пару часов. Давно такого не было. Лезерхофф отлично представлял, чего он боялся – у самого к внутренностям ледяные осьминоги присосались. Саймону катастрофически не везло с психиатрами. Пурнелл, при всем уважении, тоже в свое время скептически отнесся к жалобам на галлюцинации, а итогом стали два трупа. Дэвид за себя не переживал, нет, страшила ситуация в целом: повторение истории шестилетней давности – это путевка обратно в дурку. И не исключено, что на сей раз – без права на амнистию.       Не открывая глаз, Саймон глубоко вздохнул, потираясь щекой о грудь Дэвида, а тот смотрел на сонно подрагивающие ресницы и предельно ясно осознавал, насколько пристрастился ко всему этому – никакая дурь рядом не стояла. Возвращаться в стационар? Проще сразу в гроб.       — Еще пяти нет, спи.       Хенрикссон мотнул головой, щурясь от ночника, и тревожно, с немым вопросом глянул на Дэвида.       — Тишина, – обнадежил тот. – Ты даже во сне не пинался.       — Обхохочешься, козел.       Улыбаясь, «козел» приподнялся на локтях и, склонившись к макушке Саймона, щекотно всколыхнул дыханием волосы:       — Сделаю горячий шоколад, вставай.       Саймон фыркнул, заворачиваясь в одеяло, но Дэвид все равно успел приметить румянец на его щеках. Безбожно полыхающее ухо не приметил бы разве что слепой.       От тяжелых мыслей уже трещал череп. Была ли тревога с пробелами в памяти действительно ложной, Лезерхофф не знал. Но что знал наверняка – повторения истории он не допустит. Тогда Саймон был один. Тогда – не теперь. Бывший наркоман, подаривший инвалидность – так себе компания правда, особенно в глуши посреди леса: вчерашний писака оценил бы идею для новой книги. Отправить ему, что ли, прикола ради.       Поджаренные ломтики как раз выпрыгнули из тостера, когда привлеченный ароматами Саймон показался – гораздо быстрее обычного, – на кухне. Сосредоточенно покидав сыр на хлеб, Дэвид пододвинул самую большую кружку, что у них была, и щедро посыпал шоколад маршмеллоу. Сластену он задабривал авансом: вопросы к нему были непростые. Предмет их оба по возможности обходили стороной.       — Ты все еще видишь… его?       Пальцы Хенрикссона дрогнули, прежде чем коснуться керамической ручки. Книжное альтер эго он избегал прямо обсуждать даже с Пурнеллом. Всем своим видом демонстрируя, что настаивать на ответе не собирается, Дэвид присел рядом за стол и, почти не чувствуя вкуса, захрустел тостами. Вопреки опасениям уходить от вопроса Саймон не стал:       — Я застрелил двоих, когда видел в последний раз.       — А во сне?       — А во сне у него розовая толстовка с Хэллоу Китти.       Дэвид прыснул, давясь кофе. Немного помолчав, он открыл было рот, но Саймон его опередил:       — Только в кошмарах неясные образы иногда. Таблетки сделали свое дело. Потом, наверное, терапия. Что смогли – подлатали. А вот с того света не возвращаются, так что…       — Хорош, – перебил Дэвид. – Мы проходили это двести раз: болезнь – не твоя вина.       — Пистолет был в моих руках.       — Хотел бы ты в тот момент пострелять по башкам вместо бутылок – куда ни шло, но метил ты вроде как в свою. Так что прекращай давай. Кто-то осознанно людей чикает, вот они – да, другой разговор.       Отставив кружку, Саймон хмуро сложил руки перед собой:       — А если однажды я попытаюсь – тебя?       Дэвид сморгнул раз-другой. Только чем дольше изучал лицо Саймона, его почти незаметно прикушенную губу и морщинки между бровями, тем с большей уверенностью констатировал: Хенрикссон нешуточно беспокоился. За него, Дэвида, беспокоился. Констатировал и помимо воли расплывался в улыбке.       — Тебе весело?       — Нет… в смысле, немного, – Дэвид кашлянул, пододвигаясь на стуле ближе. – Представил, как буду улепетывать от тебя через лес. Ух, вот это бы вышла погоня.       — Какой же ты придурок, а. – Саймон дернулся, когда почувствовал руку на плече, но Дэвид настойчиво прижал его к себе, утыкаясь в висок. – Все тебе шутки.       — Даже вдруг, – Лезерхофф весомо провел ладонью по напряженной спине выше, останавливаясь на шее, возле линии роста волос, – даже вдруг тебя переклинит – ничего страшного. Я не против, если это ты.       У Саймона сбилось дыхание. Повернув голову, он оказался нос к носу с Дэвидом, не отстраняясь, всматриваясь, выискивая в его взгляде то, чего недоставало в словах. Судя по вспыхивающим огонькам в кофейной гуще радужки, находя искомое:       — Действительно придурок.       И первым потянулся навстречу.       — Откуда у тебя шрам?       Санитар осуждающе смотрит, как Дэвид забирается на скамейку с ногами, однако напарывается на ответный, не сулящий ничего хорошего взгляд, и благоразумно отворачивается, переключая внимание на других пациентов группы. Октябрь выкрасил деревья в золотисто-бордовый, но листву с них еще не стряс, скрывая уголок внутреннего дворика больницы от посторонних глаз насколько возможно. А без посторонних глаз Саймон преображается. Он выглядит живее, говорит больше обычного, будто даже сутулиться перестает. Надо думать. Здешняя чахоточная атмосфера у Лезерхоффа самого поперек горла.       — Этот? – Дэвид чиркает пальцем выше щеки. – Мамаша подарила. Аперитивом ко взрослой жизни, чтоб не расслаблялся.       Саймон замирает в полудвижении, не развернув кресло до конца. На его лице смешное выражение, нечто среднее между «вот дерьмо» и «нахрен я вообще рот открывал». То, как он пытается это выражение прятать за безразличием, смешно вдвойне – Дэвиду нравится. Дэвиду хочется еще.       — Она чутка двинутая была, даже когда не обдолбанная. А упорется – тушите свет. У джанковых* переключатель настроения как пропеллер – попробуй уследи. Да и я тогда еще в начальную ходил… ну чего ты! – Дэвид с усмешкой отмахивается, случайно задевая по касательной плечо близко остановившегося Хенрикссона. – Отвисай давай. Грузиться он вздумал.       Что-то невнятно буркнув, Саймон отворачивается. На его скулах – из-за листьев, не иначе – чудится смущение, такой легкий мазок багрянца, и до Лезерхоффа с опозданием доходит, насколько мало расстояние между их коленями. Кто другой уже огреб бы в бочину, дабы дистанцию соблюдал. Однако Саймон не отодвигается. Да и вторжения в личное пространство, что удивительно, не ощущается: с ним… комфортно, что ли. Говорить, молчать – не напряжно и не тревожно. Если аварию не вспоминать, будто уютно даже – совсем клиника.       — Дождь начинается. – Саймон вытягивает ладонь над дорожкой, ловя первые капли, сорвавшиеся с веток, и тревожно озирается.       — Забей. Пока законный час не истечет, пусть хоть один скотопас сунется – сам в загон с ускорением полетит.       Взгляд Дэвида задерживается на тонких запястьях, выглядывающих из-под манжетов не по сезону легкой рубашки. Курс Хенрикссону и правда сменили: он перестал терять вес, но все еще опасно худой, словно пополам сломается от неосторожного прикосновения. Тощий, озябший – смотреть больно. Не особо задумываясь, Лезерхофф вжикает молнией, стягивает с себя ветровку и накидывает мерзляку на голову.       — Зачем? – Тот вскидывается, но Дэвид шлепает Саймона по рукам, не позволяя снять. – Да не надо.       — Надо. Еще простынешь и… – язык заплетается, – и твой Пурнелл мне печенку вынет через уши. Я ему и так не нравлюсь.       — Ему никто не нравится. – Саймон фыркает. – Вы ведь все меня…       — Дестабилизируем, – заканчивает Дэвид на долю секунды раньше.       — Да. – Хенрикссон – с ума сойти – коротко смеется. Его обыденно хмурое лицо преображается настолько, что впору заново знакомиться – не узнать.       — Ну и пошел он в задницу тогда.       Распластавшись по скамейке, Дэвид закладывает руки за голову. На стальном полотне осеннего неба клубится пепел дождевых туч; холодный, сырой от мороси ветер забирается за ворот, а губы тянутся в идиотскую лыбу, будто Лезерхофф вточил двойную дозу – дофамин задорно трахает мозг, разливая солнечное тепло за ребрами. Вконец поплыл, чудила.       — Курить будешь?       — Здесь же нельзя. – Саймон перебрасывает свисший на лоб рукав за спину.       — И че? – Дэвид приподнимает бровь, протягивая помятую пачку.       Аргумент козырной, спорить сложно. Хенрикссон оглядывается, как школьник, однако сигарету цепляет, зажимая между пальцами. Дэвид, не поднимаясь, щелкает зажигалкой, и тот прикуривает с вытянутой руки, затягиваясь с таким неподдельным наслаждением, что внятных мыслей остается всего две: почему раньше не додумался предложить и…       И Саймон красивый.       И это финиш.       Будто чужой рукой победив зажигалку, Дэвид закуривает сам. Ему бы давно свалить отсюда, перебраться в квартиру поближе к работе, на которую попал не иначе как чудом. Стряхнуть с себя пыль, забыть – и в добрый путь, как док завещал. Прощения ему, наверное, действительно не нужно: своеобразную, урезанную версию он, вроде как, негласно получил. Рассчитывать на большее нет смысла. Ноги Саймону никак не вернешь, но теперь тот хотя бы начинает реагировать на терапию – счастливый до жопы Пурнелл поделился. Удачнее, чем так, Дэвид партию не окончит, и на этой сомнительной ноте самое время пожать руки и откланяться.       Только вот Дэвид по-прежнему здесь. Тонет по самые уши. Пригрелся дворовой псиной на правах «не гонят – и ладно», ожидая, пока не отпустит или не осточертеет. Ну и дождался. Отпустило, ага. Раньше-то грызло – не вздохнуть, а сейчас потрошит так, как ни в одном трэшовом фильме показать не осмелятся. Картинки альбома под названием «если бы не» как новая версия кошмара. Лучше бы монстры.       — Ну все, давай под крышу. – Дэвид вдавливает окурок в сигаретную пачку. – Реально заболеешь.       — Ты что, теперь мне вместо мамочки?       — Нет. Твоя мамочка вряд ли сумеет перебросить тебя через плечо и утащить силком, так что в темпе, если не хочешь прокатиться на ручках перед всем отделением.       То, как Саймон моментально становится пунцовым, ершится, шипя от возмущения, настолько уморительно, что Лезерхофф, не сдерживаясь, давится хохотом. Чем катализирует реакцию, на которую к окнам тут же прилипает половина больницы:       — Только попробуй! Только, мать твою, попробуй – сам в инвалидное кресло пересядешь, ты меня понял?!       Разорвав поцелуй, Дэвид подхватил Саймона под коленями и взвалил на себя. Тяжело шатаясь, пятясь из кухни в спальню, ориентируясь скорее по памяти, нежели различая хоть что-то, он собрал спиной каждый угол, но до кровати добрался, грузно падая на одеяло. Хенрикссон выругался сквозь зубы, скатываясь набок. Растрепанный, с горящими глазами, он напоминал одичавшего кота, и Дэвид бы рассмеялся, не будь губы заняты. От обычной лености в движениях не осталось следа: Саймон цеплялся за плечи, толкал к себе, шипел на вдохе каждый раз, как чувствовал обжигающее дыхание на коже – попробуй отвлекись от такого.       Отвлекаться и мысли не возникало. Дэвид навис над ним, сжимая плечи крепко, наверное, чересчур крепко, плохо контролируя силу, но не видел в беснующемся взгляде ничего, кроме поощрения, даже мольбы – сильнее, теснее. Саймону надо, так надо было каждым нервом, способным на передачу импульса, ощущать переведенное с вербального «я здесь», «я с тобой», «я никуда не денусь», и еще многое из того, что не произносилось вслух, потому что Дэвид никогда не умел в красивые слова – только послать позаковыристее. А теперь Саймон дышал так часто, что губы моментально пересыхали, и Дэвид сам задыхался, увлеченно сминая их, отрываясь лишь затем, чтобы очертить кончиком языка линию челюсти до бьющейся жилки на шее: то, как Хенрикссон при этом закатывал глаза, этих пауз стоило.       Весь мрак под названием «жизнь Лезерхоффа» того стоил.       Оглушительное сердцебиение заложило уши. Задрав футболку, Дэвид прошелся ладонью от выступающих ребер Саймона к груди, одновременно прибивая плечо к простыне: того подбрасывало от легчайшего касания, как током било – зрелище крышесносное. Хенрикссон, между тем, добрался до волос Дэвида, вплел пальцы в темно-каштановые пряди, вновь утягивая на себя, кожа к коже, подстегивая совершенно невменяемым видом. Дэвид на адекватного походил того меньше, погрязнув в обдолбанно расширенных зрачках, притираясь бедрами, стискивая в ладонях запястья до – как пить дать наутро проступят – синяков, словно тоже боялся. Что ловил приход эти годы, особенно последние два. Что давно шизанулся и смотрел «фильм» где-нибудь в подвале. Что все исчезнет, стоит рукам дать слабину, и он очнется в пустой комнатушке без намека на смысл повторять смертельный номер с возвращением в опостылевшую реальность. Один на один со своей копией в зеркале, что таращится черными дырами вместо глаз в ожидании, пока по мозгам не жахнет чем подходящим – тогда эту тварь можно даже своей шкурой почувствовать.       Он сразу влез бы в петлю, окажись это сном. Даже курить напоследок не стал бы.       Скользнув пальцами от висков по скуле к подбородку, Саймон провел ногтем по колючей щетине Дэвида, приложился к ней раскрытой ладонью, второй рукой ныряя под резинку штанов, и Лезерхофф зажмурился, дойдя всего в несколько движений. Протяжно выдохнув куда-то в ключицу, он обмяк, в забытьи комкая то ли край одеяла, то ли собственную одежду, не видя ничего, кроме мурашек на покрасневшей от кусачих поцелуев коже Саймона. Про себя признавая, что ради такого не жалко шизануться. Даже не один раз. А потом – пускай хоть экспрессом в седьмой круг**: у половины местных заодно взял бы автограф.       Но реальность в иллюзию растворяться не торопилась. Дэвид лениво открывал-закрывал глаза, наслаждаясь тем, как приподнималась на вдохах и опускалась на выдохах грудь Хенрикссона, и в голове было потрясающе пусто. Только статичный фон из шелестящего дыхания, успокаивающегося пульса и ровного гудения ноутбука на столе. Дэвид никогда не знал, каково это – быть человеком, как на социальной брошюрке, настолько счастливым, что хочется вмазать или вмазаться, но чувствовал себя настолько близко к нему сейчас, насколько пугался: вернуться к прежнему он уже не сможет. А значит, вариант оставался всего один. Лечь костьми ради него – вопрос, не подлежавший обсуждению. Как и разыскать старика Пурнелла. На всякий пожарный, чтобы спалось хорошо.       Новый корпус Дэвиду нравится едва ли не больше, чем Саймону: окна во всю стену, диванчики покруче, чем в некоторых отелях, а самое главное – из психов, считай, никого. Сюда переводят тех, кто в адекватности не уступает амбулаторным пациентам, отсюда и облегченный режим. Если бы не постановление суда, Хенрикссона отпускали бы в город на весь день, но ограничение есть ограничение. Зато на посещения никаких лимитов, не считая обеда и отбоя – по Дэвиду можно часы сверять.       — Что думаешь делать, когда выйдешь?       Саймон хмурит брови с выражением, в котором прозрачнее некуда читается: «Слышал, в отделении для буйных койка свободная, прилечь не желаешь?» Дэвид, может, и желает, но показательно игнорирует сигналы к смене темы. И без того собирался хрен знает сколько.       — Я здесь до конца жизни, между прочим, – выдавливает Хенрикссон.       — Кто сказал?       — Ты больной? На мне два трупа.       — И? – В глазах Саймона недоверие, смешанное с ожиданием издевки или подвоха, но Дэвид на редкость серьезен. – Сразу видно, что колледж у тебя был не юридический.       — Куда уж до твоего космического, профессор.       Вообще-то Лезерхофф даже школу не окончил, какой там колледж. Однако темой интересовался: всех бесплатных консультантов достал. И даже одного платного, чтобы наверняка. Ну не могло быть все настолько ужасно, в цивилизованной стране ведь.       — Тебе в медицинском освидетельствовании что написали? «Маньяк-педофил вырезал половину детской площадки»? Нет, может, я всего о тебе не знаю, конечно…       — К чему ты клонишь? – раздраженно перебивает Саймон.       Дэвид берет паузу. Он привык сначала говорить, потом думать. Еще лучше – вовсе не думать, и так нормы по размышлениям перевыполнены с прошлой зимы лет на десять вперед. Однако чувствует: эта привычка не последняя в списке на избавление.       — К тому, что единственная причина, по которой тебя могут здесь держать взаперти, это диагноз и риск рецидива. Остальное решается. Не факт, что полной свободой, там нюансов – заколебешься считать, но…       — Да нихрена.       — Спроси у Пурнелла.       Вспыльчиво взявшийся за ободья колес Хенрикссон замирает, так и не тронувшись с места. Дэвид знает, как он бесится, когда речь заходит о прошлом до «черного дня» и будущем. Знает, почему: в его ситуации ничего больнее ложной надежды не ударит. Даже воспоминания. Однако Дэвид не безоружен в этом бою: с Пурнеллом он давно уже поговорил. Нагляделся на его вытянутое лицо до тошноты, выдержал не один сеанс мозгоправских пыток, но ответ выбил. Положительный.       Черта с два он сделает Саймону больно еще хоть когда-нибудь.       — Спроси у Пурнелла, – уверенно повторяет Дэвид. – Тебя выпустят, если вылечишься. Без понятия, на каких условиях, решать будут комиссия и еще кто-то там, я забыл.       — Куда выпустят?       — Не знаю, домой. Про то и спрашиваю: есть планы, нет.       Саймон молчит, уставившись на свои колени. Снег с дождем шумно плюется в панорамное окно, размазывается по стеклу мерзкими комьями, и за этим слякотным хлюпаньем Лезерхофф каким-то чудом умудряется расслышать горькое, скальпелем режущее:       — Планы. Кому я сдался такой.       Наверное, только сейчас Дэвид по-настоящему понимает смысл того самого вопроса дока: «кем вы видите себя через пять лет». Понимает, чего от него ждали. Не ответа – желания вообразить. Желания, какого Дэвид в Саймоне не видит. Тот не представляет, не хочет представлять ничего дальше следующего дня. Лезерхофф сам таким был. Возможно, поэтому и не хочет оставаться в стороне. Возможно, не только поэтому, но об этом он запрещает себе думать даже в хламину пьяным.       — Ну, я тоже никому не сдался, что теперь, вешаться?       О том, сколько раз на полном серьезе собирался, Дэвид, естественно, умалчивает – не жаловаться пришел. О том, что выбрался из трясины по сути благодаря Саймону, исповедоваться тоже не тянет. Потому что все через одно место – вот и секрет, о котором допытывался Пурнелл. Из их безнадежной ситуации не должно было выйти ничего хорошего, но теория вероятностей выдала кульбит. И Дэвид, на котором поставили крест все, кроме дока, год в завязке. А Саймон, без колебаний готовый пустить себе пулю в висок, на облегченном курсе мозгоразжижающей отравы. Хоть лотерейный билет покупай.       — Если твоя мать не израсходовала все деньги с… – Дэвида коробит, – с компенсации, ты мог бы взять отдельное жилье. Не супер какое, но все же. В пригороде – так вообще на дом бы хватило, наверное.       — До больницы добираться на коляске?       — Немного помудрить с конфигурацией – с ветерком долетишь.       — Полетел бы ты с ветерком знаешь куда?       — Могу твоим бесплатным шофером побыть. Бессрочно. А что, мне восстановили права.       — Это они зря.       Лезерхофф ржет на весь зал. Получается истерично: нервы сдают. Он даже пытался репетировать этот разговор, естественно, свернувший не туда. Хотя бы потому, что они никогда не заикались на тему аварии, а тут Саймон шутит и сам прячет улыбку, будто не его торкало с одного упоминания каких-то…       «Каких-то». Дэвид ошарашенно осознает, что, оказывается, почти два года прошло с их первого «свидания» в больнице. А еще – что до финала репетиций ни разу не доходил. Чего он вообще хотел ими добиться, самому непонятно. В голове лишь белым по черному мерцает короткое «если» со знаком вопроса. Тысячи и тысячи таких «если».       — Конечно, зря. Ты хоть раз открывал правила? Кому в здравом уме захочется держать это все в голове после экзамена?       — Надо же, – хмыкнул Дэвид, находя на столе свою кружку. – Правда таблетки, что ли.       В этот раз Саймон не только пообещал – и впрямь сварил ему кофе. По идее дозировку следовало снижать постепенно, но по итогу отмененные препараты полетели в корзину, несмотря на предостережения Лезерхоффа, знакомого с синдромом отмены лучше, чем хотелось бы. Однако результат был налицо: Саймон приободрился, посвежел, будто не пару дней прошло, а целый месяц, и напряжение начало понемногу отпускать.       Телефон завибрировал в кармане, когда Дэвид уже собирался делать глоток. Любопытство победило: оставшись с кружкой возле рта, он открыл письмо от дока, все-таки доставшего, видимо, не особо актуальный теперь телефон Пурнелла. Поэтому и почувствовал от кружки едкий, несмотря на кофе, характерно хлористый запах, который не разобрал издалека.       Так, стоп, что?       Похолодевшими руками Дэвид отложил телефон и поднес кружку к самому носу, проверяя. Но нет, не показалось. Просто чтобы убедиться, он даже открыл ящик под раковиной и потряс бутылку с чистящим средством – пустую. А потом, спиной почувствовав взгляд, обернулся.       Саймон смотрел прямо на него. Чужим, переполненным торжеством и ненавистью взглядом, какого Лезерхофф не помнил даже в первые дни их общения. Что он помнил, так это как в один из срывов месяцами позднее наглотался первой попавшейся дряни и словил яркий трип, не похожий на обычные, свои, больше напоминавший образы из дневника Саймона. И вот там – да. Там он видел что-то такое. Не у настоящего, у книжного Саймона из галлюцинации.       Бросив кружку в мойку, Дэвид полетел к Хенрикссону и схватил его за шиворот.       — Что за дела, эй?       Саймон улыбнулся. Так, что сердце нырнуло куда-то в желудок:       — Ты уже труп.       Даже голос его казался чужим. Дернув ворот до треска ткани, Дэвид, едва ли соображая, что несет, процедил:       — Верни моего Саймона, образина.       — Ты знаешь, где его искать, – оскалился тот. – Рискнешь?       Пока Дэвид в ступоре пялился куда-то сквозь, Хенрикссон несколько раз сморгнул. Переведя взгляд со схвативших его рук на лицо напротив, он неуверенно подал голос:       — Дэвид, ты чего?       А Лезерхофф молчал. Что ответить, он понятия не имел. Но серьезно подозревал, что ляжет костьми гораздо раньше, чем планировал. И отнюдь не в переносном смысле.