sedative sonata

— Ты, блять, вообще ни на что не годен, Катто. Стакан с водкой как-то сам выскользнул из пальцев Бу Фаня и врезался в пол дождём брызг и осколков стекла. Переступив с ноги на ногу (под подошвами медвежьих сабо моментально захрустело) и растерянно глянув вниз, долговязый парень в очках с одной дужкой, балансирующих на крупном носу, немного разозлился. — Что ты хочешь сказать? — он, не замечая, что растаскивает по мастерской лужу водки и битого стекла, направил стопы назад к бару. Баром служил миниатюрный холодильник с коллекцией магнитов-открывашек для пива. — Только то, что ты дерьмово рисуешь и дерьмово трахаешься. Тратить время на то, чтобы отыскать новый стакан, Бу Фань не стал и очередной глоток сделал прямо из горлышка бутылки. Желание бросить практически пустую бутылку в ухмыляющегося Ки он быстро преодолел. Он вообще был довольно отходчивым парнем: легче сказать, что ему было похуй на массу вещей. Например, на мнение своего соседа по комнате. Тот лежал сейчас на расстеленном прямо на полу мастерской матрасе, потягивая дым из самокрутки, которую недавно сделал Бу Фань для них обоих. После пары тяжек на каждого они невыразительно, в полной тишине и быстро потрахались, как это пристало двум не испытывающим друг к другу никакого особого интереса людям. Ки и Бу Фань снимали студию на двоих уже три года, и примерно столько же репетировали скучный семейный секс примерно раз в неделю. Но недовольство Ки выразил только сегодня. Бу Фань проследил за тем, как самокрутка дотлела до его пальцев. Задрал кверху и снова опустил горлышко бутылки, медленно стащил с носа очки. — Поговорим, когда найдёшь себе ебыря получше. А сейчас захлопнись и подрочи себе. На этот раз он продержался дольше, чем пятнадцать секунд. Гораздо дольше — кислая физиономия любовника вызвала в нем волну раздражения, и он ударил его по лицу, следом зажимая пиздливый рот губами и зубами. Дело пошло куда как веселее, и Ки даже принялся постанывать, виляя задницей, пока его не затрясло на пике. Бу Фань кончил через полминуты. — Ладно, иногда ты почти хорош. У Бу Фаня были серьёзные сомнения насчёт опытности Ки, но он смолчал, не желая подкидывать дров в костёр. Всё же ему казалось, что для Ки их секс значил больше, чем для него самого, и не был заезженным ритуалом вроде чистки зубов нитью. Пресыщенность же Бу Фаня объяснялась не столько хаотичностью и частотой половых связей, которые он заводил, а, скорее, тем, что Бу Фаня, или Катто — для круга избранных, — было непросто впечатлить. Он встал с Ки, набросил халат и влез в сабо, после чего не глядя вышел из мастерской, на ходу прихватив со стола пачку сигарет. За уборку отвечал сосед, так что смести стекло ему не пришло и в голову. Их студия изначально была нежилым помещением — это был цоколь, извилистая комната с крохотным узким окном наверху, в которое можно было увидеть полосу нестриженного газона и косой угол улицы. Бу Фаню понравились высокие потолки, отдельный от других жильцов вход и цена, которая стала смехотворной после того, как они с Ки разделили плату. Заработок у двух, только-только совершеннолетних на тот момент, художников был крайне нестабильный. Со временем они обжились и разгородили свой полуподвал, в котором появилась мастерская (комната с окном, самая большая), спальня (узкое пространство с футоном на полу, где обычно ночевал тот, кому не хватило места на матрасе в мастерской) и ванная (довольно просторная и несуразно угловатая). Комнаты соединялись тесным коридором, начинавшимся от входной двери. Студия была самой настоящей берлогой, своим антуражем производящей на гостей не меньше впечатления, чем внешность её обитателей. Бу Фань и Ки во многом были противоположностями. Первый был высоким и жилистым, с вытянутыми конечностями и шеей, и привычка носить вместо домашних тапочек деревянные башмаки прибавляла ему еще с десяток сантиметров роста, делая фигуру Катто сюрреалистично длинной. Ки был миниатюрным и в целом непримечательным на внешность, если не считать коротко стриженных волос, которые он красил то в синий, то в фиолетовый цвет, что до смешного бросалось в глаза. Рядом они смотрелись так же гармонично, как две галлюцинации из приходов разных людей под ЛСД. Но привычка друг к другу сделала их каким-то подобием семейной пары из остывших со временем супругов и в целом они были удовлетворены устройством своего тандема. Бу Фань, благодаря своей похуистичной натуре, закрывал глаза на склонность Ки с жаром цепляться к любому вопросу, настырно неся в массы своё личное мнение, а Ки, в свою очередь, не мешал соседу, когда тому приспичивало трахнуть кого-нибудь на матрасе в их общей мастерской. И не протестовал, если Катто приспичивало трахнуть его самого, что немаловажно. Вытершись полотенцем, разгоряченный после душа Бу Фань вернулся в мастерскую и увидел, что на полу осталось лишь подсыхающее влажное пятно, а Ки занят сооружением сэндвичей. — Помнишь наш спор с Дэвидом? Занятый забиванием нового косяка, Бу Фань отозвался не сразу. — Что за Дэвид? — спросил он без интереса, скользнув взглядом по заднице Ки. От мысли, что тот просто вытерся салфеткой и надел шорты после того, как он спустил в него два раза подряд, у Бу Фаня опять начал вставать. — Сынок Кэндимена. Кэндименом звали владельца одной из самых современных галерей, в которую можно было попасть так же легко, как получить по голове летящим с крыши кирпичом: шанс один из миллиона, но особых усилий прикладывать не придётся. Лай Лао, он же Кэндимен, обладал эксцентричностью бешеной собаки и продвигал художников и скульпторов порой самых бездарных, награждая их с одинаковой щедростью славой или позором только для того, чтобы неумолимо схватиться за новый проект через неделю. Кэндименом его звали за то, что на визитках у него была изображена золотая пчела, а перед входом в прославившуюся (и дурно тоже) галерею гостей встречало то же самое насекомое, выполненное в виде элегантной скульптуры в человеческий рост. С Дэвидом, семнадцатилетним отпрыском Лая, Бу Фань познакомился на чьей-то квартире и получил самую большую порцию внимания в своей жизни от парня, которого совершенно не хотел трахнуть. Дэвид, со своей манерностью и внешностью ученика средней школы, не вызывал в нем никаких эмоций, а вот парнишка, как только услышал, что угрюмый долговязый тип со стаканом русской водки, скудно разбавленной тоником, и есть тот самый Катто, весь как будто зазуделся. Если бы Бу Фань в свою очередь знал, что назойливый поклонник приходится близким родственником одному из самых влиятельных покровителей искусства в современном Пекине, он бы, может, и увидел перед собой кого-нибудь кроме жеманной ребячливой малолетки, но весь вечер он продолжал тянуть свою водку и отмахиваться от мальчишки, который вился подле него вьюном. У Дэвида была к нему сотня вопросов, от "Ты всегда так много пьёшь?" до "Где находится твоя студия?", а также про новомодные веяния, вдохновение и повлиявших на него артистов — в общем, набившие оскомину ещё на первом курсе колледжа искусств разговоры, которые стояли Бу Фаню поперёк горла. Он ради смеха напоил мальчишку и позволил Дэвиду поехать с ним и ещё парой ребят к ним с Ки в студию, где и началось самое интересное. — Да, я вспомнил его лицо, когда Китти начала дрочить мне при всех. Кто-то предложил спорить на кретинские желания, и подвыпившая компания быстро увлеклась игрой. Одна из приглашённых девиц, частенько зависавших с Ки, но явно не самых строгих правил, в разгар веселья подсела к Бу Фаню и начала потихоньку наминать ему член через штаны. Очень быстро и очень легко она проспорила в следующем раунде, и в качестве условия ей предложили отсосать Катто. Всё это время Бу Фань следил за выражением лица Дэвида, который, покраснев до корней волос, не мог отвести взгляд от его ширинки. Когда Китти под улюлюканье собравшихся взяла член в рот, мальчишка сбежал и заперся в ванной. И хотя Бу Фань почти сразу спустил, неловким ему показалось только то, что он подумал о Дэвиде, прежде чем кончить, и именно это довело его до разрядки. Ки, смеясь, протянул ему сэндвич. Покачав головой, Бу Фань затянулся и стал смотреть, как тот уплетает закуску, запивая водой из стакана, похожего на тот, что был недавно разбит. — Оставь мне что-нибудь, придурок. Так что ты говорил про пацаненка Кэндимена? — Он сказал, что уговорит папочку устроить для меня выставку в феврале. Но мне нечего выставлять. Теперь засмеялся Бу Фань. Лёгкость, которой наградили его две долгие тяжки, сделала этот смех громким и похожим на искусственный. — В феврале? Может, прямо в новогодние каникулы? — Блять. — рассердился Ки и перестал жевать. — Ты же знаешь, что они всегда в поиске новых имён. — Не наших с тобой. Бу Фань забрался на конторку, стукнув подошвами сабо о нижний ящик, и, ещё раз втянув дым, пропустил его сквозь лёгкие и выдохнул в потолок. Ки опять принялся за сэндвичи и сосредоточенно проглотил ещё полтора, прежде чем с грохотом отставить от себя тарелку. И будь Бу Фань проклят, если он не ждал, что после короткой отрыжки Ки заведет старый, как грешный мир, разговор о несправедливости жизни и загубленных талантах. Вместо этого он вдруг сказал: — Пацан тебе ноги готов целовать. Это было правдой, но Бу Фань только пожал плечами. — А тебе что? Ревнуешь? — Долбоеб. — без драматизма констатировал Ки и продолжил мысль: — Притащи ты хоть натюрморты с собачьим дерьмом, это прокатит. Всё прокатит. Он упросит своего сумасшедшего папулю, и выставка состоится. — Ну и? — Бу Фань посмотрел на него сквозь слабую дымовую завесу, сладко пахнущую и совсем чуть-чуть раздражающую слизистую глаз. Он отмахнулся от неё. Ему внезапно захотелось, чтобы Ки принял этот жест на свой счёт. — А что? Слабо тебе? Бу Фань в последний раз попытался прикинуться дураком. — Натюрморты с дерьмом? — Господи! Да что угодно! Просто брось им это в рожу. — Я не хочу. Ки застыл с театрально занесенной кверху ладонью и уставился на соседа, но ненадолго — отвел взгляд, как только понял, что тот не смотрит. — Не хочу. — тверже и суше повторил Бу Фань. Он не хотел. Не хотел признавать, что боится сделать неверный шаг, напортачить и срубить на корню свою едва-едва пробивающуюся сквозь толщу общественного мнения репутацию свободного художника. Он вообще сомневался, художник ли он и хочет ли он им быть. Хочет ли эпатировать перед кем-то кроме круга псевдозолотой молодёжи, который так радушно принимает его якобы независимые работы, что он уже давно сомневается, такие ли они независимые. Бу Фань знал, что все, кто знает Катто, ждут от него чего-то пусть не сверхъестественного, но непременно из ряда вон. Что он однажды разрисует хуями стены иностранного посольства, обольет себя бензином в толпе, выложит трупами животных красивое слово на рельсах в метро. Или решится выставить под своим именем провокационные объекты в знаменитой галерее. И скомпрометирует себя навсегда. — Не хочу. Он потер глаза, не желая поднимать взгляд на замолчавшего Ки. Белки наверняка уже начали наливаться красным. Бу Фань затянулся ещё раз. — Катто. — Завались. — слово ухнуло куда-то в колодец без дна. Он зажимал себе рот ладонью, в пальцах тлела самокрутка. Ки аккуратно достал её и потушил. — Тебе хватит. Они никогда до этого не целовались, а Бу Фань никогда до этого не целовался с кем-либо, испытывая признательность и облегчение вместо похоти. Он никогда бы не смог объяснить это другому человеку: это был такой же физический контакт, как рукопожатие или дружеские объятия, но при этом он чувствовал чужой язык, двигающийся у него во рту, и отвечал тем же. До этого он мог укусить Ки или зажать ему губы жёстко, без капли слюны, но сейчас он целовал его по-настоящему и был благодарен за то, что Ки позволил ему не оправдываться. А потом Ки позволил ему трахнуть его ещё раз и ничего не сказал, хотя это снова было слишком быстро. Вдвоём они уснули на полу в мастерской, и Бу Фань долго отплывал в чёрную гавань, испытывая физический голод и плотное насыщение от быстрой, лёгкой разрядки. Ему снилось, что он один в городе и пустота вокруг поглощает звуки его голоса, словно желе или вата; и никто, включая его самого, не в состоянии его услышать. С того вечера прошло дней десять, но мысли о выставке в логове Кэндимена не отпускали Бу Фаня дольше, чем на пару часов. Спустя несколько дней он всерьёз начал задумываться о том, что бы он мог представить в качестве арт-объекта. Он много пил и много ходил по городу пешком, и абсолютно ничего его не цепляло. В кои-то веки ноги не несли его сами собой к местам, где сохранились его граффити, и он вообще не думал о них. Он мерз (надвигалась настоящая зима, и температура на уличных градусниках была минусовая) и перебегал от бара к супермаркету, от кинотеатра к чьей-то квартире, заливая в себя порции алкоголя и нигде особо не задерживаясь. Ночевал у знакомых или добирался домой поздней ночью на такси, стараясь не будить Ки. Между ними точно возникла какая-то условная, молчаливая договоренность о том, чтобы не вспоминать об обещании Дэвида. Да и к чему это? Взметая носами тяжёлых ботинок похожий на порошок снег, Бу Фань со смесью лёгкой досады и — лёгкого же — самодовольства понимал, что всё это время, с тех пор, как судьба свела его с любопытным мальчишкой, он мог выставиться. Просто (он отворачивался от этих мыслей к витринам и заглядывал в грязные проулки, запивал эти мысли алкоголем из обернутых пакетами бутылок, но они все равно были с ним, шли за ним по пятам) нечего ему было показать, вот и всё. Он давно погряз в бесконечном цикле самолюбования, трахаясь как ненормальный и постоянно чем-нибудь вкидываясь, перебиваясь мелкими заказами на графику и в периоды простоя работая над огромными полотнами, под которые выбирал ветхие неприметные здания. Самому себе было невозможно признаться честно, что граффити, нарисованные под психоделиками и в последнее время всё больше и больше напоминавшие Дали разных периодов, — потолок Катто. Он не был художником. Это была удобная роль, полумистический ореол вокруг, притягивающий к нему разных людей, и почти все эти люди мечтали заполучить Катто на свою вечеринку или переспать с ним, потому что он был без пяти минут городской легендой. И многих привлекала не его художественная манера и твердая рука, а один только факт, что его псевдонимом подписаны эпатажные рисунки баллончиками, занимающие целые стены уличных зданий. Больше всего Бу Фань мечтал забыться и избавиться от этого проклятого знания. Ему начало казаться, что оно преследует его целую вечность, но только сейчас он распознал в тяжелом дыхании на затылке его суть. То, что говорил ему Ки в шутку, дразнясь, было правдой, даже если эта правда пахла как разлагающийся труп. "Ты, блять, вообще ни на что не годен, Катто". Он всё ещё мог убежать от неё.