Я помню чудное мгновение...

Прощай, письмо любви! прощай: она велела. Как долго медлил я! как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!.. Но полно, час настал. Гори, письмо любви.

Большие голубые глаза смотрят на меня из-за открытой тяжелой неотесанной деревянной двери. Глаза еще совсем детские, ему всего 18, жизнь только начинается, но он уже в хороших чинах. Что, однако, неудивительно, сын сенатора как никак. А, впрочем, я всегда любил его. Этот милый Ипполит, смотрящий всегда с некой скептичностью, но заинтересованностью. А сейчас он стоит на пороге маленького домика в соседней деревушке, на часах, должно быть, не больше 6 утра, а тут я тарабаню в дверь. Наверняка, поднял полдеревни таким грохотом. Но, стало быть, надо открывать. Ипполит смотрит на меня с четко видным страхом и волнением. Но когда понимает, что я и двух слов связать не могу и безумно продрог, то тут же отступает и дает проход, придерживая за плечи, ведет внутрь. Уже спустя минут 10 от силы мы едем обратно к нам. Его не волнует, что там могут быть те, кто заберут нас всех, он хочет вернуть меня домой, в надежные руки. По его словам, он еще с вечера видел, как они уезжали ни с чем. Путь две версты, не боле, поэтому добрались мы быстро. Юнец помог мне дойти до дома, без стука распахивая дверь и тут же крича брата. Откуда-то из-за угла тут же выходит Сережа, и как только он видит меня, тут же подбегает, испуганно смотря на меня. -Евсей, воды! Сильные руки усаживают меня на скамью рядом с печью, хорошо затопленной дядькой. Жар так и пышет, поэтому я мгновенно начинаю приходить в себя. Зубы все так же стучат, а язык заплетается, когда меня спрашивают о произошедшем. -За мной п…пришли н…ночью, и я сбежал. Снач…чала в лесу был, а к утр…ру до Ипполита дошшшел. Я ног не ччччую…. Заботливые руки снимали с меня летние сапоги, откидывая их куда-то в угол. Евсей наливает горячую воду из самовара в огромный таз, поднося. Ноги тут же опускаются в жидкость, но как только кипяток обжигает кожу через секунду, я отдергиваю ноги. Сережа отодвигает медный таз куда подальше, чтобы он не пролился, а сам берет мои стопы в руки, массируя их и разогревая своими теплыми руками. Он по-прежнему смотрит на меня испуганно и задушено, словно ребенок, перед которым стоит учитель с розгами, уже готовый выпороть его. Густые темные брови нахмурены, а сам он погружен в свои мысли, что-то бормоча себе под нос. Для Ипполита это все в новинку. В общем-то, для нас всех тоже. Но он единственный, кто быстро ходит по комнате кругами, вроде как готовый метнуться в любой угол и принести все, что нужно, но указаний нет. И он старательно делает вид занятости. Он напряжен и, возможно, взволнован. Как же тут не волноваться, если теперь никто не может быть уверенным в том, что за ним так же не придут посреди ночи. Спустя какое-то время после этого инцидента, Сергей все так же припоминал и постоянно извинялся. Он говорил, что виноват, что был тогда у Пестеля и не мог помочь. Он винил себя, но было не за что. С каждым днем он все боле становился напряженным и молчаливым. Когда в деревне нашей случился пожар, на «площади» собралась неимоверная толпа. Гул поднялся такой, что себя самого не слышно. Солдаты бунтовали, сами не зная против чего. То ли против пожара, то ли против зачинщика. Исход во всяком действе один- драка. Огромная толпа полупьяных солдат, безжалостно бьющая всех без разбору это страшно. Еще страшнее- находиться в этой толпе. Но все разом умолкли, когда в центре оказался майор. Это был Баранов. Я не помнил его еще в этом звании, но он был лишен его лет 15 тому назад. Форма, как влитая сидела на нем, а эполеты блистали в свете вздымающихся языков пламени. Он командовал так уверенно и четко, что даже я готов был повиноваться. Несомненно, все были поражены его выходкам, а большинство вообще не поняли, кто перед ними. Однако, Сережа был не рад и тут же хотел усмирить его, но после его слов преданности, сказанных достаточно громко, чтобы Сергей мог слышать, и слишком тихо, чтобы не слышал больше никто, Сергей вполне охолодел. Я почему это говорю, я стоял тогда за спиной Муравьева-Апостола и прекрасно все слышал. На лице его опять стало то задумчивое выражение, которое теперь стало обыкновенностью. Он мельком взглянул на меня и ушел в дом. Вид мой тогда был не лучшим. Волосы растрепаны, мундир расстегнут на половину, а сам я стою в непонимании, что делать и куда идти. Ночь была вполне обычной. На улице до сих пор были слышны отголоски солдатских гулянок, а луна, которая теперь была лишь тонкой нитью месяца, слабо освещала мутное небо, залитое густым серым дымом, клубами вздымающегося с горевшего дома. Я не спал. Впервые в жизни тогда я понимал Кондратия Федоровича и хотел быть им. Он мог позволить себе вольнодумство, да и стихи писать умел. В этом я ему, бесспорно, уступал и потому очень завидовал. Однажды, когда еще мы были в Петербурге, я остался у него поболее других и расспросил его. После того он был единственным, кто знал о моей любви, но клялся хранить эту тайну до гроба. А на вопрос мой, могу ли я быть обучен поэтическому мастерству, он лишь еле улыбнулся и сказал, что увы, попробовать я могу, но по большей части это заложено природою самой. И вот как же теперь я хотел написать стих или прозу о красоте природы. О красоте жизни, о ее просторе и вольности. Нет, вовсе не о революции, что-то вдохновенное и лирическое. А, впрочем, я пробовать не стал, поскольку не поэт я. Наутро я узнал, что Сережа назначил казнь Баранову. Помню, однако, что он не смог снести обиды и по симу затеял это все. Какой обиды, я и вовсе не понимал, но возражать не стал.