Мы упадем на дно океана

Жить на Краю Земли прекрасно. Если быть достаточно удачливым, чтобы выйти в не дурную погоду, можно увидеть потрясающий вид на океан. Мальчишки из местной школы постоянно играют неподалеку от берега, сбрасывая неудобные пиджаки, растягиваясь на плоских камнях и смеясь. Они очень любят солнце, тепло, дни, когда нет дождя. И выползают на улицу, довольные, согревая узкие еще, угловатые плечи, размахивая лентами, потрепанными учебниками и дерясь портфелями. Иногда они прогуливают воскресную службу, чтобы посмотреть на потрепанный, не всегда красивого вида корабль, подплывающий к бухте. Джим живет в большом доме, таком ветхом, что, говорят, последняя горничная, которая уволилась оттуда, сломала ногу из-за старой лестницы. Говорят еще, что Джим ее толкнул, но ни доказательств, ни опровержений у них нет, а земля только слухом и полнится. Поэтому еще говорят, что он не гуляет с ними из-за того, что очень гордый. Они наблюдают за ним, перешептываются, когда он стоит наверху лестницы в зале, низменно спокойный и отрешенный. Он опирается ладонями о перила, еще недостаточно взрослый, чтобы остальные принимали иррациональную серьезность парня не как попытку выделиться. Но иногда он смотрит – «вот так!» - говорят дети, прижимая ладонь ко рту и насмешливо улыбаясь – и понятно, что Мориарти просто «свалился в море». «Упавшими в море» называли тех, кто был не от мира сего. И всем казалось, что Джим – вот такой, подлинно ненормальный, темный, плавно-быстрый, в этом море и остался. Мориарти не отвечал – думал про себя, что у него не море, а океан. Он бродил по берегу тогда, когда становилось очень ветрено и холодно. Он запахивался в слишком длинный для него плащ (подаренный, наверное, какими-то родственниками, которые и в глаза его не видели, смеются девочки в столовой), прыгая с камня на камень и поднимаясь все выше, к утесу. Иногда он поскальзывался, особенно если был дождь, скатывался с камня, обдирая кожу. Его никто не останавливал, его никто не дергал и не звал погулять с собой. Некоторое время Джим всегда молча сидел, в той же позе, в которой упал, застывшим взглядом смотря на выступившую на бледности кровь, а потом поднимался и шел дальше. Иногда – продолжал прыгать. Все дразнят Джима, когда его нет, и он дразнит всех, когда появляется рядом. Когда нет взрослых, Мориарти улыбается, но никому его улыбка не нравится. Джим очень любит читать стихи. Когда он гулял морем один, растопырив руки, следом за ним всегда шли слова. Иногда выученные им из детских книг, иногда – судя по прыгающему ритму и не всегда присутствующей рифме – созданные им же. Как-то раз у маленькой белокурой Бетти был пожар. Она с родителями и братом были в гостях, а потому никто из людей не пострадал. Исчезла собака, Банти, но в завалах потухающего дома ее не нашли. Возможно, ее не было в то время там, и она убежала, но родители Бетти всегда запирали дверь, прежде чем уйти. Джим подошел к ней на перемене, улыбаясь, и она подняла заплаканные глаза (Бетти очень, очень любила свою собаку), ожидая утешений. - Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом, - мурлычет Джим, проходя мимо и не заговаривая с ней, хотя его взгляд в короткое мгновение – всего одно – был направлен на нее, - тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом. Он повторяет этот стих на переменах и выстукивает мотивчик карандашиком на уроках, и все молча слушают. Учителя не понимают, вернее, понимают не сразу. На просьбы замолчать Мориарти послушно затихает, качая ногой. Его хотят отвести домой, но родители Джима появляются так редко, что он в глазах окружающих всегда был единственным обитателем своего дома. Только когда Бетти уже выходит из школы, то видит Джима, цепляющегося за забор, ступающего по оббитому парапету. Увидев ее, он чуть улыбается, но уже мягче, не так, как на переменах. - Твои родители заперли ее в доме, Бетти, и она сгорела, - и, довольно разведя руки, читает. – Раз! Раз! Раз! Раз! И огонь…погас! Дети ненавидят Джима. Когда Джим был младше, он очень хотел исповедаться, но был слишком маленьким. Он с таким трепетом ждал первой исповеди, боясь, что забудет какие-то свои грехи, что завел небольшую тетрадь, чтобы записывать их туда. Он писал их каждый день, спрятавшись в углу своей комнаты, больше похожей на келью. К моменту, когда его допустили к священнику, Джим принес с собой громадную стопку тетрадей. Священник изумленно уставился на него, рассмеялся, ероша темные волосы, и покачал головой. Джим нахмурился и поднял на него недоверчиво-разочарованный взгляд. - Вы не будете читать? - В таком юном возрасте не бывает смертных грехов, - ответил мужчина. Джим разочарованно выдохнул и качнул головой. - Вы ошибаетесь. Но тетради забрал. Дети называют его Джимом, взрослые – Джеймсом. И никогда наоборот. * Ватсоны приезжают из Пензанса. В этом городке бетона и перегородок больше, чем людей, а известен он только двумя химиками, так что Мориарти даже не надо делать вид, что ему скучно. На его зевок Джон отвечает спокойно-веселым взглядом, говорящим «я потому и приехал сюда». И Джим понимает, что теперь будет очень тесно. Ватсон в его жизни не появляется как нежный, робкий цветок. Не появляется как мечта в его снах. Джима, вообще-то, воротит от его светлого праведного взгляда. Он бы повесил его за нимб, натыкав в глаза сорванные с крыльев перья. Отец Джима обещает съездить с ним в город, если тот будет себя хорошо вести, и мальчик сидит за столом, разглаживая салфетку перед тем, как приняться завтракать. Слышится треск, грохот и звон. Под ноги Джиму катится камень, а в разбитом окне маячит Джон, широко вытаращив глаза. Покрасневший после бега, с взъерошенными волосами и нервно стискивающий в руках рогатку. И Джим ругается. Ругается, смотря прямо в тянущие тоскливой синевой глаза, говоря какую-то чепуху. Которую никогда бы не сказал в другой ситуации. Его отец не злится на него и не злится на Ватсона, но он злится на ругань. Плотно сжимает губы, поднимается со стола. - Поможешь сегодня матери, - говорит он, а Джим в бессильной ненависти смотрит на Джона. Тот виновато закусывает губу, цепляется за подоконник с той стороны и щурится. - Я…я тоже помогу тебе, - говорит он осторожно, и брюнет поднимает глаза к потолку. Они вместе развешивают белье на заднем дворе, и Мориарти смотрит на силуэт вытянувшегося с полотенцем в руках Ватсона сквозь белую, светящуюся солнцем простыню. Он представляет, как она бы облепила его тело, как живое существо, сжала и давила, пока тот не задохнулся бы, а кости под тонкой кожей не сломались. Когда Джон выглядывает из-за чертового куска ткани и улыбается, Джиму этого очень хочется. Темнота в груди Джима всегда была чернее, чем у других, и пусть даже такое было сомнительно чисто логически. Джима не рвало ненавистью и злостью, не разрывало на куски. Он легко и просто синхронизировался, слился с темнотой, и та нежно гладила его нутро, баюкая и удерживая лучше материнской нежности или отцовского поощрения. Эта тьма является морем, его океаном, его всем. Джим часто лежит в настоящем, раскинув руки, чувствуя, как холодная вода обволакивает его. Он даже не плавает – так и парит в вязкости, ленясь даже двинуть рукой, смотря в потемневшее небо. Его океан насыщает его, делает сильнее, и Джим всегда очень резко выскакивает из воды, почти не ежась от холода, будто в немом оцепенении. Он никогда не болеет, хотя одежда, одетая наспех, не греет, а согревается он только в доме, прячась по углам и выглядывая в окно на далекую, но близкую гладь. Он не болеет - океан любит его. Ватсон лезет везде, куда только может. Он лезет в то, что всегда было слишком…его. При этом он не становится Джимом, не кажется ему даже немного похожим, даже самую малость. Он остается светлым до режущей яркости в глазах, отвратительно веселым и живым, что хочется удавить. Ватсон стоит в церкви рядом со священником и улыбается, держит в руках маленькую Библию, и Мориарти испытывает к нему странную, глухую ненависть. Джон бродит во время дождя на берегу, не одевшись толком, только с идиотским синим шарфом вокруг шеи, и почти полностью повторяет его же, Джима, маршрут. Он не спотыкается, потому что не прыгает по камням, а водит вдоль них пальцами, оставляя влажный след отпечатков. Он бредет к утесу, и Мориарти задерживает дыхание, смотря на него, продвигаясь вперед, и думает, что дальше он не пойдет. Джон идет. Он идет дальше, дальше – к самому краю, даже дальше, чем ступает Джим. Трава под ногами Джима тихо шелестит, но вокруг ветер, и его не слышно. Мориарти смотрит в его спину и на его пошатывающийся от ветра силуэт и думает, что так – толкнуть – и все. Он останавливается вровень с ним, зная, что свалиться сейчас можно запросто, и прячет руки в карманы пальто. Прохладные пальцы касаются одной его руки, Джон крепко обхватывает его ладонь, все еще смотря на бушующую воду. Джим сжимает губы, те искажаются, но руку не выдергивает. Пальто и шарф подрагивают на ветру. Джон улыбается. Во всем, что любит, Джим видит тягостное молчание, триумф мрачной красоты и безымянную вечность. Ватсон любит все то, что любит он, но совсем не так. Джим очень хочет показать ему, как надо. Ватсон обожает, раскрыв руки, распахнув глаза, внимательно смотря. Джон слишком часто пользуется открытыми позами и жестами, и Джиму очень хочется дать ему ситуацию, из которой он не найдет выхода. Он осознает, что Джон хорош только тогда, когда он рядом. Когда нет Мориарти, Ватсон обесцвечивается и становится почти некрасивым. Впервые, когда Джим это осознает, у него захватывает дух. Джон читает в библиотеке стоя (где взял книгу – там и замер у окна), чуть ссутулившись, и голос его звучит тихо-тихо, знакомым шелестом травы. Мориарти подходит к нему, останавливается по другую сторону окна и тянет, завороженно-восторженно глядя на него: - Как тебя ни называть, мышке кошкой не бывать. Джон смеется, и этот смех кажется Джиму тревожным осознанием. * Они играют в дурацкие игры, сидя у моря, и каждый раз, когда Джон проигрывает, Джим протыкает его кожу иголкой. Иголка тонкая, кровь выступает мелкими капельками, и Ватсон не возражает. Джим говорит всегда меньше, чем Джон, но иногда они просто молчат. Джон называет его не «Джим» и не «Джеймс». Его обращение немного похоже на «Джиймс», и это смешно. - Что значит «упавший в море»? – спрашивает он, морщась и закусывая губу. - Сумасшедший. Джон молчит, Джим поддевает краешком иголки выступившую каплю крови. Джон держит ладонь кверху, устроив ее на коленях Джима, а носком ботинка зарывается в гальку. Этот звук успокаивает. - Я тоже хочу упасть в море. Мориарти замирает, а потом медленно проводит большим пальцем вдоль капли, растирая ее по бледной, открытой ему ладони, и оставляет красноватый след. Если океан дает ему силу жить, может, он убьет Джона? Он недолго думает и приглашает его к месту, где купается сам. Джим решает просто посмотреть, понаблюдать. Вокруг светло, но на солнце то и дело набегают тучи и создают причудливые тени и узоры на песке. Мориарти засматривается на них, а когда поднимает голову – замирает. Джон лежит в воде точно так же, как и он сотни и десятки раз до этого. Он лежит, и тени делают его бледное тело еще белее. Солнечный свет играет на узкой груди, на едва выступающих ребрах, смешным пятном горит на кончике носа. Джон лежит с закрытыми глазами, как человек, который очень долго этого ждал. Джим всегда лежит с раскрытыми. Его охватывает злость, ревность, смешанные с жадным восторгом. Бледное раскинутое тело, клок неба в вечной черноте. Сколько в черноте тайны, Джон, не боишься, что тебя утянет на дно? Единственное светлое пятнышко в холодной безграничности. Вода окутывает Джима, когда тот входит, не таясь. Джон не вздрагивает, и хищность Мориарти медленно расползается черными щупальцами под воду. Когда он топит Джона, тот слабо вырывается, барахтаясь в воде, и Джим смотрит на него с нежной завороженностью. Первые несколько мгновений брызги взлетают в воздух, ведь Ватсон этого не ожидал. Проходит пару секунд с момента, как Джим впился в его плечи и шею, и Джон замирает. Джим держит его под водой, и лицо Ватсона находится под ней целиком. Джон смотрит на него широко распахнутыми глазами, и не двигается – внимательно за ним наблюдает, как часть океана, часть его самого, низменное и необходимое. Джим понимает, что не может дышать, будто под водой держат его. Губы Ватсона расслабленно приоткрыты, и заметна линия белых зубов в алой влажности рта. Джим наклоняется. Его собственное отражение в воде медленно накладывается на лицо Джона, и то, что он видит, это чудное, странное слияние – самое красивое, что Мориарти когда-либо видел. Он тяжело дышит, скользит рукой в воду, накрывает затылок и поднимает вверх, держа за плечо. Джон в его руках холодный, и Мориарти дрожит сам, когда чувствует прикосновение холодных рук. За Джоном шумит океан, под Джоном шумит океан, в руках Джеймса океан. Джон не сбегает. Они не уходят, и Джон прижимается спиной к его груди, глядя на море. Ладонь опять покоится на колене Джима, чуть подрагивая – так двигают кистью люди, которые слушают любимую мелодию. Крупные капли собираются на кончиках его прядей, и Джим ловит их языком. Джон в его руках тихий и спокойный. Джим кладет ладонь ему на шею, поглаживая и понемногу согревается, ютясь под слоями одежды. Джон даже не поворачивается к нему, но когда Джим погружается в полудрему, слышит тихое, шипящее, сливающееся с ветром: - Спи ты, спи ты, спать пора. Детям спится до утра. В конце концов, так и должно быть. Дно океана приняло, впитало и растворило их.