Последователь незримого Покровителя

      Жаркий, знойный день стоял в Геларе. С улицы веяло душным горячим паром, сочная зелень плавилась и выгорала от палящего беспощадного солнца. Люди ходили обмотанные мокрыми платками, ютились в тенях крон деревьев. Горячие лучи слепили и подпекали кожу, спасения от них не было. Казалось, даже морская вода кипела и бурлила, оттого так сильно в воздухе пахло солёной влагой.       — Нещадная жара, — устало прошептал Вильям Вране и покачал мокрой от пота головой.       В мастерской художника пыльный воздух искрился в ясных палящих лучах, пахло тягучими масляными красками. Перепачканными пальцами Вильям расстегнул воротник старой рубашки, запятнанной въедчивым кармином, и трясущимися пальцами коснулся тонкой деревянной палитры. На дурную голову художника ужасно действовала жестокая жара, и Вильям Вране то и дело прикладывал ко лбу вымоченную в воде со льдом повязку, затем снова брался за кисти. Но на полотне его сияло несколько больших грубых мазков тёмной краской и больше ничего.       Вильям был пьян. Густой аромат пыльцы вишни оставался сладостью на языке, жаркий морской бриз тянулся необычайно тяжело; сонный и окутанный сладостным мороком художник растягивал удовольствие и маленькими глотками пил белое вино. Он смотрел из-под прикрытых век на своё новое полотно, что упиралось в потолок мастерской, и неторопливо размышлял, болтая прохладное вино в бокале.       Тёмное пятно краски на палитре медленно высыхало, покуда творец не решался прикоснуться к нему широкой кистью. Тишину в мастерской нарушало только шуршание длинных штор и журчание прохладного алкоголя. «Для храбрости», — оправдывался сам перед собой Вильям Вране, набирая один бокал за другим. Взаправду — сердце его пело и трепетало от предвкушение, а голову пленили повадные мысли. То, что заставляло его просыпаться, дышать, радоваться, в конце концов, жить — он ждал Её.       Нервно перебирая ворс кисти, художник отставил бокал и прошёлся по мастерской, несколько раз то закрывал, то открывал шторы, вышел на балкон и огляделся. Но никого не было. На яркой мощёной плиткой улице гулял лишь гонимый ветром песок, а вдалеке плавился от жары воздух. Вильям было подумал, что все его скитания напрасны: в такую жару высовываться из прохладного укрытия попросту было бессмысленно. Он жалел, что отпустил дворецкого сегодня провести день возле речки, ругал себя за добродушие. Дворецкий смог бы разузнать в два счёта, явится ли прекрасная дама сердца Вильяма Вране сегодня или же не стоит зазря волноваться. Смурной художник вернулся к мольберту и присел на низкий пуф, повесив голову. «Глупец, — покачал он головой, — зря, всё это зря.»       Каждый новый мазок давался Вильяму намного сложнее предыдущего: гнусные размышления поглощали его. Неужто Она раздосадована чем-то? Или, может, прошлый раз он обошёлся слишком грубо с Ней? Вильям не мог знать, оттого только сильнее винил себя, толком не зная за что. Тяжёлая ноша творца! Как порой он груб и бесчувственен. И лишь картины в деревянных рамах могли рассказать о том, что же на самом деле чувствует смятённый Вильям Вране. Он, признаться, потерял голову, как только Она вошла в его жизнь. Он беспрекословно слушался Её, он по мановению Её пальца был готов свернуть не только горы — вывернуть наизнанку всю планету. А теперь Она играет с ним в такую жестокую молчаливую игру! Вильям уничтожал сам себя. Нет, он больше не выдержит такое бессмысленное мучительное ожидание.       Словно приятная весенняя капель раздался кроткий стук в дверь, и Вильям Вране, не раздумывая ни минуты, отворил её. Он упал на колени как только Она вошла и припал губами к Её длинным ладоням. Она рассмеялась. Какой это был смех! Гулкий, глубокий, надрывный, будто Вильям был комедийным актёром и выдал короткую репризу.       — Безголовый человек, — смеясь, одёрнула Она свои руки.       Лёгким движением подняв художника с колен, Она грациозным острым шагом обошла мастерскую и, остановившись возле нового холста во весь Её великий рост, вновь расхохоталась. Так громко, что, казалось, затряслось вино в бокале Вильяма.       — Неважная работа.       Вильям Вране виновато склонил голову. Он знал, что постарался недостаточно для своей богини. Он винил себя за это, но ничего не мог с собой поделать: любовь и обожание вскружили его негодную голову.       Она без позволения мастера присела на высокий табурет, закинув одну худую ногу на другую. Её острые плечи мягко обволакивал белый ситец, Она была вся укутана в лёгкую воздушную ткань. Белая кожа её, точно у фарфоровой изящной куклы, была девственно чиста. Вильям наслаждался Ею как величественной скульптурой из Пантеона. Нет, Она была совершенством. Никакой другой жалкий божок не мог сравниться с Нею.       Вильям Вране, сдерживая глубокое неровное дыхание, подошёл к холсту и вновь взялся за палитру. Между его дрожащими перепачканными пальцами заплясала плоская кисть. В нерешительности он застыл подле мольберта, точно опасаясь сделать лишнее движение.       — Чего ты ждёшь? — раздался Её требовательный выжидающий тон. О небеса, каков был грациозен жест её руки!       Невозможно было оторваться от этой неземной красоты: от Её острых колен, от больших стеклянных налитых кровью глаз. Она была музой, идеалом художника, белой ланью! Вильям был готов посвятить Ей тысячу полотен, но, увы, чтобы творить, должен был оторваться от милого лика. Он не мог.       Несмело он смешал мягкий персиковый цвет с бледным серым, нахмурившись. Не то, всё не то! Вильям только зря потратил краску. Она заметила его потешную злость и улыбнулась дьявольской улыбкой. Дьявольски обольстительной улыбкой. Вильям покачал головой и несмело провёл кистью по холсту. Он испортил множество холстов, десяток полотен обзывал бездарными потому, что все они недостаточно передавали всю красоту его богини. Все они были ничтожными.       Её это злило. Она требовала свой портрет немедленно. И Вильям, точно прокажённый, вновь и вновь мучил себя наедине с Ней. Полотно должно быть идеальным.       — Это последний раз твой, Вильям, — сказала Она.       Вильям знал, как долго он томил свою богиню. Нет, нет, никогда он не позволит чьим-то грязным рукам рисовать Её священный лик, смотреть на Неё так пристально и долго. Только он был достоин внимания его богини и ревностно требовал его.       Нервно пригладив треугольную бородку, Вильям Вране подчинился Её воле и опять вернулся к злополучному полотну. Пара грубых мазков бледно-серой краской, ещё. Она была занята: писала в толстой тетради. Это было то, чем Она ненавидела заниматься, Вильям знал об этом. Она была необычайно мудра, знала обо всём на свете. Люди были Её любимыми животными, Она любовалась, наблюдала за ними из своей небесной колыбели. И смеялась, смеялась… Люди были с ней жестоки — кусали заботливую руку. Теперь Она возненавидела их.       — Поднимите голову… Матушка Рондо, — тихо попросил Вильям Вране.       Она оторвалась от своего писания и взглянула на художника, смахнув с лица длинную прядь волнистых чёрных волос. Вильям, сосредоточившись, глянул на Неё, постаравшись забыть на мгновение о Той, кто на самом деле сидит перед ним. Нет, как бы ни старался, он не мог.       Тяжёлые и точно выверенные его мазки ложились один за другим на холст. Художник спешил запечатлеть все черты Рондо, будто боясь, что его богиня может в любую минуту уйти и больше никогда не вернуться. Его пьяный рассудок никак не мог остынуть, а жар с улицы всё прибывал, будто из огромной печи.       Вильям смахнул со лба пот и, бросив беглый взгляд на прекрасную Рондо, нахмурился. Всё было не то. Она никогда не простит его халтуру.       Словно услышав его мысли, Рондо поднялась с места и подошла, взглянула на холст.       — Мне стыдно за тебя, — укоризненно покачала Она головой.       Бездарный художник был готов провалиться сквозь землю. Обессиленно он упал на колени, сложив руки, и взмолился:       — Матушка, помилуй! Дурная моя голова, не обессудь, Матушка Рондо!       Она укоризненно скорчилась, развернулась и присела обратно. Ткань Её воздушного одеяния мягко поднялась и опустилась, осуждающий и строгий взгляд кровавых глаз смерил Вильяма.       Кисть художника заплясала быстрее в прерывистом вальсе, широкие мазки ложились друг на друга, вместе складывались в большой силуэт. Рондо поднялась на ноги, властно поставив руку на бедро, и Вильям Вране, всё чаще оттягивая воротник рубашки, дрожащей рукой выводил милые очертания её длинного тела. Он работал быстро и неаккуратно, часто глубоко дышал, то ложась на пол, то вставая на пуф, чтобы вывести тонкими линиями черты своей музы. Пот стекал по лицу Вильяма Вране, холодил его шею. Летний зной и пылкая любовь путали его рассудок, кисти стали выскользать из его сырых потных рук. Только он, тихо браня себя, не падал духом и работал, напевая в уме странную придуманную мелодию.       День клонился к вечеру. С открытого балкона тянуло мягкой прохладой, хор стрекочущих сверчков становился всё громче. Тихие живые голоса прохожих слышались с улицы; после горячего беспощадного дня так приятно было вдохнуть вечернюю прохладу. Гелар просыпался и вдохновлялся весёлым настроением горожан, будто сегодня был какой-то всеобщий праздник. Но нет.       В мастерской художника, молодого мастера Вильяма Вране, было безмолвно. По полу плыли тонкие шторы, морской свежий воздух гулял в душной тёмной комнате. Лишь подле мольберта горел огарок свечи, почти что превратившийся в бессмысленную кляксу воска.       Отчаянно схватившись за волосы, Вильям лежал возле ненавистного холста и причитал. Скрючившись в жалкого эмбриона, бестолковый художник бранил сам себя чёрно и грязно, проклиная всю свою сущность. На неоконченной картине красовалась Рондо, богиня во плоти, непростительно обворожительная. Вильяму Вране оставалось лишь довести дело до конца — прорисовать мельчайшие детали. Но он, будто больной разумом, возненавидел себя и прелестное полотно.       Матушка Рондо стояла над ним, точно обелиск возле могилы с усопшим, и глухо посмеивалась. Будто это приносило ей какое-то наслаждение, Она разглядывала бедного художника, с упоением наблюдая за его мучениями. Возможно, безупречная картина радовала Её глаз, но обессиленный выживший из ума Вильям услаждал её взор куда больше.       — Ужасно, ужасно, у тебя рук нет, — подначивала Она его с ухмылкой, аккуратно хлопая в ладоши. — Как же я разочарована.       Мир Вильяма Вране перестал существовать. Он не хотел жить без одобрения богини, не хотел видеть и слышать её разочарование. Больной и опустошённый, пылкий влюблённый никак не мог понять, что его муза нагло насмехается над ним.       — Я разорву, сейчас же! Я уничтожу его! — вскричал художник и, словно бешеный, схватился за холст.       — Хорошо! — возбуждённо вторила ему Рондо, а смех Её становился всё громче и громче, превращаясь в грозовой рокот.       Будто в тумане собственной ярости, Вильям обрушил град беспорядочных ударов на холст, затем на мольберт, на рабочий стол. Бессмысленно вымещая злобу на всё, что окружало его, Вильям махом руки рассёк запястье о грязный лежащий в стакане нож, которым обычно точил карандаши, и вскипевшая от злобы кровь хлынула на холст, перепачкав нарисованный лик Рондо.       — Да, да! — вдруг закричала Она, схватив художника за руку. С упоением рассмотрев его раненое запястье, Рондо закивала. — Это то самое!       Художник, всё ещё взбудораженный, испуганно попятился и вдруг расплылся в широкой довольной ухмылке. Как же это не пришло его в голову раньше?       — Человечность, жизнь… — прошептал он, улыбаясь.       Схватив палитру, он занёс над нею руку. Капли крови угодили в белила, и Вильям Вране с каким-то животным буйством вернулся к картине, перекрывая старый слой с прекрасной нимфой новой краской.       Облик Рондо больше не казался нежным: ярость и агония заменили блаженство на Её лице. Больше не было на холсте прекрасного идеала художника: на нём корчилась ужасная богиня, озлобленная на весь людской мир. Уродливая как старуха-смерть, она была точно злоба Покровителя Мадеста на своих детей — ужасная.       Вильям нещадно истекал кровью, измазывая ею палитру. Боль и слабость съедали его, но он будто в бреду как заведённый продолжал грубо переписывать картину. Матушка Рондо нежно гладила его по плечам, крепко держа в руке нож. Порез на запястье становился всё шире, всё больше крови смешивалось с краской, тугой запах смерти витал в мастерской. Изнеможённый любовью и творческими муками, Вильям Вране, потеряв счёт времени и ощущение жизни, сгибался в три погибели над огромным полотном, проводя кисточкой по окровавленному отвратительному запястью. Он было пытался взглянуть на свою богиню и сказать ей что-то, но только безвольный хрип вырвался из его груди.       Нежно коснувшись кистью лика Рондо на полотне, он изнемог от потери крови и, запнувшись на ровном месте, упал как тряпичная кукла.       — Картина, картина… — шептал он одними губами.       Силы вытекали из Вильяма Вране, как вытекали последние капли крови. Это полотно должно было стать его жемчужиной, но, Всевышний, оно не было идеальным! Вильям стал злиться на себя ещё сильнее. На коленях он пополз к картине, постарался взять в руку кисть, но настолько изнемог, что не смог даже согнуть пальцы.       Матушка Рондо, укоризненно покачав головой, присела рядом с художником и бережно обняла его за плечи. Вильям обмяк, закрыв глаза.       — Я умру? — спросил он, видя перед собой только непривычно глубокую темноту.       В ответ раздался радостный ехидный смех. Рондо гладила его по голове как маленькое дитя, улыбаясь с такой издёвкой, будто ждала смерти своего верного ученика уже очень долго.       — Да, — сквозь гадкий смех ответила Она, трепетно проведя по его щеке мертвецки ледяными пальцами.       Вильям издал предсмертный стон и в последний раз взглянул на свою любимую богиню. Он готов был сделать ради неё всё, он умер ради неё. Жаль только то, что так и не смог понять, осталась ли Она им довольна.       Рондо сидела неподвижно с телом художника на коленях, заботливо целуя его глупое немое лицо, кровавые руки, бездыханную грудь. «Вильям, Вильям», — смеялась Она, нежа его будто живого.       Лунный свет робко заглядывал во мрачную мастерскую, потух догоревший огарок свечи. Утих весёлый гогот на улице, совсем рядом глухо ухала сова, а где-то вдалеке вторил ей филин. Нежное стрекотание цикад, шум моря — песнь, провожавшая Вильяма Вране в его последний путь.       Она ушла от него, когда тот охладел. Он стал Ей не нужен, когда закончился. Она забрала с собой всё, что захотела, оставив только свой кровавый портрет, будто в издевательство. Широко распахнутыми глазами Вильям Вране смотрел на полотно, склонив свою безвольную голову. Смех Рондо в последний раз раздался в склепе творчества мастера.       Утром вернулся дворецкий. Отдохнувший и счастливый, он приготовил любимый завтрак господину Вране, но, как оказалось, зря. Дворецкий не застал Вильяма во всём доме, а заглянув в мастерскую, с облегчением тепло улыбнулся ему.       Художник неподвижно сидел напротив своего нового полотна — чудовищного вида дева на нём заставила дворецкого содрогнуться, но то, насколько искусно была написана картина, вызывало у него немой восторг. Он знал, что господин Вране долго трудился над нею, но никак не мог найти идеал.       — Ваш завтрак, господин. Вы снова не спали всю ночь? — кратко склонил голову дворецкий, улыбнувшись, но ответа не последовало. — Господин Вране, вы не забыли об утренней мессе Матушки Рондо? Нам с вами нельзя опаздывать.       Робко пройдя внутрь мастерской, он поставил поднос с завтраком на стол Вильяма и заприметил странные пятна на полу возле картины. Аккуратно дворецкий склонился над художником и положил ему на плечо руку, подумав, что тот уснул на стуле. Однако стоило ему прикоснуться к господину, как тот замертво упал на пол. Дворецкий вскрикнул, когда увидел изуродованную руку господина и его неживые стеклянные глаза.       Принюхавшись, он понял, отчего же так сильно пахло железным отвратным запахом крови — ещё не успевшая высохнуть картина сочилась ею.