Так шли мы по снежному лесу, туда, где горел огонь

      Говорят: пусть он добрый малый и мухи не обидит, и почитает отца с матерью, но нельзя смириться с тем, что в полнолуние никто из нас отныне не уснет спокойно.       Говорят: он наш и грехом будет пролить кровь брата.       Говорят: ни добрый христианский пастырь, ни раввин, ни мулла в тех краях, где шел наш табор, не смогли помочь ему.       Говорят: вернемся туда, где он стал жертвой ночного чудовища и отдадим его в руки ночного племени, с ними его новый дом или смерть.       Бородатый баро и старшие мужчины, сидя в кругу кибиток возле догорающего костра, смотрят на старую пуридаи, ожидая, что она скажет. Нет ее последнего слова — нет решения.       Сморщенная носатая старуха, какими пугают непослушных детей добрые селянки, медленно и скорбно кивает, смахивая слезу шалью золотого шитья…       Прибывающая луна жадно тянется к Шиме сквозь облака, вставая над лесной опушкой. Он, привязанный к смолистому сосновому стволу, стоит лицом к озаренной пустоши, покрытой холмами, и слушает затаенное лунное пение в своей крови.       Где-то теперь тот, кто однажды назвал его другом, и манил за собой гулять в этой чаще, кто так статен и красив, как Марко Кралевич из сказаний? Где же он был, когда одна из лесных теней ожила, и Шиме, очнувшись на коленях у плачущей прабабки, увидел свое тело покрытым укусами, которые мгновенно зажили? Побоялся его? С тех пор ни одно полнолуние не оставило Шиме сытым, а родной табор — мирно спящим, ему ли винить всех, кто отвернулся?       «Еще три ночи, — алчно шепчет волчье солнце, — и ты вновь станешь моим»…       Зарница далекой полночной грозы безмолвно вспыхивает на небе, озаряя раскрывшийся холм.       Они, не приминая травы, шествуют к нему. Лунные лучи играют на длинных русых волосах и бледных лицах тех двоих, что идут впереди рука об руку в темных одеждах — невысокого и повыше ростом. Возле них, как преданный пес, бежит огромный черный волколак. Следом тянется свита из других клыкастых и рогатых зверей, и гримасничающих лукавых бесов, и невесомых чернокрылых духов, и тварей, которым нет названия.       Волколак, сверкая кипенно-белыми клыками, встает на задние лапы, опираясь о дерево по обе стороны от головы Шиме. Янтарные глазища высматривают его душу, высматривают, есть ли еще у него душа. Шиме не помнит больше молитв на языках человеческих.       По кивку невысокого вожака веревки падают на землю. Волколак опускается у ног молодого цыгана, короткая жесткая шерсть растворяется в неверном ночном сиянии.       — Я ведь просил не искать меня в ту самую ночь… Я чудовище, — глухо произносит Деян, обнимая колени Шиме, — но я твое чудовище… Идем?