За краем

      Она ощущала, что сегодня умрёт. Не в буквальном смысле, нет. Её не хватит удар, она не утонет и не сгорит, тело её не украсит собой склеп. Страны не умирают: они не люди. Их смерть, — если таковой и можно назвать тот переход, что они совершают, от одной формы правления к другой, и те преобразования, в результате которых они увеличивают свою территорию или исчезают с карты вовсе, — всегда закономерна и необходима. История не статична.       Страны не боятся смерти, смотрят на неё с не большим испугом, чем на смену сезонов. Она — боится. Ощущает, что идёт к краю. Совсем как в кошмаре, который мучает уже несколько лет. Страшно. Надвигающийся туман несёт в себе какую-то скрытую угрозу, она едва держится на ногах — те её больше не слушаются. Холодные влажные камни обжигают стопы до тех пор, пока она не сделает шаг в пропасть — подошла слишком близко к краю.       Она больше не знает, чего ожидать. Собственная судьба в рука абсолютных незнакомцев. К лучшему эти перемены или нет, станет ясно позже. Гораздо позже, когда всё происходящее станет почти забытой историей, когда сезоны сменят друг друга и крик людей, борющихся за свободу, повиснет эхом в воздухе. Будущее уже не такое ясное, как раньше.       Холодные дрожащие пальцы размазали по подбородку кровь, проложившую дорожку от носа до нижней губы. В комнате было тепло, почти жарко, пахло смолами и маслами — всё было подготовлено специально к её приезду. Раны вновь стало саднить от этого фальшивого гостеприимства. Она прошлась по некоторым на лице, особенно заметным и глубоким, ногтями и поёжилась от холода, исходящего откуда-то изнутри. Там бушевала январская вьюга двухлетней давности — тот год запомнился особенно ясно.       Она не боялась прошлого, нередко вспоминала о былом, всё чаще ловила себя на мысли, что на душе тогда было спокойнее. Когда казалось, что вокруг всё рушится, когда войны не прекращались, лишь перетекая из одной в другую, когда она унижалась перед Польской Короной, прося помощи — чувствовала себя безопаснее, чем здесь, при дворе.       Она глянула на себя в зеркало сначала как-то нерешительно, а потом уже не смогла оторвать взгляд. Её отражения там не было. Кто она?.. Красивая. Она не выглядит истощённой, её волосы не покрыты грязью, не скручены в подобие косы, а аккуратно причёсаны, ниспадают на плечи мягкими волнами, на щеках лёгкий румянец, а одежда, — особенно сильно напоминавшая ту, что она уже видела здесь, — придавала ей какой-то строгости, быть может, даже напыщенности и не шла в сравнения с теми лохмотьями, что безобразно повисли на костлявых плечах. Этот образ похож на неё, но слишком далёк и невозможен. Кем бы она не являлась, она не может оказаться по эту сторону зеркала. Не должна.       Торопливо, словно вот-вот зеркало отберут, она подгребла подол платья, задрала его до самых рёбер, оголив их угловатые выступы. Бок обгорел, местами покрылся кровавой коркой, кое-где уже отслоившейся, и всё ещё кровоточил. Пальцы коснулись раны, и она шумно втянула воздух сквозь крепко сжатые зубы — было больно, и боль эта лишь в очередной раз напомнила, как её отсекли от чего-то, что в прошлом было великой державой.       Тело на три неравные части поделили два шрама. Собирали по кусочкам — это видно. Те части уже зажили, их покрыла новая, ещё совсем нежная, но почти лишённая возможности ощущать кожа, выглядевшая даже какой-то чужой. Хотелось её разодрать, впиться ногтями и выпустить то, что скреблось прямо под ней. Она водила рукой хаотично. Дыхание сбивалось, она тихо всхлипывала, находясь в шаге от нервного срыва. Только зеркало не отражало и доли правды.       Эти шрамы — её история. И она бы солгала, если бы однажды сказала, что готова отречься от них. Хоть и была близка к этому. Совсем редко, в моменты наиглупейшего отчаяния, она желала для себя иной судьбы, ловила на мысли, что не хочет оставаться лишь частью чего-то великого. Желала независимости? Возможно. И очень скоро такие мысли заглушал голос разума, а иногда и собственных соседей, внушающих единство. Но не теперь.       Она и раньше видела к чему всё идёт. Все видели, но боялись говорить. Польша упрямо не хотел признавать собственной слабости, некомпетентности, но винить его одного было бы глупо. История не статична, однажды всё равно это бы случилось — стечение обстоятельств лишь ускорило процесс. Стервятники давно собирались пировать, просто ждали, когда же этот союз, — явно представляемый ими каким-нибудь побитым, раненным оленем, который вот-вот должен пасть под весом собственных рогов, — наконец расколется.       О разделе не говорили. Решение о том, что государство существовать больше не должно, выносилось без их ведома. Впрочем, было бы странно-забавным, если бы на протяжении истории о таком предупреждали заранее. Всего за пару лет их растащили в разные стороны. Как теперь живут остальные, она не знала. Да и, по правде сказать, боялась знать. Пора было попрощаться с прошлым, но она упрямо держалась за воспоминания. Виной тому, вероятно, были шрамы.       Стука не было. Дверь открыли, но она даже не повернула головы, продолжая рассматривать искажённую картину, сравнивая её с реальностью. Почему-то она предчувствовала, что если девушка из зазеркалья, окажется по эту сторону, то заменит её саму. Это лишь подстёгивало несвойственный страх смерти.       Словно водная гладь, отражение дрогнуло, и за той красавицей возникла вторая фигура. Вначале только чёрная тень, которая лишь спустя секунды обрела черты. Он тоже не был похож на себя. Казался как-то выше, без военной формы и вовсе на себя не походил, — она его в иной одежде и не видела никогда, — но эта пугающая улыбка осталась. Она на выдержала смотреть на неё даже в зеркале, одёрнула подол и развернулась, лишь мельком глянула, упрямо опустив взгляд в пол. Его отражение соответствовало реальному.       — Я ещё не готова, — придав своему голосу фальшивого спокойствия, сообщила Беларусь, не поднимая глаз. Почему-то ей казалось, что его улыбка представляет самую настоящую угрозу. Он её сломает, загонит в угол, и при этом ему даже не придётся что-либо делать. Просто улыбаться. Быть может она даже заплачет лишь взглянув на неё. Самообладания её жутко не хватало последние годы.       — Я и не тороплю. — Он всё ещё стоял перед ней, и она была уверена, усмехался. Ей не было стыдно стоять перед ним в таком виде, но она всё же неловко водила ногой по мягкому ковру — одно её присутствие в богато украшенной комнате казалось каким-то неправильным.       — Российская Империя, вы…       — Иван. Мы почти семья, оставь весь этот официоз. Можешь даже звать меня братом, Наталья.       Она бы никогда так его не назвала. У них и родства то никакого не было, как она успела себя убедить. И об этом она хотела бы сказать, но очень скоро отвлеклась на имя, прозвучавшее в конце и как-то странно повисшее в воздухе. Собственное имя прозвучало каким-то странно чужим. Может, оттого, что она давно не слышала его? Или его у неё вовсе не было? Именно сейчас ей было трудно сказать наверняка. Не помнила. Но имя приняла его.       — Что стало с Польшей и Литвой? — тихо спросила она. Ответ слышать не хотела, но не могла не спросить, закусив разбитую, опухшую губу. Уже было почти не больно.       — Не переживай, я позабочусь, чтобы они тебя больше не беспокоили.       Беларусь хотела возразить, стать в защиту тех, с кем провела не одно столетие. Но не смогла. Впрочем, какая уже разница, что было раньше?       Словно забыв, кто перед ней, она подняла взгляд на Россию — тот смотрел на неё сверху вниз. И дело тут было далеко не в росте — в положении. Ей отчего-то понравилось рассматривать его черты лица, хоть и было страшно. Но теперь она здесь, а значит придётся привыкнуть. За улыбкой не было понятно, доволен ли он, зол или, быть может, расстроен. Одни глаза никогда не лгали. Спокойные, холодные. Словно и не он тут вовсе — тень. Впрочем, она и в себе то не была уверена, не успела ли стать тенью.       Позабыв, кто перед ней, она подняла взгляд на Россию — тот смотрел на неё сверху вниз. И дело тут было далеко не в росте — в положении. Ей отчего-то понравилось рассматривать его черты лица, хоть и было страшно. Но теперь она здесь, а значит придётся привыкнуть. За улыбкой не было понятно, доволен ли он, зол или, быть может, расстроен. Одни глаза никогда не лгали. Спокойные, холодные. Словно и не он тут вовсе — тень. Впрочем, она и в себе то не была уверена, не успела ли стать тенью.       — Что станет с моими людьми… моим народом? — Она видела, как не понравилась последняя фраза России. Она никому не нравилась. Никто не хотел признавать в них народ, со своим языком, своей культурой. Но лицо смягчила понимающая улыбка. Он словно говорил с маленьким ребёнком, который просто сильно запутался. Слишком маленький, чтобы разбираться в делах взрослых. Слишком маленький, чтобы считаться человеком.       — Вы — всего лишь немного испорченные русские. Но это поправимо. Я обещаю.       Россия коснулся плеч и развернул её лицом к зеркалу. Кажется, он видел в нём то же, что и она. Ей стало теплее от прикосновения, и холод внутри стал не таким ощутимым.       — Веришь мне?       Ей хотелось кричать, что нет. Нет, не верит. Знает, что лжёт. Никто не даст права звать себя страной, пока ты это самое право не отберёшь, вгрызаясь в него, как в последнюю надежду на существование. Но сказала она иное:       — Да.       Россия доволен ответом. Он дотрагивается до её шеи, кладёт руку у самой челюсти, слегка сжимая, заставляя приподнять голову. Не настолько, чтобы было больно, но так, чтобы нельзя было и подумать сбежать.       Отражение в зеркале ненадолго исчезло, появившись вновь через мгновение. Оно не изменилось. Но зеркало стало отражать суть. Беларусь холодно осматривает свои руки — кожа белая, чистая, ни единой царапины, ни следа высохшей крови. Она была уверена, что даже те, оставшиеся после раздела шрамы, исчезли. По крайней мере боли она больше не чувствовала. А это платье… Красивое. Она и не знала, что впрямь может выглядеть так привлекательно. Только теперь ей было уже всё равно, хоть и была благодарна.       Россия убирает руку с шеи, касается мягких распущенных волос, и как-то особенно довольно улыбается ей.       — А теперь нам пора. Думаю, нас давно ждут.       — Да, брат.       Она разворачивается к нему лицом, отвечает на улыбку слегка приподнятыми уголками губ, и позволяет увести себя под руку из комнаты.       Она действительно умерла в этот день. И вновь возродилась, став чем-то новым. Как и положено странам.