От первого фонаря

Как-то накануне вечером Джонни Кейдж — причетник старенькой церкви — долговязый такой, коренастый субъект лет за шестьдесят, посидел часок-другой с деревенскими жителями за добрым кувшином холодного пива в уютном пабе родного городка «Голден-Рейн». По своему обыкновению, он заглядывал туда сразу после окончания церковного служения часов в семь-восемь вечера, чтобы послушать житейские сплетни. Делал он это из чистого любопытства. Народ ненароком может сболтнуть весьма интересные вещи. Сам Джонни говорил крайне мало, глядел всегда угрюмо и имел нездоровую привычку бормотать бессвязные молитвы, когда шёл куда-то. Местные про него многое рассказывают… В юности Джонни Кейдж слыл отпетым лентяем и никудышным негодяем. Он разругался с хозяином пригородной каменоломни, у которого служил в подмастерьях, и уложил того в ров за грубое, по мнению Джонни, обращение с ним. После чего наворовал себе серебра из небольшого городского хранилища и ушёл из дому, куда глаза глядят. Обитатели «Голден-Рейна» без конца и края перемывали косточки Кейджу, которого уже и в городе-то не было. Они продолжали осуждать и проклинать его, пока не пришли к выводу, что для всех, кроме, возможно, его самого и убитой горем матери, было бы лучшим выходом, если бы он упокоился где-нибудь на дне тихого озера с наковальней на шее… А спустя двадцать шесть лет Джонни Кейдж внезапно вернулся домой. Жители едва смогли узнать его, ведь это уже был совсем другой человек — суровый, практически пожилой мужчина шестидесяти лет. Никто, даже слепые ясновидцы не знали, где его душу носило. Многих поразили произошедшие перемены в характере Кейджа. Он стал угрюмым, молчаливым, загадочным и благонравным, — что не могло не остаться незамеченным… По возвращении в свою полусгнившую лачугу, которую уже заселяли какие-то старики-маразматики, Джонни выяснил, что мать его давно покоилась в могиле вместе с его перламутровыми очками. В молчаливой ярости размазав стариков по стенам, Джонни вышел на улицу и направился на кладбище повидать землю, в которой захоронена его мать. Там он встретил добросердечного викария — Рейдена — главного управляющего церкви святого «Скорпиона», который принял решение взять потерянного и одинокого Джонни под свою опеку. Кейдж, конечно же, согласился на это. Идти ему всё равно было некуда. Тем временем обитатели «Голден-Рейна», сидя вечером в пабе, горячо обсуждали возвращение Джонни Кейджа: — Должно быть, немало бедолаге довелось хлебнуть по жизни, — заметил доктор Ермак. — Высох, как вобла, исхудал, но мускулы, я погляжу, былую крепость не потеряли. Бармен паба — Джакс — ответил на это: — Он служил, по-видимому, в солдатах — выправка-то у него военная, спина, как струна, а отметина над правым глазом, берет свой ставлю, шрам от ружейного выстрела. Другой бы спросил, как же человек мог выжить после огнестрельной раны над глазом? И разумеется, официантка Милена, изумлённо хлопая ресницами, поинтересовалась: — Но как же человек смог сохранить жизнь после такого ранения? На что доктор Ермак, восседающий на стуле с ногами на столе, размыто ответил: — Милочка, жить захочешь — и без сердца вскочишь… Ермак был врачом, на редкость, мудрым и толковым. Никто во всём городе не мог тягаться с ним в делах хирургических. И поэтому жители сошлись в едином мнении, что шрам-метка у Джонни над глазом и впрямь была оставлена ружейной пулей. Хамелеон — здешний адвокат — «головой ручался», что Кейдж в долгих странствиях набрался ума, а честный вор и тунеядец — Кано — горланил во всю: — Да его бы надо на работу запихнуть, чтоб было, куда руки приложить. Пора делать из него человека! — Да-да, я тоже так думаю, — кивала Милена. В конце концов, Джонни Кейдж был назначен причетником старенькой и единственной церкви в «Голден-Рейне». Сам викарий Рейден доверил ему это святое дело. — Это твой путь на оставшуюся жизнь, сын мой, — говорил он Кейджу. — Служи верно, умри достойно. Так Джонни стал церковной мышью, как прозвали его бродяги закаулочные. По-началу, жители городка решили, что их викарий подхватил какую-то неизлечимую чуму разума и теперь бредит, если назначил Кейджа на должность причетника. — Это же ответственное дело, требующее строгого соблюдения религиозных правил, — говорила Рейдену его жена — Синдел. — Ты не того человека избрал для такой работы. — Значит, я сделаю из него того, кто нам нужен, — твёрдо отвечал Рейден. — Не волнуйся, — смягчился он. На удивление, Джонни Кейдж исполнял свои обязанности добросовестно и верно. Не вмешивался ни в чьи дела, никому не доверял и друзей не искал. В компании держался угрюмым «особняком», любил прогуливаться в одиночку по берегу озера и частенько посещал паб, чтобы узнать последние новости из общего разговора. И всё же было в сущности Джонни Кейджа что-то недоброе, отталкивающее, неизвестное. А когда у него не всё ладилось, то он казался просто злодеем. Жители городка, хоть и шёпотом, но продолжали сплетать далеко не самые хорошие истории о нём. Только в добром сердце Рейдена не было места дурным мыслям. Если, к примеру, до него доходили рассказы о гнусном прошлом Джонни Кейджа, то он не принимал их на веру, жёстко пресекая или же требуя доказательств. Таким образом, Кейдж мог нести служение без всяких помех. И вот, в один из вечеров маленький мальчик возвращался домой вдоль кромки озера, у которой он случайно встретил причетника Джонни. Тот сидел на поваленном дереве и, согнувшись в три погибели, что-то считал. Мальчик присмотрелся повнимательнее и заметил, что Джонни торопливо пересыпал серебряные монеты с ладони на ладонь. Длинные пальцы так и мелькали, а затем Джонни внезапно развернулся и взглянул на пацанёнка, как Дьявол на беззащитную душу. У того сердце ушло в пятки, и побледневший мальчик опрометью ринулся домой. Любопытные и внимательные взгляды не были чем-то необычным для Кейджа. У него никогда не находилось ни улыбки для ребёнка, ни доброго слова для усталого путника. Он был отречён от всех и жил в сером каменном доме, выделенном викарием, возле церковного крыльца. Единственное окно выходило видом на кладбище, где проходила большая часть рабочего дня причетника. Джонни занимал всего лишь одну комнату в доме. Три были необитаемы и завалены всяким хламом, а в самой дальней жил старик-сторож, следивший за церковью и спавший на пыльном диване без пружин, среди сломанных табуреток, старых саквояжей, трухлявых сундуков и обломков стен. Одной поздней ночью сторож проснулся и увидел у себя в комнате человека в шляпе, облачённого в длинное рваное пальто. В руке незнакомец держал свечу и заслонял рукавом её пламя, чтобы свет не падал в глаза спящему, а сам сидел около ящика, где старик обычно хранил свои деньги, и внимательно осматривал его. Сторож испугался и сел на кровать. Выпрямился, как палка, а седые волосы покрылись сединой ещё больше. Совладав с духом, он громко спросил:  — Что вам тут надо, Бога ради? — Где твоя мятная настойка, дед? — не поворачивая головы, спросил незнакомец. — У меня внутри всё огнём горит. — Ты в своём разуме, приятель? — спросил старик. — Ты забрался в чужой дом и ещё что-то спрашиваешь? Убирайся вон отсюда, пока худо не стало, — осмелел старик и потянулся за стальной арматурой, находящейся у изголовья кровати Но ночной гость ответил: — Не стоит, дед, а не то… И на этих словах незнакомец резко и неожиданно пнул валявшуюся под ногами чугунную кастрюлю, которая угодила сторожу в лоб. Старик даже крикнуть не успел, как упал спиной на кровать и больше не шевелился. А сам незнакомец выхватил что-то из сундука и поспешно вышел из дома.