Смотреть на солнце

*** Настроение у короля нынче отвратное. Это видят конюхи, когда он рычит на них за недостаточно блестящую шкуру его коня; это видят слуги, которые получают неожиданный и несправедливый нагоняй за плохо убранный тронный зал; это известно кухаркам, которым он отсылает обратно нетронутое жареное мясо. И конечно, рыцари это тоже замечают, отбиваясь от его яростных атак во время рутинной тренировки. Один только Мерлин как будто бы слеп к раздраженности Артура и витает в облаках, не обращая внимания на грозовой фронт, нависший над замком. Это его и подводит. Гвейн, отошедший к краю тренировочного поля, чтобы освежиться, не слышит, с чего началась их обычная перепалка. Долетает до него только беспечное «Не будь задницей!», а после вместо возмущенной королевской тирады, состоящей из высокомерных насмешек, следует тяжелое молчание. «Твою-то ж мать, Мерлин», — думает Гвейн, делая глоток ледяной воды и жалея, что это не сидр. — О, — роняет Артур с нехорошей усмешкой. — Мне вдруг подумалось… Ты, Мерлин, так зациклился на задницах, потому что уже отсидел свою на мягкой травке, пока делал вид, что работаешь? Наверное, пора бы и тебе поразмяться? — Что?! — вот теперь Мерлин спустился с небес на землю, да только где уж там… — Нет, вовсе нет, я… — Господа! — Артур разворачивается к рыцарям, которые рады передышке, даже если она будет за счет Мерлина. — Наш тренировочный мешок заскучал. Дайте ему шанс размяться. Спорить нет смысла, никто и не пытается. Даже Мерлин. Он с удрученным видом натягивает мягкую защитную тунику, напяливает шлем и забирает из рук мрачно улыбающегося Артура тупой меч и деревянный щит. Гвейн находит взглядом Персиваля, Элиана и Леона. — Вот это дело! — говорит Гвейн, прокручивая меч в руке. — Погоняем его, парни? Вчетвером они обступают Мерлина, чтобы у остальных не было шанса к нему подобраться, хотя бы не сразу. Мерлин на самом деле нравится всем рыцарям. Просто некоторым — не настолько, чтобы отказаться от веселья за его счет. Они нападают по одному, без бешеного напора, но и не совсем спустя рукава. Мерлин, в конце концов, за последние пару лет выучился держать меч крепче и пропускает теперь лишь один удар из четырех, падает и того реже. Артур наблюдает за ними минут десять, и Гвейну даже начинает казаться, что этого будет достаточно. Но настроение у короля сегодня и правда полное дерьмо. — Что я вижу, Мерлин! — зычно говорит он. — Ты, никак, заразил моих рыцарей своей девчоночностью? Если они будут так биться с врагами, Камелот рухнет со дня на день. — Если эти враги будут как я, они точно рухнут раньше, — задыхаясь и поправляя забрало, отвечает Мерлин. — Похвальная самокритичность. — Артур берет с оружейной стойки булаву. Гвейн мысленно матерится и видит, как хмурится справа от него Персиваль. — Но давай все-таки проверим, что будет, если они столкнутся с настоящим воином. — Мне… мне кажется, в этом нет нужды, сир, — бормочет Мерлин, отступая, пока Артур движется на него приливной волной, раскручивая оружие над головой. — Так значит, все-таки «сир»? И булава впервые обрушивается на подставленный Мерлином щит. Как ни крути, это забавно. То, как Мерлин совершенно беспомощен против королевского натиска, как спотыкается и валится навзничь, как путается в собственных руках и ногах, то пытаясь спасаться бегством, то неуклюже отбивая удары и роняя меч, вокруг которого обвивается цепь булавы. И пару минут Гвейн вопреки сочувствию посмеивается вместе с остальными. Только Артур не думает прекращать. И не особо сдерживает силу ударов. Мерлин шипит сквозь зубы, шатается, едва удерживая щит ослабевшей рукой, и это больше не забава. Леон обменивается с Гвейном беспокойным взглядом и наверняка тоже размышляет, не пора ли вмешаться — и не будет ли Мерлину от этого еще хуже. Но тот вдруг сам отступает на несколько шагов назад, бросает щит, кое-как стаскивает шлем и с нездорово-красным лицом заявляет: — Пожалуйста… я сейчас задохнусь. — Что-то непохоже, раз ты еще способен говорить, — замечает Артур. У него, в отличие от Мерлина, дыхание едва сбилось. — Да что на тебя нашло?! Спина у Артура, и без того прямая, каменеет. «Ну твою же мать, Мерлин», — вздыхает про себя Гвейн. Хотя полностью с ним согласен.  — «На меня нашло», чтобы мои слуги выполняли приказы своего короля. Или я слишком многого хочу? Просветишь меня на этот счет, Мерлин? — Артур говорит насмешливо, но в голосе у него сталь, и в глазах наверняка сейчас блестит она же. — Хотя ты прав. Для такого изнеженного создания я должен сделать поблажку. Думаю, тебе надо отдохнуть, Мерлин. И освежиться. Он одной рукой приобнимает Мерлина за плечи, а потом, схватив за шкирку, тащит к краю поля, где стоят Гвейн и еще несколько рыцарей. Еще там, в тени оружейной, стоит бочка с ледяной водой. — Сир… я не… — Раз тебе жарко, у нас тут есть прекрасное средство. — Артур… Он дотаскивает Мерлина, который бредет за ним на заплетающихся ногах, до бочки, а через секунду темноволосая голова с громким всплеском оказывается под водой. Пять секунд. Десять. Мерлин упирается руками в края бочки и пытается вырваться. Его пробивает крупная дрожь. Двадцать. Гвейн не уверен, что Мерлин успел толком вдохнуть. С каждой секундой внутри закипает гнев и ширится тревога. Конечно, Артур не навредит ему всерьез. Конечно нет. Это же Мерлин. Пузырь воздуха лопается на поверхности воды вместе с терпением Гвейна. — Артур! — шагает он вперед. Надеется, что злость не звенит в голосе и не светится в глазах. Самоконтроль — все еще не главная добродетель Гвейна. Артур резко убирает руку, позволяя Мерлину вынырнуть, чтобы тут же кулем свалиться у бочки. У королевских ног. Он бледен как смерть. — Да, сэр Гвейн? — спрашивает Артур светским голосом, точно на рауте. Только голубая жилка пульсирует на взмокшем виске, то ли от встречного гнева, то ли еще от чего. Под его взглядом Гвейн поднимает Мерлина на ноги. Плевать. Пусть таращится сколько влезет… задница королевская. А если его за такое Артур тоже захочет отделать как бараний окорок — что ж, пускай попробует. Чувствуя его настрой, Артур хмыкает, слегка пожимает плечом. — Возвращаемся к нормальной тренировке, — объявляет он притихшим рыцарям. А потом добавляет, смерив взглядом Мерлина, который все еще приваливается боком к бочке и тяжело дышит. — Неловко просить, но не соблаговолишь ли заняться моими доспехами? Сразу после того, как вычистишь конюшню? Глаза у Мерлина черные, будто два колодца. Волосы облепили голову, вода затекает за шиворот. Он глядит перед собой не мигая, но послушно склоняется, будто на плечи ему опустилась чудовищная тяжесть. — Да, сир. Гвейн, пожалуй, не узнал бы его голос, если бы не смотрел прямо сейчас, как шевелятся его губы. Нижняя прокушена, и он уже пару раз слизывает кровь мелькающим розовым кончиком языка. Артур возвращается к рыцарям, сменяя булаву на меч. Мерлин не смотрит ему в спину, как он делает это почти всегда. Он вообще ни на кого не смотрит. — Мерлин… — начинает было Гвейн, но осекается. Не снимая защиты, Мерлин идет мимо молчащих Персиваля и Элиана, всё ускоряя шаг. Наверное, он бы побежал, если бы мог. *** Душный летний день сменяется душным вечером. В таверне почти нечем дышать. Тяжелый воздух, смесь запаха еды и вони терпкого пота, пленкой растекается по коже, пьяные песни гремят одна за другой под оглушительный хохот, борьба на руках за одним из столов сопровождается подбадривающими криками и звоном монет. Приятное завершение не самого приятного дня, чего еще желать? Гвейн цедит всего лишь четвертую кружку эля, который отчего-то не дарит заслуженной радости, и приподнимается с места, чтобы взглядом ощупать дверь. — Не придет, — снова говорит Персиваль, скрестив на груди могучие руки. Гвейн и сам уже знает, что не придет. Когда он часа три назад нашел Мерлина на конюшне, потного и в конском навозе по самые уши, то заставил пообещать, что тот присоединится к рыцарям на сегодняшней попойке. То есть «пообещать» — громкое слово. Мерлин с кривой улыбкой сказал только, что постарается прийти, если доживет до вечера. «Видимо, не дожил», — решает Гвейн и, прихватив с собой пару кружек эля, двигает к выходу. Добраться до жилища Гаюса, когда у тебя в руках две до краев полные кружки, — поистине вызов для рыцаря, но наползающая на Камелот темнота так пышет оставшимся со дня жаром, что даже суровые камни замка не спасают, и одну кружку Гвейн по пути ополовинивает. Полторы кружки, впрочем, все еще вызов. И сэр Гвейн принимает его бесстрашно. Через четверть часа, не более, он рыцарским пинком открывает дверь, готовый тут же галантно извиниться перед старым лекарем. Благородный порыв пропадает втуне: внутри пусто, не считая, конечно, всех этих сотен книг, и бесчисленных склянок, и пучков трав, и чана с пиявками, в который Гвейн однажды имел неосторожность сунуться. Хотя Гаюс и отсутствует, дверь не заперта, а стало быть, пропажа Гвейна все-таки здесь. Он идет к двери в каморку Мерлина, готовя ободряющую речь. Слова застревают в глотке, и хмель неловко отступает на полшага, когда Гвейн видит лежащего на кровати Мерлина. Он не спит. Глаза устремляются на Гвейна сразу, без удивления. Шевелится же он с запозданием, осторожно подбираясь, прежде чем опереться на локоть и сесть. На нем нет рубашки. Мерлин тревожно озирается пару секунд, видно раздумывая, нужно ли одеться, но потом улыбается Гвейну неправильной, тусклой улыбкой. — Прости. Так умотался, что не было сил идти в таверну. — Поэтому таверна пришла к тебе сама! — салютует ему кружками Гвейн. Самым беззаботным тоном. С самой обычной усмешкой. — Не стоило. Ты пропустишь все веселье. Там сейчас начнутся самые пошлые песни. — Без меня не начнутся, — успокаивает его Гвейн и присаживается в ногах постели, протягивает ему эль. — Пей. — Гвейн… — Сначала пьем, потом говорим. Ну-ка. Мерлин слушается. Своё пойло Гвейн приканчивает в считаные секунды и жалеет, что у него не три руки. Надо было, пожалуй, прихватить поднос. С этими мыслями он наблюдает, как дергается кадык Мерлина, пока он медленными глотками, но не отрываясь, пьет. От шеи взгляд неминуемо скользит ниже, стекает по плечам на руки, перебегает на худые, с выступающими ребрами, бока и на грудь. Если начать считать синяки, можно сбиться. Гвейн и не пытается. С грохотом отставляет пустую кружку на пол. Под его взглядом Мерлин неуютно ведет плечами и, наверное, жалеет, что не стал одеваться. Он укрыт тощим одеялом по пояс. Кожа у него мягко блестит в свете зажженных свечей. С такого расстояния Гвейн, у которого прогулка на свежем воздухе выбила из носа месиво запахов трактира, улавливает тонкий свежий аромат, вроде мяты и еще чего-то. — Это мазь, — говорит Мерлин, заметив, как он тянет носом. Показывает на себя неловким жестом. — От нее все проходит быстрее. Это он явно знает из личного опыта. Гвейн никогда не думал, что участие в их тренировках для Мерлина… Да ни о чем он не думал. Это же всегда просто забавы, никто не желает ему навредить. Не так. — У меня просто кожа тонкая, — с той же неправильной улыбкой качает головой Мерлин, сгибая одну ногу в колене. — Но и заживает на мне все как на собаке. — Что за муха укусила сегодня наше величество? — хмурится Гвейн. Настроение, и так не блиставшее весь вечер, проваливается куда-то на дно, когда уголки губ Мерлина опускаются, не в силах больше фальшивить. Он долго молчит, делает еще два глотка из кружки. — Мне кажется, он получил письмо от Гвен. Вечером я видел на его столе… краем глаза. Пока убирался. Артур только поэтому выставил меня так рано. Иначе я бы до сих пор был у него. Гвейн снова остро жалеет, что не смог притащить больше эля. Надо же, спустя столько времени неслучившаяся королева Камелота решила все-таки более подробно пояснить то, что все и так знали. Гвейн не винил Ланселота, и Гвен не винил, какое у него на то было право? Двое встретились снова — и на этот раз решили, что жизнь слишком редко дает вторые шансы, чтобы ими пренебрегать. Они выбрали счастье. Артур же… как ни странно, пережил это довольно быстро. Нескольких месяцев хватило. Это наводило на мысли о том, так ли глубока и безгранична была его любовь к Гвеневре, как считалось. Впрочем, на сей счет Гвейн тоже старался не задумываться. Личная жизнь короля его касалась лишь в той мере, в какой сказывалась на его отношении к другим. Как сегодня, например. — И это, стало быть, дает ему право срываться на всех подряд? — он видит, как взгляд Мерлина уходит вглубь, снова — два черных пустых колодца. — На тебе? — Он король, — заученно говорит Мерлин, потом словно вспоминает, кто рядом с ним, вздыхает и добавляет тихо: — Но… — Но иногда еще и задница, — заканчивает со смешком Гвейн. А потом добавляет, серьезно: — К тому же слепая. Непонимание в глазах Мерлина его не обманывает. Нет, малыш, можешь сколько угодно считать себя идеальным лицедеем. С таким лицом хорошо врать — задача не из легких. Да даже и не врать. Даже просто спрятать свои яркие, как солнце, чувства, укрыть их от чужих глаз, затаить в глубине, где до них не дотянутся, чтобы — глиняным горшком об пол. Видимо, Гвейн и сам сейчас как открытая книга, потому что Мерлин угадывает его мысли, замирает, будто собираясь начать оправдываться и многословно доказывать, что Гвейну элем мозги разжижило. Но длится это только несколько мгновений. Потом он прикрывает глаза, лицо у него спокойное, только полоска румянца перечеркивает выступающие скулы. — Я устал, Гвейн, — говорит он тихо. — Иногда это как… как вкатывать камень на гору и даже не знать, далеко ли до вершины. Бывают дни, когда мне кажется, что ее вообще нет. — Сегодня ее нет, — говорит Гвейн. Это должен был быть вопрос, но какие тут вопросы? Они канули в бочку с ледяной водой, да так на дне и остались. — Пей, Мерлин. Он медленно качает головой, в которую уже ударил эль, наверняка ведь дурень этот ничего не ел весь день. Гвейн подсаживается ближе, своей рукой берется за его, поднимает кружку и прижимает к губам Мерлина. На нижней виднеется ранка, нарушая неприлично чувственную, девичью идеальность его рта. Гвейна такие мысли не смущают. Красота есть красота. Просто в женском теле ее обычно легче разглядеть, она преподносится на золоченом блюде, она открыта взорам и сразу пленяет их. Но Гвейн видит героическую красоту Артура, словно природа сделала заготовку для будущей мраморной статуи. Видит почти звериную красоту Персиваля в рельефах его мышц, в развороте его плеч и могучем росте. Видит собственную привлекательность, не играя в ложную скромность. И Мерлина он видит тоже. Очень ясно. Эль заканчивается, Мерлин со вздохом облизывает губы и смотрит на Гвейна чуть удивленно, будто только теперь замечает, как близко тот сидит, как внимательно разглядывает. — Ну вот, выпили, — с тенью улыбки шепчет он. — Теперь говорим? — Если хочешь, — в тон, едва слышно отзывается Гвейн. Ему больно видеть Мерлина таким. — Нет. — Нежный румянец растекается от скул ниже, касается шеи, предательски окрашивает уши. Это и выпивка, и смущение, и томительное, ненужное другому желание, которое пожаром опаляет Мерлина изнутри и прорывается наружу лишь далеким заревом. — Говорить не хочу. Гвейн улыбается ему. И нет ничего странного в том, чтобы наклониться и коснуться губами этого красивого, чувственного рта, еще хранящего эхо терпкого эля. Он отстраняется на миг, на краткое мгновение — и успевает увидеть, как в полуприкрытых глазах Мерлина мелькает золотой отблеск. Это такая мелочь, что можно не заметить, можно притвориться, что воображение играет с тобой шутку, как притворяются все в Камелоте не год и не два. Мерлин замирает, глядит с испугом, поняв, что что-то не так, что он как-то выдал себя, готовый отпрянуть, или молить о пощаде, или убить Гвейна на месте, или что там еще может прийти в его лохматую голову. Гвейн кладет руку ему на затылок, зарываясь пальцами в волосы, перебирает в уме всё это, все варианты, все мысли и эмоции, не так уж много времени ему на это нужно, не так уж много усилий. Расплывается довольной улыбкой. — А я знал! — громким шепотом заявляет он. Мерлин потрясен, но совсем недолго, недостаточно для того, кто годами водил за нос целое королевство, вместе с королем и принцем, и снова королем. Может, ему сейчас просто не до таких потрясений, когда Гвейн другой рукой гладит его по щеке, по шее, задевает мочку уха. Может, он правда так безумно устал, что — пошло все к черту, пусть катится, пусть хоть стража поволочет его на костер, или на плаху, или — в колодец. Разве не так Утер избавлялся от магов во время Великой Чистки? Пусть… но только пусть это будет чуть позже. — А вот и нет. Ничего ты не знал, — усмехается он, и это самое живое, что вспыхивает на его лице с момента сегодняшней тренировки. — Ну ладно, — легко соглашается Гвейн. — Но я подозревал. Серьезно. Ты слишком часто оказывался рядом, когда смерть проносилась перед самым моим носом. И не только моим… и не столько моим. Мерлин глядит на него немо, с каким-то щемящим, почти неуютным восторгом, который Гвейн ничем не заслужил, и притягивает его к себе, и целует глубоко, с неопытной страстью, от которой в груди Гвейна становится горячо и тесно. Не только в груди, впрочем. Он касается Мерлина осторожно, еще помня о его синяках, но тот протестует против робости, прижимается всем телом, крепко обхватывая Гвейна руками, и Гвейн сдается. Ему — сдаться не стыдно. Держать его в руках немного странно, но неправильности в этом нет. Сравнивать Гвейну не с чем, он не был с мужчинами. Только штука в том, что Мерлин — не покрытый мускулами с головы до ног рыцарь, не мягкотелый, рыхлый, изнеженный дворянчик, не тщедушный мальчик, продающий себя по ночам за пару монет. Мерлин гибкий и стройный почти до худобы, у него крепкие руки, у него почти безволосая грудь, и узкие бедра, и чувствительная шея, и белая, гладкая кожа, и губы… таким губам всерьез позавидовала бы не одна девица. Сказать по правде, Гвейн знает наверняка, что так оно и есть. Своими ушами слышал однажды, как пересмеивались две служанки, с которыми на бегу поздоровался Мерлин, по обыкновению спешащий к своему… тупоголовому королю. — А где… где Гаюс? — втискивает Гвейн вопрос в промежутки между поцелуями и прикосновениями. Мерлин оседлал его бедра, и веса в нем немногим больше, чем в иных девушках. Знавал Гвейн и более дородных дам. — Он… он… он у лорда Джеф… фри, — выдыхает Мерлин, и трется об него, и тянет с Гвейна рубаху. — Надолго. Новость просто восхитительная. Волшебная новость. Она дарит время, время на то, чтобы Мерлин вот так, чутко, как слепой, пальцами изучал его плечи, его спину, кожей по коже, и, боги милостивые, может, не так уж Артур неправ, упрекая Мерлина в лени, ведь не могут быть у трудолюбивого слуги такие нежные пальцы, если только он магией своей не сводит любой намек на мозоль. Мерлин вдруг соскальзывает с него, это как пощечина, как ужасная потеря, и Гвейн протестующе рычит. — Сейчас, — бросает Мерлин — и скрывается за дверью. «Сейчас» тянется нестерпимо долго, секунд сорок или, быть может, даже сорок пять. Гвейн за эту бездну времени сбрасывает штаны, в которых сидеть совсем уж нестерпимо, и едва сдерживается, чтобы рукой не облегчить свои муки. Но все-таки сдерживается. И оказывается вознагражден. Мерлин возвращается неспешно, встает перед Гвейном, между его разведенными ногами, смотрит на него всего. От этого немного щекотно, взгляд будто пером скользит по коже, и на мгновение Гвейну опять мерещится золотистая дымка. Он распускает шнуровку на штанах Мерлина, стягивает их, чтобы они снова были на равных. Тот заливается краской, но глаз не отводит. Под мешковатыми штанами прячутся красивые ноги. И твердый член не сильно отличается от того, что Гвейн сам недавно освободил от тирании ткани. Мерлин раскрывает ладонь, Гвейн только теперь замечает, что в ней зажато что-то — небольшой флакон темного стекла. Жидкость в нем переливается медленно. Масло. Гвейн всерьез задумывается, не обсчитался ли он сегодня с количеством выпитого эля. И не он ли только теперь ударил в голову с такой силой, что перед глазами все поплыло. — Если… — начинает Мерлин, когда руки Гвейна замирают на его бедрах, стискивая почти до боли, и договаривает упавшим голосом: — Если хочешь… Гвейн пылающим лбом прижимается к его животу, плоскому, как блюдо для королевских трапез, сглатывает. Если хочет. Когда он целовал Мерлина впервые — недавно, примерно вечность назад, — Гвейн ничего не хотел. Не за тем ведь он сюда шел. Поддержать его после дерьмового дня, после унижения и ранящей его сердце королевской грубости — да. Убрать из его взгляда эту неживую пустоту — да. Дать то тепло, за которым Мерлин к нему тянулся с первого дня их знакомства, — да, тысячу раз. «Если хочешь». Хочет. Хочет так, что трясутся руки. Может, это тоже магия? Мысль утешительная. Мысль глупая. Гвейн готов был взять то, что Мерлин предложит. Поцелуй с отзвуком горечи. Тесное, горячее кольцо пальцев. Тяжесть тела, скольжение кожи по коже, влажное дыхание на шее, на груди, и ниже, ниже. То, что Мерлин предлагает, вот так просто, на раскрытой ладони предлагает, с пунцовым лицом и ясным взглядом… Гвейн готов взять тоже. И берёт. Тело есть тело, женское от мужского отличается не настолько, чтобы совсем потеряться, если в постели вместо одного окажется другое. Иногда озорная пышногрудая девица в запале страсти может подставить под ласки не только передние свои прелести, но и мягкий, аппетитный зад. Гвейн знаком и с осторожностью, какая тут не будет лишней, и с остротой ощущений. Он все это знает, ему не страшно, не неловко. У него только встает в горле ком, и отчаянно шумит в голове, и в незнакомую ледяную яму ныряет сердце, когда он касается Мерлина скользкими пальцами. Секундная лихорадочная мысль «боги может зря может нельзя было боги может он он и я и мы» сгорает в долгом вздохе Мерлина, в том, как он поддается, как раскрывается, как трогательными крыльями выступают его лопатки, как скручивается от влаги мягкий завиток волос на его затылке. Его спина тоже в кровоподтеках, сизо-фиолетовые пятна на белизне, как редчайший мрамор, Гвейн боится сделать ему больно, теперь наконец боится, но Мерлин глухо зовет его, припухшими губами, пронзительным синим взглядом через плечо, и отступать некуда, и незачем, и все равно он бы уже едва ли смог. Гвейн медленно, как в бреду, погружается в одуряющий жар его тела, словно ныряет и не может найти дорогу обратно. Он распластывается по Мерлину, накрывает его собой, укутывает — и раскачивает их обоих под звуки рвущегося дыхания, только понять, чьё оно, никак не получается. Мерлин отдается до дна, швыряет себя Гвейну без оглядки, словно хочет избавиться, словно у него больше нет сил, нет сил, нет сил выносить самого себя, и свои горести, и свои тайны, и своё огромное, болезненное, прекрасное чувство. Он вскидывается, неловко ерзает, дрожит, стонет с запрокинутой головой, из прокушенной губы снова выступает капля крови, которую Гвейн, дотянувшись, слизывает с пугающей его жадностью. Он почему-то только сейчас, запоздало и не к месту, с ужасом понимает, что Мерлин никогда не делал этого раньше, — с ужасом и бешеным, животным восторгом. Этот восторг накатывает на него удушающим, пронзительным удовольствием, догоняет последними резкими толчками, ведет его руку, которая ласкает член Мерлина в такт его стонам, пока наконец он не содрогается всем телом, кусая костяшки собственной руки. Уместиться на узкой кровати бок о бок не так-то просто, но они справляются. Достаточно лишь прижаться вот так, тесно-тесно, сплестись ногами, прильнуть друг к другу, набросив на ноги поднятое с пола одеяло, — и замереть, замедляя дыхание. В голове у Гвейна звенящая, трезвая пустота. Он ни о чем не жалеет. И не пожалеет потом. Мерлин в его руках мокрый, смирный, совершенно покорный. Артуру такое и не снилось. И никому не снилось. И не приснится, наверное. — Спасибо, — говорит Мерлин хрипло. — За эль? Всегда к твоим услугам. — И за эль тоже. — Он чувствует, как губы Мерлина на его шее изгибаются улыбкой. Тот долго молчит и с непривычной робостью, чуть слышно добавляет: — Мне было хорошо. «Ох, Мерлин…» Гвейн чувствует, как тот возится, и понимает, что даже этого не произнес, потому что стоит ему открыть рот, и он наговорит кучу сентиментальной, слащавой чепухи, и вот как раз о ней — да, о ней он потом еще как может пожалеть. Требовательный, немного тревожный синий взгляд тычется в него сбоку. Гвейн специально делает вид, что не замечает, но быстро не выдерживает, поворачивается к нему с широкой, довольной улыбкой, от которой напряжение снова отпускает Мерлина. — Я рад, что ты не пришел сегодня в таверну. — Я тоже, — лукаво отзывается тот, становясь наконец практически совсем собой. Гвейн склоняется к его губам за еще одним поцелуем. И это, возможно, худшее, что он может сделать сейчас. Или лучшее. — Представляешь, если сейчас заходит сюда Гаюс, а мы тут такие все потные, мокрые и грязные, — говорит Гвейн, чтобы сбросить с себя путы, в которых вот-вот снова увязнет. Судя по лицу Мерлина, еще как представляет. Впрочем, тут же закатывает глаза — отчего-то знакомо. Где бы это Гвейн мог такое видеть? На чьей венценосной физиономии? — В конце концов мы можем просто закрыть дверь. — И не выпускать меня до утра? — смеется Гвейн. — И не выпускать тебя до утра, — кивает Мерлин. От того, что скрыто за словами, в животе скручивается тугой жгут. — Ну, а что… по второй части? — По какой? — Та, где пот и грязь. — А что с ней? — щурится Мерлин. Зрачки у него все еще огромные, но они не похожи больше на пустые колодцы. — Даже не знаю. Может быть… может, ты… — Может, я что? — теперь он уже точно смеется. Глазами. В которых плывет золотистая дымка. — Может, ты что-нибудь с этим сделаешь? Этой своей штукой для халявщиков. — Знаешь, Гвейн. Мне кажется, даже Утер не наносил магии большего оскорбления, — пихает его в бок Мерлин. А потом притихает, вытягивает руку, ведет ладонью над заляпанной простыней, над их липкими горячими телами, и в глазах его золото, а в устах — древняя речь, которая звучит почти молитвой. Молитвой, которая работает лучше всякой прачки и уж точно быстрее. — Как я и сказал, — подытоживает Гвейн с ухмылкой, вытягиваясь в чистой постели, но не может скрыть неожиданного восхищения. Мерлин закидывает на него ногу и выглядит сейчас таким счастливым, что это почти больно. Как смотреть на солнце.