Золотой век

Самые различные люди — слуги, конюшие, вооруженная стража, знатные лорды — суетливо сновали взад и вперед, но все происходило в полной тишине, словно люди, животные и вещи разучились издавать какие бы то ни было звуки. Из потайной двери вышли горничные, неся покрытые куском ткани тазы, содержимое коих предназначалось лекарям для осмотра. Лекари, которых опознавали по одежде, шушукались у дверей, поверх монашеской сутаны они носили коротенькую мантию, а голову их венчала скуфейка, похожая на клобук. Роскошно одетый священник, епископ Винчестера, как цербер, как хищник, пожиратель падали, стерег дверь в комнату Basmanov. Он молился, нервно перебирая костяшки красно-черных четок. Его уста шевелились, в очах вспыхивал тот же холодный блеск, словно на подернутой пленкой стоячей воде. Быть может, он пересчитывал костяшки или размышлял, каких привилегий может ожидать от августейшей особы. — Миледи, Ваш…друг при смерти. Возможно, нам стоило бы выразить свои соболезнования… — пояснил, когда Елизавета обратилась с вопросом. Она пошла вперед, не слушая больше ни слова. Чуяла горе, чувствовала дуновение холодного ветра, крыл, реющих близко, до опасного близко. Теперь могла в последний раз посмеяться над старым пугалом, чьих объятий столько раз избегала, от чьих мертвящих поцелуев до поры до времени уворачивалась, предпочитая живых кавалеров. Мнения врачей о причине возникновения заболевания расходились: одни, ссылаясь на припадки удушья, мучившие больного, заявляли, что развитию недуга способствовала холодная вода, которую он выпил, разгоряченный игрой, по мнению других, вода не могла сжечь ему нутро до такой степени, чтобы он исходил кровью. Сбитые с толку загадочностью симптомов, они ограничивались успокаивающими средствами, и никто не рискнул предложить более действенное лечение, боясь, как бы именно его не обвинили в смерти больного. Придворные намеками говорили о порче или яде, стараясь всем своим видом показать, что им-то известно многое, о чем другие не знают. Поверх сплошного заслона плечей разглядела своего любимца : Feodor полусидел,опершись на подушки, полотенца и покрывало были сырыми от испарины; в руках она держала четки и красное льняное полотенце. Он только что кашлял, и хотя на красном следы крови были не видны, на кончиках белых пальцев влажно блестели капельки слюны. Он извивался на простынях, то отпихивая их от себя, то натягивая до подбородка, будто душа уже повергнутого в Ад грешника, хватающаяся за них как за соломинку. Он сиял словно ангел. Но то сияние было от пота. Лихорадка сожгла плоть до костей, каждый вдох требовал усилия. Королева видела, как под ребрами образуются провалы при дыхании, совсем как у Христа на распятии, что висело на стене. Его телесные муки были невероятны, но еще сильнее мучился его дух. От своей фрейлины, немного понимающей речь московитов, узнала о казни его родных. По мере того как становилось все хуже, рус погружался в какое-то сумасшедшее веселье, ибо за хворью следует кончина, пусть невозможно тяжелая, но в ней есть опьяняющее утешение, она показывает зияющую пропасть, а на дне пропасти – небытие. Это – мертвое море, похожее на лазурь прозрачных вод, но в нем пловец чувствует, как ноги его вязнут в смолистой тине, которая притягивает его, засасывает и хоронит. Опустошенная, она двинулась, как призрак, к его кровати, где замерла, всматриваясь в измученную фигуру, белую, сияющую, изломанную агонией. Все выглядело так же, как тогда, когда уходил ее братец, милое дитя. У Бесс заледенело в жилах, когда запах коснулся ее ноздрей, возвращая ее в те дни — тот самый запах лекарств и страданий, от которого щипало ноздри и наворачивались на глаза слезы. Неестественный запах, который почему-то допускает Создатель. Беда, как это нередко случается, пришла поначалу незамеченной. Эдуард был на удивление здоровым ребенком; его так берегли, что он избежал детских болезней. Может, это и было ошибкой? Ибо теперь, взрослым юношей, он на следующую весну подхватил корь, а едва оправившись от нее, слег с оспой. С января Эдуард угасал на глазах. Его легкие гноились, кожа покрылась язвами, спина – пролежнями. Обритая голова и пустой живот раздулись, словно две огромные дыни, желтые, готовые вот-вот лопнуть. Она явилась тогда в надежде изменить в свою пользу указ о престолонаследии — почему бы не устранить Марию, с тем, чтобы втолкнуть на это место истинную протестантскую наследницу? — но девственниц, в отличие от незаконнорожденных, от ублюдков, можно переделать в нечто более приемлемое. Когда безболезненное знание – «мы все когда-нибудь умрем» превратилось для брата в «я умру и умру раньше, чем сумею произвести ребенка, которого ждет Англия» – столь неотвратимое, что все его поступки обрели исступленность закусившего удила жеребца, мчащегося тем быстрее, чем ближе разверзшаяся впереди тьма. Конечно, всякий мужчина предпочтет наследнице наследника – пусть ленивого, невежественного и порочного – главное, чтоб у него было то, что делает мужчин мужчинами. Но нет таких, нет и не будет! В отличии от маленького короля, который по-прежнему любил бегать и играть, и, уходя в мир иной, рыдал от страха и обиды, прижимаясь к сестре, Basmanov опытен и чрезвычайно искушен, самым дорогим расплатился за свои ошибки. Ведьма с косой стала ему близкой подругой. Она преследовала днем и ложилась подле ночью, она сосала под грудью, там где сердце. — Как такое могло случиться? — оглядела слуг острым взглядом, запоминая каждого и отмечая, что было сделано. Оттолкнув помощника, прижала ладонь ко лбу Feodor, хотя показалось, будто сунулась в печь. Его закатывающиеся глаза уставились на нее. То не были глаза коварного соблазнителя,плутоватые, лисьи,то были глаза безумца, что пронзали, взывая к чему-то примитивному. Не любовь в них была. Боль. — У него жар. Нужно очистить кишечник. — Все это уже сделано, Ваше Величество… — капеллан пододвинул стул и с поклоном попросил садиться. Судя по речи, он учился в университете, но свой вызывающий тон усвоил явно не там. — Так сделайте еще раз, и еще, пока не поможет! Ему нужна свежая родниковая вода, пусть это кто-то пробует, прежде чем давать. И отыщите, наконец, причину отравления, в моем дворце убийца, до сих пор непойманный! Жду через час с докладом, милорды… — Бесс зацокала языком, словно сокрушаясь нерадивости всех и каждого. Она хотела переместить рыцаря в другие покои, туда, где было светлее, где окна были шире и впускали больше воздуха, с тонкими муслиновыми занавесями и картинами на бледных стенах — деревья, просторные леса — чтобы улыбался. Но во дворце не было таких картин: только портреты чванливых стариков и старух, облаченных в древности и запертых в бесконечном множестве дверей и тепле горящего пламени. Комната посветлее могла бы его приободрить. Но врачи были весьма категоричны: несчастный слишком слаб, чтобы переселять его в другие покои, а потому лучше оставить всё как есть, пусть отдыхает и восстанавливает здоровье — в этой сумрачной и унылой комнате. Она понимала, что прока ему от такой обстановки не будет, что бы ни говорили врачи, однако сил спорить с ними у нее не было. Елизавета умела выглядеть по-королевски,задрав подбородок и сцепив вместе руки, приняв самую величественную позу, но теперь — лишь выйдя, ощутила, как трясутся под ней ноги, как подрагивает нижняя губа и как слабеет стальной взгляд. Хорошо еще, что рядом был епископ, кто бы ни был русский по вероисповеданию, лучше уж над ним прозвучат святые слова на английском, чем совсем никаких. В отуплении позволила вывести себя к причалу, возле которого ждала темная барка. Близился вечер, дождь, беспросветный, словно Господь снова, как в дни Великого потопа, открыл хляби небесные, земля и воздух слились за рушащейся с неба стеною ливня. От ступеней Уайтхолла было видно не дальше чем на пятьдесят ярдов, стояла словно на краю света, все было черно и безотрадно. И стало вдруг дурно. Словно молния пронзила ее, до самого живота, переворачивая нутро. В ушах глухо шумело, в сознании была каша, и даже хуже: творог и сыворотка. Изнуренная и обессиленная, разбитая, словно кусок льда, легла на кровать, глядя невидящим взором в деревянный полог. Все, чего желала — это уснуть, чтобы на некоторое время отдалить свой кошмар. Но сон не идет, как ни призывает его владычица Англии. Вместо того, пришлось съесть на завтрак кусок хлеба, запить его стаканом теплого молока, правда, в паузах испытала то тошноту, то голод, и все закончилось тем, что она, как ненасытная обжора, съела все до последней крошки, а потом послала за сельским коновалом, что в равной степени мог вырвать зуб, ампутировать загнившую конечность и извлечь наконечник стрелы, ушедший в плоть на длину полутора пальцев, если уж профессора оказались ни на что не способны, твердя что-то о дурных выходящих соках. — Роджер Бискем к вашим услугам! — громогласным йоркширским басом возвестил селянин. Он очень мало заботился о своей внешности: его лохматая шевелюра была пострижена, как у пастуха, на длинной мантии местами виднелась черно-зеленая патина древности. Но в отличие от этих бездумных придворных, разодетых, как павлины, он явно не думал о внешней стороне вещей. В его честном лице, с носом картошкой, как у Сократа, не было и намека на лоск или украшательство: он был тем, чем был, и не скрывал этого. Ничуть не смущаясь, он попросил раздеться до исподнего, подвинуть свою царственность в сторону и не мешать работать, а коль нет, немедля снять с него все обязательства, на него возложенные, и обратиться к более щепетильным учёным мужам. — Каков вердикт, сударь, я тоже отравлена ? — вновь облачившись в закрытую, под горло, сорочку, Елизавета с трудом добралась до ближайшего кресла. — Новости, конечно, хорошие, но не знаю, как и сказать… Если бы Вы были не нашей сиятельной госпожой, а простой коровницей… Мистер Бискем чуть наклонился, делясь важнейшей тайной государства. Тайна эта, способ его неожиданного и стремительного возвышения, может стать и причиной падения тоже. — Но я ведь стара! — вцепившись в край стола, тяжело дышала, как загнанная лошадь под ножом мясника. — Мое Солнце уже заходит. — Закат всегда ярче рассвета. Но попытка избавиться от создавшегося положения убьет Вас… — лекарь мрачно кивнул в ответ. Следующий час нервно вышагивала, отдавая приказы и обвиняя всех кругом без разбору, — в общем, вела себя как настоящая мегера. Но потом она замерла на секунду и прикрыла рот дрожащей рукой. Гнев растаял, ибо увидела за всей этой яростью и кипением свой панический ужас. Бледный солнечный свет, угасавший на стене, расплывался, как в тумане, перед мутящимся взором. Ее бабка, ее мать, гордая, независимая Энн Болейн, две мачехи нашли свой конец, разделив ложе с мужчиной. Теперь, видно, пришла ее очередь. За что ?! Конечно, лучше быть девственницей, чем лечь в гроб, тут уж выбирать не приходится, но сам по себе это обет тяжел, печален и скучен. Один взгляд черных, как спелые сливы, очей московита заставил согрешить думах быстрее, чем шелест ее огненных шелков зажег пожар в его чреслах. Каждое утро просыпалась с одной надеждой: увидеть хоть мельком, как он идет по двору, собираясь покататься верхом, или повеселиться, так, что смех, зычный, хриплый и всенепременно сводящий с ума, заклубится в его горле, оцарапает его стенки и вырвется наружу, украсить своим присутствием – а это было дано только ему одному, нахальному, бессовестному – большой королевский зал. .И хотя ими двигала страсть, гнал ее, как воин из старой сказки, преследовавший самку единорога, зная, что погибнет вместе с ней, едва только накинет ей на шею золотую цепь. Годами зарывалась в греческий и географию, Бокаччио и Библию, но вдруг остался один-единственный вопрос – что-то, что зрело невидимо и подспудно. Вот так и закончится роковое наследство Тюдоров – слабость сыновей, сила дочерей. Пробило четыре, ночь спускалась, черная, как воды Стикса. Она, рыжая бестия, всегда была пятой спицей в колесе. Никогда еще так не мечтали о мальчике. «Господи, пошли нам принца!» – было на всех устах в течение поколений, ибо после пятнадцатилетнего брачного союза Генрих пожинал печальный урожай. И как ни усердствовал он на любовной ниве, ему не удалось добиться плодов, которых он так жаждал. За всей этой матримониальной чехардой, когда объявлял то одну, то другую своей единственно законной женой, брюхатил всех подряд и каждый год, но его семя давало совсем не те всходы, на которые он рассчитывал. Вместо золотого мальчугана природа выдавала ему выкидыши, мертворожденных и недоношенных. И все муки, семь лет, когда он не спал ни с Екатериной, ни с Энн, горечь «Великого Раскола», когда он порвал с Римом, – все, все закончилось разочарованием – Ее рождением, рождением еще одной ненужной, нежеланной девочки. Покойный батюшка играл с ней, пешкою, как двигал всеми остальными: сперва соизволил и порешил смешать с грязью и заклеймить незаконной, «маленькой шлюхой» в придачу, потом произвел из грязи в князи, когда великолепный план стал рушиться. Она даже гордилась, что после себя отставит пустоту, разрушит дело отца и деда, но карта выпала иначе. Из гладкого металлического кружка на Елизавету смотрело собственное отражение. Потерла кулаками скулы, добавила цвета, и на щеках тотчас же проступили два карминных пятна. Теперь выглядела в точности как русинка, говорят, они красятся безмерно. Наряд целиком сшит из одной ткани – жемчужно-серого бархата, достойного пуританского покроя. А природная бледность, которую в минуту тщеславия называла про себя «лилейной», куда больше розового или алого румянца шла к русалочьим локонам, отливавшим то золотом, то рыжиной в зависимости от освещения – на солнце они вспыхивали, как у ангела, в пасмурный день отсвечивали литой медью. Оправила юбки, закуталась в мех, приняла подобающую осанку и приготовилась к встрече со своими подданными. Вечером на третий день возле руса не было никого. Любопытным просто надоело ждать, когда исполнится воля Господня, а служки были только рады, когда монархиня приказала всем удалиться, а по-просту выгнала, затворившись одна в покоях — никому не хотелось оказаться под боком в тот несчастливый миг, когда ставленник королевы испустит дух. Feodor был так же плох, никаких улучшений. В лице не было ни кровинки, затих, вытянув руки и ноги, словно уже и не человек, а мраморное изваяние в белой рубахе. Мягко, так мягко провела скуле, пальцы легонько коснулись виска, огладили волосы. — Как же ты стерпишь обиду от жестокого тирана Иоанна, людоеда, дикого зверя, который мнит себя Богом, властным казнить и миловать любого, презренного мясника, и ты со своей гордостью, норовом пропустишь это? Как ты изведешь всех врагов, своих и моих, если уйдешь сейчас? Бесс не знала, слышит ли он ее, но его грудь резко поднялась и опала. Схватив его кисть, она прижала ее к своему животу, а потом подобралась к самому уху: — Знаешь, кто ты ? Фигляр, последний негодяй, обманщик, Змий в саду Эдэма. У-у-у, предатель! А все потому что лежишь здесь, собираясь ускользнуть от ответственности и меня оставить, а должен кое-что придумать. Я по-не-сла, понесла… Проснулась через несколько часов, когда сквозь ставни пробивался рассвет. Ночная свеча сгорела без остатка, и была вынуждена продвигаться наощупь к окнам. Рука фаворита сперва показалась ей холодной, и на одну секунду она решила, что его душа ночью отлетела, но нет — Basmanov, не мигая, смотрел на нее. — Лучше оскорблений назвать не могла… — прохрипел он. — Заметь, я старалась. Надеюсь, мне никогда больше не придется применять их к тебе! — отжала льняную тряпочку и вытерла запекшуюся у рта кровь, затем, несмотря на все слабые протесты – что же делается, Matuska-государыня ,как холопка, прислуживает, не по чину сие! — помогла сесть и напоила из чашки, стоявшей на сундуке. Комментарии : Действительно, существует легенда о проклятии Тюдоров – неспособность произвести на свет наследника мужского пола или скорая смерть принца. Дети Генриха VIII, отца Елизаветы: От брака с Екатериной Арагонской: Безымянная дочь (р. и ум. 1510) Генри Тюдор, герцог Корнуолльский (р. и ум 1511) Выкидыш (сын) (1513) Генри (р. и ум. 1514) Генри (р. и ум. 1515) Мария I (1516—1558) Безымянная дочь (р. и ум. 1518) От брака с Анной Болейн: Елизавета I Безымянный сын (р. и ум. 1534) Безымянный сын (р. и ум. 1536) От брака с Джейн Сеймур: Эдуард VI (1537—1553) Внебрачные дети: Генри Фицрой (1519—1536) — от связи с Элизабет Блаунт.