Пока рука не дрогнет

— Рит, все хорошо?       А она сидела и понять не могла, все ли у нее хорошо? Она очень очевидно намекнула, что в данной ситуации уместно было бы ее пристрелить — он помиловал, так еще и в психушку запихнул, на лечении настоял. Требовала, чтобы о его решении узнал совет стран — умолчал, соврал о своем настоящем поступке, заявил, что это только его дело — священное право страны победителя. Истерично кричала, чтобы тот не приходил, что придушит его при первой же возможности — чуть ли не каждый день стал навещать. О самочувствии спрашивал и ни разу, черт возьми, ни разу не поднял разговор о случившемся! Такой добрый, такой благородный, такой милосердный, такой… из-за чего еще сильнее хотелось вцепиться ногтями в горло так, чтобы услышать хрипы и тяжелое и сбивчивое дыхание, заглянуть в глаза и спросить: «Доволен?! Вот до чего довело твое милосердие!» Но Рита просто молчит.       Женщина запускает руки в растрепанные светлые волосы и уже давно не думает о том, как ужасно сейчас выглядит: бледное лицо, мешки под глазами, что выглядело в разы очевиднее из-за полного отсутствия косметики… ну и волосы, ухаживать за которыми не было ни сил, ни какого-либо желания. Какая уже разница? Немке было все равно. — Да…       Нет. Черт возьми, нет. И если серьезно, то женщине трудно сказать, когда ей было более хреново: до психушки, когда ее мучили голоса в голове, когда ею фактически управляла жажда власти над всем миром, вызванная абсолютной ненавистью ко всем окружающим, когда ей казалось, что она еще в состоянии хоть что-то контролировать… или после, когда из ненависти осталась только ненависть к самой себе, а в голове осталась только звенящая тишина, когда пришло осознание, что в этой жизни от нее ни черта не зависит. Она не в порядке. Но она понимает, что заслужила это. — Как ты вообще?       Маргарет точно знала, что происходит в мире: через радио, новости, разговоры врачей и санитаров, даже от пациентов удавалось кое-что узнавать. Но так странно, что до одного момента она ничего из случившегося не воспринимала всерьез. Будто это не она стала причиной одной из самых жестоких и кровопролитных войн в истории, словно не по ее «милости» погибли миллионы людей, словно… думаю, вы поняли. В голове все было сравнимо с какой-то книгой, а она была читателем, чья задача была просто наблюдать со стороны. Но когда пришло осознание, что она является никем иным как писателем — творцом всего сюжета… вот тогда стало по-настоящему тяжело.       Она помнит, что это было ночью. В один момент немка проснулась и начала громко кричать. Много пролитых слез, сорванное горло и укол успокоительного. Долгие беседы с усатым врачом с добрыми зелеными глазами и несколько цветных карандашей. С тех прошло несколько дней… быть может, что чуток больше, но Рита все еще говорит шепотом и чувствует постоянную усталость и слабость. Та истерика кое-что в ней надломила. Что, черт подери, происходит? Вот и она не знает. А Союз так внимательно глядит, что бесит, но единственное, что она сейчас может сделать, так это со всей силы ударить его лбом по предплечью. Выходит не так, как она ожидала, да и голова в итоге остается в том же положении, а взгляд теперь устремлен на деревянную скамейку больничного сада, на которой они сейчас сидели. — Рит… — Я не знаю, что теперь делать и как жить дальше, что ты еще хочешь услышать? — это звучит не так стервозно, как хотелось бы Рите, а скорее как-то безразлично. — Послушай, я все понимаю и… — Что «и»? Чего ты добиваешься своими постоянными походами сюда? И ведь хорошо тебя знаю, ты не пытаешься показать себя лучше, чем есть на самом деле. Тогда в чем дело? Ты мне мстишь так? — Я действительно переживаю за тебя. — Это еще хуже… — женщина закатывает глаза, но лицо ее по-прежнему такое спокойное и немного сонное. — Я вижу, что ты хочешь говорить прямо. Хорошо, я так и сделаю. Ты наворотила дел таких, что следующие несколько лет, а может даже больше, люди просто будут пытаться придти в себя и восстановить то, что было уничтожено. Твоего сына ожидает серьезная работа по восстановлению доверия других Европейских стран, в чем я намерен ему помочь. Но я до сих пор не могу понять, что такого с тобой происходило, что ты решилась на такой шаг. Я думаю, что… — Я думаю, что тебе пора прекращать строить из себя само благородие. Я понять не могу… это я что-то не понимаю? Может быть я окончательно головой поехала? Ты должен меня ненавидеть! Почему ты этого не делаешь? — Я не знаю. Все очень сложно и… думаю, мне пора. Отдыхай.       Союз оставляет после себя лишь тяжелое молчание, которое Рита очень полно ощущает. Несколько дней впервые в ее голове появились мысли о том, что если свистнуть в столовой нож, или хорошенько попросить у других пациентов какие-нибудь таблетки… это же все так упростит. Она вновь думает, что, должно быть, как просто будет просто взять и наложить на себя руки. — Мамуль, все будет хорошо, — женщина чувствует, как сын сначала кладет ладони на ее плечи, а потом обнимает, зарываясь лицом в волосах. Послал же Бог ангела такого… Нет. Нельзя. Надо поправляться и возвращаться домой. Немка не знала, что с ней будет там. Быть может, что она начнет пить или с головой окунется в творчество. Будет пытаться помогать как-то сыну или никогда в жизни больше не возьмет в руки ни одного документа. Неважно, что произойдет. Главное, чтобы дома. Чтобы больше не видеть этих добрых карих глаз и растерянность во взгляде, когда в очередной спрашиваешь, зачем он все это делает? Я видела тот мир чужой, Что видел каждый в снах бредовых. Не знаю… боже, что со мной?! Не видя там следовых Христовых, Я знала женщин безголовых. Приказ им был един всем: — Пой! И пели, кровью истекая. Как раз… летит птиц хищных стая…       Врачи говорят, что творчество помогает расслабляться и наводит порядок в мыслях. Маргарет вспоминает свою давнюю страсть к рисованию, а потом пишет стихи к собственным зарисовкам. И все чаще ей снятся картины. Ужасные и страшные. Словно на мир вновь Божий гнев обрушился. Она совершенно точно знает, что не хочет, чтобы это когда-нибудь произошло. Вспомнить бы, когда она в последний раз спала спокойно.

*****

      Последняя в жизни весенняя сессия — в следующем году уже сдача диплома. А сейчас девушке не хотелось вообще ни о чем не думать. Вот серьезно. Уже который месяц что-то ее постоянно терзало. Не стоит говорить, что мир прежним не станет. Слишком банально и очевидно.       Так странно. Она не держала ни ни кого зла. Даже на Союза. То есть она понимала, что все так и будет, но почему-то была уверена, что после негласного помилования этой психанутой женщины, она будет злиться на него. Но ничего этого не было. Как будто ей стало все равно на мужчину. И, как бы ни трудно было это признать, но в какой-то момент он упал в ее глазах. По-прежнему были остатки какой-то родственнической привязки, но не более. И Рося жалела о многих своих поступках и, наверное, о том, что уже больше месяца не навещала семью тоже…       Сегодня она вышла из института, а Союз стоял там, где когда-то ее ждал Американец. Стоял в рубашке, в руках тлела папироса. Сорвался — снова курить начал, бедняга. По крайней мере теперь была причина держаться от мужчины на расстоянии — девушку мутило от запаха курева. Сейчас Россия с какой-то тяжестью на душе вздыхает и медленно подходит к отцу. — Привет, — Союз пытается улыбнуться, но что-то выдает наигранность его эмоций. Он кидает бычок и прячет пропахшие табаком ладони в карманы брюк. — Привет, что-то случилось? — а вот Россия глядит на него с недоверием и даже не пытается это скрыть. СССР думает, что она имеет на это права. — Нет, теперь все в порядке. Такая погода хорошая, я подумал: почему бы не встретить тебя с учебы, а потом сходить прогуляться и по мороженому съесть. Как ты на это смотришь? — Давай, я сейчас свободна, — девушка пожимает плечами с снисходительным выражением лица, давая понять, что ничего против прогулки не имеет.       Почему-то именно в этот момент мужчина вспоминает, как Рося, когда была маленькой, любила эскимо, желтое платьице в горошек и держать папу за руку во время прогулок. А сейчас рядом идет взрослая девушка с печально-серьезным выражением лица. Союз думает, что в ее возрасте девочки должны быть легкими и воздушными, не думать ни о чем серьезном и громко хохотать над любыми шутками. Кажется, он снова ошибся. Как обычно. Ветер колышет темные волосы, Россия с задумчивым выражением лица откусывает кусочек эскимо (хоть что-то с годами не меняется) и разглаживает складочки на юбке. — В последнее время ты так редко навещаешь нас. Беларусь скучает очень. — Я собиралась на днях зайти. Прости, у меня сейчас практически нет времени, — она пытается как-то оправдаться, чтобы не признавать, что домой ее сейчас просто не тянуло. Она перестала чувствовать ту квартирку родной, как и семью… — Я понимаю и ни в коем случае не давлю на тебя. Просто, чтоб ты знала: если что-то у тебя в жизни сложится не так, то ты всегда можешь придти ко мне. Я никому не дам тебя в обиду, всегда помогу, — он приобнимает девушку за плечи и целует в висок, так ласково и по-отечески. — Я знаю, спасибо, — «спасибо» говорят, когда больше нечего сказать. И совсем неважно, веришь ты сказанным словам или нет. Ты просто благодаришь, потому что так поступают вежливые и воспитанные люди. Даже если в мыслях ты этого человека проклинаешь так, как никого другого. Хотя, откуда России это знать? Она не держит на него зла. Просто больше не верит, — извини, мне в самом деле пора идти, у меня еще билеты оке-какие остались невыученными, да соседка просила вместо нее подежурить сегодня. — Конечно, я понимаю. Позволь хоть проводить до общежития, — Союз поднимается вслед за дочерью, та кивает головой в знак согласия.       Возле здания общежития они холодно прощаются. Девушка скрывается за тяжелыми деревянными дверями, а мужчину грызет изнутри боль. Фигурально. В тот день он случайно пересекается в одном из баров со старым другом и приходит домой поздно ночь и изрядно выпившим. В тот же день Россию зовут на прощальный ужин, который устроил один из отчисленных студентов. Юноша много шутит про армию и работу до самой старости на заводе, но девушка быстро замечает дикую тоску в его глазах. У каждого свое горе. Она впервые напивается до такого состояния, что до своей комнаты ей помогает дойти соседка, она же подставляет тазик и держит волосы, носит воду и крепкий черный чай, перед сном дает таблетку, а утром делает все, чтобы девушка не чувствовала стыда. Россия, кажется, начинает понимать, почему люди пьют. — И самое хреновое то, что я начинаю привыкать жить с таким чувством, что где-то я конкретно облажалась, — она страдает от похмелья, пьет крепкий кофе и глядит на суетящуюся у плиты соседку. Святая девушка — добрейшей души человек, который последнее отдаст нуждающемуся. И почему именно у нее должен был погибнуть отец на фронте? Почему не вернулся, не поцеловал дочку при встрече? Она много рассказывала о том, как обожала в детстве ходить с ним на рыбалку, кататься на машине, собирать грибы и помогать чинить мебель. — Русь, это нормально. Мы люди, мы совершаем ошибки. Так мы учимся жить дальше, — она ставит на стол тарелку с омлетом, а Россия вообще сейчас не в состоянии думать о еде. И, что странно, подруга не требует подробностей. Хотя, если быть честным, очень надеется, что Россия сейчас все расскажет сама. — Меня звал замуж парень. Добрый, милый и замечательный, веселый и заботливый. А я отказалась, потому что, как тогда считала, любила другого. А сейчас меня отпустило — я осознала все и разложила по полочкам, и сейчас я понимаю, что порой лучше слушать здравый смысл, нежели сердце. — Нет! Слушать сердце надо. Именно прислушиваясь к собственным чувствам, человек остается человеком. Даже если больно. Боль пройдет, а опыт останется, — это именно та фраза, которую девушка будет вспоминать спустя годы. Вспоминать вместе с этими добрыми зелеными глазами. У каждого свое горе, и никто не знал, сколько слез пролили эти всегда добрые и улыбающиеся всем глаза.       Россия тяжело опускает голову и чувствует сильную усталость. Голова болела, тело ломило, а в животе была самая настоящая третья мировая война. От этого сравнения у девушки едва ли искры из глаз не посыпались. — Я в душ, что-то мне совсем дурно, — резко подскакивает она со стула, не замечая беспокойства на лице подруги. И холодная вода хоть немного и приводит мысли в порядок, но легче не становится.       А до начала холодной войны год. Всего или еще? Тут как посмотреть. По крайней мере девушка и представить не могла, что встретит Штаты так скоро.

*****

      Снова Рита поднимается среди ночи, садится, опуская ноги на холодный пол и просто пялится на стену.       Кажется, что в тот день он пришел к ней в последний раз. Снова пытался поговорить и чего-то, Бог знает чего, от нее добиться. Хотя кое-чего он все-таки добился. Просто Рита устала, Бог видит, как устала лицезреть его по щенячьи преданные глаза. — Союз, давай расставим все точки над «и»? Я хочу, чтобы ты понимал: если бы я тебя любила, то никогда в жизни не поступила с тобой так подло. Я надеюсь, что остальные выводы для себя ты сделаешь сам. Да, конкретно сейчас я жалею, что воспользовалась твоим добродушием, обманула тебя и предала твое доверие. Мне жаль, но не более. Ох уж это разочарование в карих глазах. Рита точно знала, что влюбился он в нее еще тогда. И до сих пор любил. И она ведь могла бы этим воспользоваться. Могла бы, но не хотела. Достаточно того, что произошло сейчас. Достаточно этой пустоты, боли и отчаяния в глазах. Достаточно она его помучила. С него хватит. — Я тебя понял. И он ушел…       Если честно, то Маргарет все равно на советского мужчину. Его страдания ее никак не касаются, и она не постесняется это заявить прямо и откровенно. В конце концов каждый из нас немного циник, и Марго не исключение. А проснулась она, что странно, не от кошмара. По коже бегали мурашки, и, черт возьми, такие приятные покалывания в области кончиков пальцев, шеи и поясницы. А перед глазами стоял образ того, кто каким-то образом умудрился поселиться в ледяном женском сердце несмотря ни на что. Такой собранный и спокойный, что, казалось, просто идеально сочеталось с ее импульсивностью и стервозностью. Японцы, в конце концов, как никто другой умеют концентрироваться и держать себя в руках.       Маргарет имела привычку кричать. Кричать громко и часто, и чаще всего под горячую руку попадали именно союзники. И если Италия зачастую панически содрогался под этим потоком многочисленных ругательств, то Японец всегда держался спокойно и бесстрашно, словно говорил одним лишь своим взглядом: «А еще громче слабо? Давай, сорви себе голосовые связки — сделай нам одолжение!» И именно это во всех смыслах сводило с ума. Он не боялся. Знал каждый ее шаг наперед, и даже, скорее всего, был уверен в грядущем поражении. Но все равно был рядом. Где же он сейчас?       Нацистская Германия хватается руками за голову и отчаянно хочет прикосновений. Снова ложится и пытается заснуть. Руки дрожат, на лбу выступает испарина в глазах по-страшному все плывет. Когда весь этот Ад уже закончится?