***
У большинства военных, просиживающих в штабе штаны за бумажной волокитой, ни разу не участвовавших в зачистках наподобие случившегося в Ишваре, есть хотя бы по одной родинке — очень редко, когда их нет вообще, всем им приходится убивать на службе, как-никак, в стране военное положение. Никто никогда не спрашивает, конечно, но некоторые рассказывают сами: однажды кто-то из знакомых, думая, что Мустангу интересно, просто говорит ему: «Я забыл вернуть рыбок в аквариум, и они задохнулись». Рою тоже казалось тогда, что он задохнется. Потому что не могут кровавые родинки появляться так легко. Кровавые родинки — это грех, и забытая на комоде рыбка не может быть тому виной. Он какое-то время думает об этом, но разговор стирается рутиной, и вскоре Рой просто забывает о нем. А когда ему поручают разобраться с серией жестоких убийств — тогда и вовсе не до того становится. Он вспоминает лишь спустя время, когда лично передает этого парня в руки патрульным — родинки, некрасивыми пятнами покрывающие его шею, были вовсе не забытыми рыбками. Рой тем же вечером глотает таблетки горстями, запивая алкоголем, ходя по краю и трусливо желая и одновременно с тем боясь передозировки. Он несколько раз за вечер разбирает и собирает дрожащими руками потрепанный глок, будто в оцепенении, приставляет дулом к виску и, не находя в себе сил нажать на спусковой крючок, опускает руку. И ненавидит, ненавидит, ненавидит себя. Он обедал с этим человеком каждый день за одним столом, и даже не знал.***
Когда Мустанг встречает братьев Элриков, он делает то, что считает нужным: хватает мальчишку в инвалидном кресле за грудки, приподнимая, и прикрикивает на него, зло, досадливо. Это абсолютно, совершенно точно, не этично, но на какую-то долю секунды в золотых глазах мелькает что-то, чему Рой еще пока не может дать название. Уходя из дома Рокбеллов, он вспоминает этот блеск в глазах, секундный, быстро спрятавшийся, и тот взгляд, которым мальчик смотрел на него, когда Рой заканчивал свой рассказ: тихое в своей ярости упорство. Риза, когда они едут к вокзалу, смотрит на него как-то странно. Рой не спрашивает. Он понимает, что что-то не так, лишь спустя время. Смотрится в зеркало, и не может понять, что именно. Трогает подбородок, смотрит за ушами, поднимает челку. Что-то изменилось, и Рой не сразу осознает, что родинки под глазом у него больше нет: он никогда не пытался спрятать ее, понимая, что этим он ничего не изменит, и теперь, когда ее нет, Мустангу его собственное лицо кажется чужим. Еще чуть позже, уже почти поздней ночью, ему вдруг приходит осознание: Этим чем-то — коротким, секундным, чему Рой не мог дать название — в чужих глазах была сама жизнь. Эту ночь он сидит и долго катает остывший чай по кружке, смотрит на грязную границу на белой керамике. Ему впервые не хочется напиться вдрызг, поэтому он запоминает эту бессонницу абсолютно трезвым, рисующим пальцем линии и круги на прожженной скатерти на столе, пока его не смаривает усталостью под самое утро, но времени спать уже нет. По крайней мере, собственное отчаяние перестает душить так сильно.***
Когда он встречает братьев Элриков на станции, Рой не жалеет: это ведь не его собственное решение, он просто дал Эдварду выбор. У мальчишки взгляд немного потерянный, но гордый, живой, и Рой смотрит, как отражается в его глазах солнце. Они обмениваются улыбками, и вся поза Роя, весь его вид, показывает, что преимущество на его стороне, что он здесь старший и отдаваться приказы будут его голосом. Да вот только Эдвард плевать хотел на это преимущество и на приказы, и уважения к Мустангу, кажется, в нем нисколечко не прибавляется. Рой хочет повесить на него ярлык неблагодарного мальчишки, но не может. Эдвард ершистый, агрессивный и живой-живой-живой, и Рой понимает, что ему такого, возможно, самому не хватает. Он незаметно для себя трогает место под глазом, где была кровавая родинка. Риза на этот жест ничего не говорит, а у Эдварда плащ такой красный, выделяющийся, привлекающий внимание — они все на него смотрят. Яркий, как сама жизнь, которую Мустанг давно пропил. Экзамен на звание государственного алхимика Эдвард Элрик сдает без проблем.***
Рой присматривается к Стальному всякий раз, когда они встречаются снова: не трет ли мальчишка кожу между пальцев, не скребет ли ногтями за ухом. Не заклеивает ли скулы пластырями и не пытается ли спрятать шею. Но Эдвард всегда приходит раздраженный, крикливый, и глаза у него все еще горят, а у Мустанга отлегает от сердца, и он криво улыбается самым краешком рта, что заставляет Элрика взбеситься еще сильнее. Эдварду скоро пятнадцать, бросивший напиваться каждый вечер Рой берет на себя привычку салютовать стаканом с хорошим качественным виски пустому календарю с одной лишь отмеченной датой третьего февраля. Рой выпивает за день рождения старшего Элрика как за свой собственный, и о своем вспоминает лишь тогда, когда получает первое поздравление. Рой Мустанг больше не теряется в днях и событиях, потому что ему есть, ради кого быть ответственным, ради кого держать голову в порядке. И это не только братья Элрики, но и Хьюз, и вся его — Роя — команда. Он хмыкает, прикуривая. Ему всего двадцать восемь, а он уже чувствует себя многодетным отцом, и это куда лучше, чем то, что было раньше.***
Когда происходит что-то, казалось бы, непоправимое, и Рой теряет зрение, первое, о чем он спрашивает Ризу: всё ли в порядке с Эдвардом и Альфонсом? Он слышит ее тихий улыбающийся вздох и буквально чувствует улыбку у себя на лице, потому что Эдвард входит в палату сразу же, стоит Рою только закончить вопрос. Стук-шлёп, стук-шлёп, стук-шлёп. Так звучит его походка, пускай он даже надел больничные тапочки, и Мустангу кажется, что у мальчишки одна нога длиннее другой: он не может сказать, что это точно не так, потому что Эдвард растёт, а его автоброня — нет. Риза говорит, что вернется чуть позже. Она не просит их не убить друг друга, но они и так знают: лейтенант бывает очень красноречивой, даже если ты ее не видишь и не слышишь. Щелкает механизмом замок, когда она закрывает за собой дверь, и Эдвард неуклюже садится не на ее место, но на край больничной койки: Рой чувствует, как прогибается под его весом матрац. Он тянет к мальчишке руку в неосознанном слепом жесте, и Эдвард осторожно обхватывает его ладонь горячими пальцами правой руки, живой, настоящей; Рой прижимает пальцы к пульсу на запястье, и считает, как сердце толкает кровь по венам — Эдвард делает то же самое. Рой знает, зачем Элрик пришел. Дело сделано, пришло время прощаться. Он хочет попросить Эдварда не тянуть — все равно будет больно, как долго ты не оттягивай момент — и уже открывает было рот, но мальчишка кашляет как-то неуверенно, перебивая его, и говорит: — Я верну тебе зрение. Рой поворачивает к нему голову больше из привычки, чем из надобности, даже не пытаясь скрыть свою растерянность, прежде чем переспросить резко севшим голосом: — Что? Эдвард вздыхает так, как умеет только он: вздох получается раздраженным, словно он спрашивает, а не потерял ли Мустанг вместе со зрением и слух, и остатки мозгов, если было, конечно, что терять. — Я не стану повторять. Что слышал — то слышал, — говорит он угрюмо, и его тон совсем не вяжется с тем, как большой палец на пробу обводит косточку у Роя на запястье. Рой улыбается. Это совсем не тот финал, к которому он был готов, потому как это и не финал вовсе. — Хорошо, — говорит он. — Я на тебя рассчитываю, Стальной.