Щупальца

      Когда уста мамы растягивает улыбка, стоит парню появится на пороге со скромным букетом, — он некоторое время стоит, замерев, у двери и только спустя время делает первый шаг. Так происходит всегда, и это почти что традиция. Потому что пока он стоит — у него самого растягиваются, положительно, все внутренности.       Шото, по правде, не любит цветы: те чудятся ему слишком уязвимыми, ранимыми, совсем не такими, какими должны быть вещи в нынешнее время. На них можно поглядеть, и, поддавшись смятенным душевным порывам, помечтать рядом с ними, но, в самом деле, сегодня есть дела серьезнее и необходимее того.       Белые лилии тогда намочил ливень, оттого они чудились еще свежее, чем могли. Матери, думал он, понравится — потому что ей нравится решительно все, что бы он ни принес. Или потому что она просто любит сына и смотрит на него с неутолимой трепетной лаской — как никто кроме нее никогда не смотрел. Как никто, кроме матери, на самом деле и не умеет. — Красивые цветы. — произнес низкий, чуть с хрипотцой, голос. Он не принадлежал матери, а настиг его в проветриваемом холле, в тот самый исключительный, фатальный момент, когда за шиворот заполз острый язычище ветра, выталкивая тем самым парня из размышлений. Шото будто бы прозрел, опустив глаза чуть ниже, наткнувшись ими сначала на седую маковку, а после и на острое лицо — по-своему красивое, но словно бы тусклое, однажды выцветшее, неживое.       Цукиакари Сунао. Чей глубоко посаженный взгляд навевает тоску. В блеклом тумане тех глаз надежно спрятана подлинная печаль, смертельная усталость и сокрушительная подозрительность. И стоит узнать девушку получше спустя несколько встреч — как тут же становится ясно как днем, что все, что она говорит, пропитано, точно заплесневелой губке, самым настоящим и чистым недоверием к людям. И ему бы не было дела, если бы только сам Шото не смотрел на все точно так же — на всех точно также, как смотрит она.       Так тяжелее жить: когда всякое новое свершение сопутствуется, непременно, надоедливой, расточительной рассудительностью, которая отравляет совершенно все. Ажно самое невинное и искренное: любая честность увядает с ней и черствеет. Это граничит с качественным эгоцентризмом, как если ходить по тонкому льду, — вот-вот провалишься в болото собственных человеческих пороков, где ты ничем не лучше остальных других. И Шото видит, что Сунао уже тонет.       Пускай на лице с впалыми щеками ни единой надтреснутой, мучительной улыбки (он никогда и не замечал, чтобы она улыбалась), затравленный серый взгляд говорит ему о том, что то сдержанное лицо — непостижимое притворство. Каждая родинка там — это гвоздь лживо прибитой маски. И когда бы она только попробовала подтянуть губы в иронии на усмешку, то тут же бы сдала себя — у нее бы ни за что не получилось по-честному, по-настоящему.       Собственно, потому он и встретил ее именно тут. По спине иногда ползут холодные мурашки, стоит только глубже задуматься: ему кажется, что совсем немного — и Шото Тодороки тоже дорога сюда, в одну из пустотелых, белых палат. Потому что у молодого героя тоже есть страхи. И когда он смотрит на мать или на Сунао — то понимает совершенно ясно и точно, что он боится самого себя. Разрушительного собственного сознания, которое с неподчинимой мощью в силах упечь его в желтые стены гадкого желтого дома. Если он хотя бы не начнет, не попытается доверять все докучающее мысли постороннему, отпускать их, тленные, из черепной коробки. — Мне говорили как-то, что стоит доверять людям, не быть все время на чеку. — затягивается она сигаретой. — Потому что ничего хорошего от постоянного внутреннего напряжения не выйдет. Ну, ты понимаешь, да?       Шото кивает, явственно ощущая, что всякое ее слово — то осколок от искверненного зеркала, в которое он глядит маленьким, обиженным мальчиком. Со шрамом от страшной травмы под глазом. Ее глубокий голос, все, что она им называет, тождественно отраве и яду, которые глотает он каждодневно с самого первого сознательного дня своей жизни; тот опиум для никого и только для таких же все подозревающих и загнанных в угол — однажды покалеченных детей. И иногда, поэтому, Тодороки хочется, чтобы Сунао заткнулась. Потому что он знает, о чем она толкует. И даже предугадывает, что скажет после: — А я послушала и не поверила. — палочка Chesterfield дотлевает, и пока бычок еще не достиг урны, Шото точно уверен, что поймал в тот короткий миг Сунао на постыдном: серый взгляд девушки делается грустным, сквозит тоской.       Они вот так обмениваются драмой своей и лирикой всякий раз, когда он приходит сюда, а когда ее выписывают вдруг, Тодороки осознает, что ему кровно необходимо ее снова увидеть, найти как можно скорее. Ему понимается тогда особенно хорошо, что означает привыкнуть к другому человеку, поделиться собою с ним, отделить от сердца кусок и отдать. В жилах тогда уязвленной птицей бьется кровь, а то разделенное, раскрошенное сердце стискивается чудовищной силой щупалец, что вот-вот проткнут насквозь и растерзают крепкую юношскую грудь. Его настигает пугающее, сокрушающее понимание: не сказала, не предупредила, не попрощалась — не посчитала нужным. Хотя, мнится, что еще столько не договорили, и столько еще можно было найти, отыскать в ней, в глубине всепонимающих, всепрощающих глаз.       Вполне возможно и даже наверняка, что ничего бы после не предпринял, оставшись с новым, нахальным предательством наедине. Но в очередной раз выходя из палаты матери и прощаясь, он замирает, сглотнув. — Ничего не бойся, хорошо? — говорит Рей затылку сына.       Цукиакари — просто трусиха.       То ни за что не является полноценным оправданием, но, мнится, дает смягчающее обстоятельства. Когда ему удается вытянуть ее адрес и контактный телефон (совсем не трудно сделать это, когда ты — Тодороки Шото), то он решает не звонить, а сразу устремляется в тот спальный район. Потому что Сунао со своим несноснейшим ОКР ни за что не возьмет трубку от незнакомого номера. В этой части города много сдаваемых в аренду жилплощадей, тут очень бедно и скучно. Удушливо, быть может, словно воздух отравили унынием. Удручающая плесень наползает на легкие, так что дышится тут несвободно и нелегко. Одним словом — тоскливо, так что повсюду ее взгляды, напитанные досадой — в рыхлой земле и каждом сухом листике. И герой предпочел бы в любой другой день не ходить здесь и уйти, снедаемый собственной душевной серостью. Толкает только исполненная решимостью юношская, горячая кровь. — Открывай, Сунао. — называет он впервые вслух ее имя и стучится. — Это Шото.       И с новым порывом ветра от распахнутой тут же двери — словно она только и делала, что дожидалась его — настигают героя удивительные серые глаза (с вкраплением черного, словно бы у ней родинки и там тоже). Ощутительно так, почти осязаемо. И сразу видно, что Цукиакари все еще больна.       Щупальце отвратительнейшего монстра смыкается почти окончательно на ее тощей шейке, и она задыхается, смежив крепко веки. У одиночества их точно больше, чем восемь или шестнадцать, тридцать два. Их у него, положительно, по одному на каждое одинокое существо, по одному осклизлому грузному щупальцу, и вместо присосок там — острейшие, убийственные шипы. Молочная шея Цукиакари оттого вся алая, раздразненная, словно бы она любит по ночам страшно извращаться, упиваясь. Кожа там в отвратительной одинокой слизи. И Тодороки как-то понимает, когда смотрит на ту изумительную шею, к нему доходит — у него вполне может получиться ее вылечить.       Пускай он и не врач, но Сунао — тоже почти притворная, нематериальная больная. Ее горе — все же, наверное, не краеугольный камень всего насущного.       Она немногим костлявая, потому и отлеживалась там с булимией и нервной анорексией, но та удивительная, недугующая ее хрупкость заводит. Хочется попробовать на вкус, отбавить, откусить от душевной травмы хотя бы немного. Может быть, тогда Сунао станет сильнее. Смыкая руки на талии, заползая под хлопчатую белую футболку, считая ребра, исступленно надавливая на них пальцами, парень наталкивается на бледные губы своими, крепко к ним прижимается, точно хочет выпить душу. И думает, что решительного ничего нет на всем угнетаемом белом свете питательнее. Только тем невозможно наесться.       Стоит надавить на торчащие лопатки-крылья, потереться о них щекой, ощутить сполна их обнаженную, обличенную нежность, вылизать ее оттуда — и Шото уже не знает, не понимает совершенно, где он и где она, не может отличить. Разминая холодной ладонью теплоту ее бедер, покусывая девчоночьи узкие плечи, впитывая ее выстанывания (она так стонет, будто бы боится собственного голоса), Шото ощущает удивительную, потрясающую все существо его дрожь, подкашивающую колени.       Заводит щуплые запястия за спину, стискивает их, разводит стройные ноги — и толкается, а когда она вдруг вздрагивает, тотчас в кровь кусает губы и стонет громко, в весь голос (сипло так, надрывно) парень ощущает, как идет кругом ставшая вдруг очень легкой голова. Внутренности скручиваются. Туго, он понимает, что Сунао больно, потому замирает и едва не рычит. Теснота девичьего нутра такая томительная, что трудно, — верите? — держать себя в руках. — Ш-шото. — выхлипывает она, подталкиваясь, цепляет его острой коленкой, а у него оттого почти искры из глаз и вспышки. Он думает, что задохнуться можно и без всяких там щупалец.       Поддеть ее ногу рукой, отвести чуть в сторону, прижать к себе, опустив вторую на впалый живот, прикусить там, где начинается с плеча шея. Оставить свои отметины вместо уродливых, оставленных многоруким чудищем. Зарыться носом в волосы, провести им по всему загривку — можно еще почувствовать интригу той отравы, что она втягивает в легкие. А потом смотреть, как Сунао улыбается и плачет, ластится к нему, дрогнет, вытягивается, и ощущать, что больше ничего не стискивает ни ее, ни его шею — это то, что можно назвать отрадой и, пожалуй, — тем самым лавровым венком.