«'Отчего ты сегодня бледна?' От того, что я терпкой печалью, Напоила его до пьяна.»
Когда Паша уезжал из Тульчина — был снегопад. Мело третьи сутки, и на утро отъезда вся трасса напоминала ледовое шоу «попробуй не слететь в кювет». По новостным сводкам такая, почти аномальная для винницкой области погода, продлится аж до конца недели, в лучшем случае. А это значит, что на дачу, в их «родовое поместье» — ему придется въезжать сразу на снегоходе. К слову, вылет из страны на данном этапе разбирательств — не запретили, и на том, как говорится, спасибо. Следствие по делу решено было приостановить на время, за неимением других, более веских доказательств его участия в крупных махинациях, о чем было указано в доносе. «Черная полоса наступила давно, а теперь будет ещё более черная.» Друзья, что остались, чуть ли не хором советовали Паше как можно скорее найти приличного, в их понимании дающего взятки кому потребуется, адвоката, а лучше сразу группу юристов, которые бы всерьез занялись его положением, а оно было, мягко говоря на грани. На грани тюрьмы, либо петли, а то и все вместе. Но Паша при всяком упомянании «приличного адвоката» — только ворочал нос и отвечал сухо: «сам разберусь.» Только вот, зачем-то вместо тех самых разберательств укатил за город, в родовое имение, рубил целыми днями дрова и на связь ни с кем не выходил, разве что пара совсем близких соратников несколько раз имели счастье побеседовать о делах насущенныз в фирме, после своеобразного «ухода» главы компании. Паша стоял на своем, и стоически строил из себя мученика за свободу Отечества. Или ещё чью. Но даже если в невиновность Пестеля верилось большинству, в меньшенстве оставались районный суд и главный прокурор А.Х.Бенкендорф, а это, наверное, имело свой вес. Оставалось, разве что, полагаться на чудо. Или, вернее, чудо само ещё не знало, о своем скором пришествии. *** В Питере наблюдалась иная картина природной причудливости -- вездесущая слякоть и слепое пятно, остывшего давным-давно солнца, высоко над головами серых хрущёвок. Такая вот Питерская романтика, с привкусом облезлой штукатурки парадной. Почти год прошел. А кажется будто целая жизнь. И в этой его «прошлой жизни» северная столица была другой. Он и сам был другим. Солнца всегда было чуточку больше в их душном офисе, с вечно поломанным кондиционером в переговорной. Командировки, какие-то квартирники, работа дом, работа и он -- питерский мальчик, с амбициями самого Александра Македонского. Вы чувствовали себя в минус пятнадцать, как в Сахаре, что аж губы сохнут и кожа плавится? Паша вот чувствовал. Он по-всякому себя чувствовал рядом с Сергеем, иногда казалось, что все это — «Le Songe d'une nuit d'été»* Вот сейчас будильник над ухом пронзительно запищит. С кухни, вперёд всякого, прилетит запах домашних оладьий. Отец намажет маслом хлеб, задом наперед, помешивая противный, как тогда казалось десятилетнему Паше, растворимый кофе. Брат влезет в мамин живот и просидит там ещё девять месяцев, а потом окажется очень уж крикливым соседом по комнате. Бабушка станет крутить пластинку с конца и до начала, дедушка вынет из машины ключ зажигания и поедет задом наперед. Он заснёт и вместо «доброе утро» ему скажут: «не уходи», вместо завтрака будут стикеры: 'закончился кофе' и 'выгуляй собаку, хах, у нас нет собаки, не забудь папку!!!' 'выспись, блин, уже. люблю С.' А прямо из душа полются слезы, но на самом деле всего лишь морская вода, она тоже соленая на вкус. Разниц нет никакой. — Двойной американо, без сахара, пожалуйста. — Паша сверяется с часами. Все ещё слишком рано для бара. В аэропортах всегда чувствовуется какая то безнадёжная тоска, на фоне всей этой суматохи вылетов и прилетов. Серьезно, будто ждёшь само время, а оно все стоит на 9:47... Хотя, времени, вроде как и не существует. Очередная ловушка вселенной. А может все от того, что это первый раз за три с лишним года, когда его здесь никто не ждёт. «Но это уже диагноз, Паш, уже диагноз.» Официантка, совсем молоденькая, перепутала заказы и вместо двойной порции американо — Паше достался латте. Самый приторно-соливочный из возможных. Настроение портить он, конечно, не стал, как будто это легко — с самого утра только и видеть, что кислые рожи и сонный бубнеж в разгар рабочей недели. Нервы на такое нужны нехилые, либо деньги позарез, все мы были студентами. Паша ещё раз просмотрел почту, затем краем глаза окинул «входящие», ничего не изменилось — смс-ка висела в непрочитанных. Как и ожидалось. Что же. Если замки и, собственно, двери на месте — проблем не возникнет. А остальное, будем по ситуации решать. Имеет право всё-таки, пока ещё он такой же законный владелец, как и С.И. Муравьев-Апостол. И скоро это изменится, не хватало ещё конфискации имущества и прочих "забав" судебной волокиты. Разумеется, все тут давно уже взрослые, никому-ничего-не обязанные люди. Где же тогда ваше знаменитое каменное сердце? Глыбе, что, опять многое хочется? А наследственная немецкая прагматичность? Неужто все это напускное, неужто панцырь сатиновый только, а внутри какие-то сплошные 'стены плача' и детские фотокарточки с утренника в садике, в костюме зайчика... Стаканчик из старбакса летит в урну, и вместе с ним, туда же отправляются, непонятно за каким чёртом взявшиеся претензии. Мало ему головных болей было, да? Приехали.. И правда — приехали. Вот и проспект, и улица, а дальше, наискосок, через два пролета — их квартира. Нет. Оговорочка. Его. Только вот ключи зачем-то оставил, как будто вернутся и правда хотел...Как будто в мыслях держал эту глупость. Паша звонит. Он приличный, воспитанный, и заебавшийся в конец человек. И гордость, ну вот совсем, ну капельку душит. А в остальном — нормально. Даже почти нигде ничего не барахтается, когда сонный бубнеж с той стороны отвечает что-то. Не Сережа. Другой. Все. Можно со спокойной совестью жечь мосты. Мосты по имени «вам как обычно плюнуть в душу или ещё нахер послать, для закрепления эффекта?» И вот зря он всё-таки кофе выпил. А ведь мог бы ещё минут пять себя дураком последним считать. Ну, знаете, квартиру сверить, с этажа на этаж спустится, в окно выпрыгнуть, в конце концов, столько вариантов! Ну, ничего-ничего, в другой раз. Когда грабли совсем сломаются. Парень мало того, что глаза едва разлепил, так ещё и вид имеел соответствующий — трусы носки и немое "какого..?", заместо здрасьте... Миша теряется. Какой-то мужик, вроде даже прилично одетый, вроде даже трезвый... Перепутал? — А-а, вы, наверное, ошиблись... — и тянется к ручке двери кудрявый. — Не угадал. — нога упирается между дверью и косяком, не давая закрыть, — Я за вещами, Муравьев в квартире? — на обмен «любезностями» у Паши ни времени, ни желания. — Серёж...Сережа на работе... -- говорит парень и пытается вспомнить единый номер полиции, на всякий... — А вы кто, собственно? — Понятно. — Пестель в сторону отодвигает худенькое плечо парнишки и направляется вглубь квартиры. В спину ему доносятся возмущенное: <<Погодите! Так- так нельзя! Я вас не впускал, что за наглость, нельзя врываться вот так?! Я вас в первый раз вижу!>> Вот только Пестелю так глубоко плевать, что его здесь кто-то не знает, он может этого кого-то тоже в первый раз видит и что же? Полицию нравов вызывать не собирается...Хотя, парнишка и правда не выглядит достаточно взрослым, ну, знаете, чтобы жить совместно с двадцатидевятилетним Муравьевым... Но Пестель же не лезет. Вот и ты, парень, не лезь! — Я всё-таки прошу объясниться! Вы бывший хозяин? Или родственник? — Миша косится с таким видом, будто у кое-кого здесь крыша поехала. Ну, может и поехала, отойдите и не мешайте, раз так — пришибет еще, не дай бог... — Я здесь жил раньше, можешь позвонить и пороверить, — Паша возится с ящиком, откровенно игнорируя все возмущенные вздохи и восклицания, — Если ты конечно думаешь, что воры нынче вот так, среди белого дня и с ключами ходят, — он демонстрирует связку и кладет на тумбочку рядом, больше они ему всё равно не понадобятся. В верхнем ящике стола, где раньше, сколько он помнит, находилось всё «первой необходимости», в том числе паспорта, страховка, медкарты — ничего не обнаружилось. А значит, придется ехать в офис... Черт! Очень оно ему сейчас надо. — Слушай, — наконец отрывается от ящиков и смеряет взглядом парнишку, — А Сергей Иванович никакую папку не оставлял? Документы там, заверения? — Может вам ещё номер кредитки сказать? — бойко отвечает Миша, ну и тип конечно... — Вообще, вам наверное стоило самому позвонить, прежде чем врываться в чужую квартиру! — но зачем-то добавляет, — Раз вы уже не живёте тут... И я ничего не знаю ни о каких документах. Ситуация из просто сложной, превращалась в катострофическую. Всего пара часов в Питере, а мигрень уже спешила о себе напомнить, воистину -- беда не приходит одна. — Так вы в офис поедете? — натягивая кофту, спрашивает кудрявый, — Вам нужен адрес? — Разберусь. И в следующий раз постарайся прежде чем открывать двери, спрашивать кто пришел. Парнишка что-то отвечает, что-то в тон замечанию, но Пестель уже спешно сбегает по ступенькам в парадную, проклиная затем минут десять местный 'uber', за их вечную «пунктуальность». До офиса, в принципе, можно и на метро, так даже куда быстрее получилось бы, но пробки в районе трёх баллов и абсолютное нежелание толкаться среди душных вагончиков, определили выбор. И вот, в районе Дмитриевской -- они встают минут на десять, а то и все пятнадцать. Сплошные знаки судьбы. Пестель не выдерживает. И когда проходит двенадцать минут и три песни грешного вхождения в его жизнь попкультуры, сопровождаемый нервными криками водителей и обречёнными стонами их машин, он спускается в метро. Садится на первый попавшийся, потому что все дороги отсюда ведут в Рим. Ну, или на улицу Коногвардейскую 43, разница уже не принципиальная... Первое, что бросается в глаза, когда Паша оказывается в холле — новая охрана. Да и персонал, похоже, тоже претерпел существенные изменения. Здание теперь обзавелось подземной парковкой, вторым макдональдсом и душами всех налогоплательщиков, в этом богом забытом месте. — Млодой человек, без пропуска нельзя. Звоните на горячую линию, вам сделают одноразовый. Паша уже хотел было вступить в неравный, в случае охранника, бой, но внезапно за его локоть цепляется и тянет в сторону чья-то рука. И почти сразу Пестель узнает этого «наглеца». Грех не узнать — столько лет знакомы. Со школьной скамьи, можно сказать. — Пашка, да ладно?! Сплю я или и впрям ты? Оболенский. Женька. Давний, ещё по прошлому в кадетском училище товарищ. Теперь вот в финансоврй компании заведует отделом собственным, не этой, разумеется, но все равно устроился, как и хотел — в приличное место, с гибким графиком и трехзначной зарплатой. Впрочем, деньги для него были не самым главным в этой жизни. А вот «светлая голова» и природная проницательность сделали свое дело, в остальном — Женька был все такой же, как и двадцать лет назад, немного лопоухий, с веснушками, улыбчивый начальник IT-отдела. — Ну, здравствуй! — отвечает на рукопожатие Павел, — Приятно встретить хоть кого-то знакомого, как я посмотрю - здесь кругом новички. Оболенский улыбается тоже. В прошлом — надёжные партнеры имели много общих знакомых, полезных связязей и небольших, но весьма ощутимых гарантий, в случае неприятных событий на рынке. К тому же, проблем у них в бизнесе ни разу не возникало, все как-то само собой решалось и приоритеты компании оба выставляли на первый план, а личное — при себе. — Так чего, к нам всё-таки решил? Я уж думал, пропал ты в своей Малороссии совсем... — хлопает по плечу Оболенский. — Не совсем, — качает головой Паша, — Я по делу, документы забрать кое-какие приехал, рейс обратный через пару часов. Оболенский хмурится. Видимо, Паша чего-то ещё не знает, помимо повальной «смены режима»... -- Ты чего с лица сменился? Случилось что-то? Оболенский брови смешно вздергивает и на часы поглядывает. — Да нет, действительно, что это я —головой трясет, как болванчик, забавно, и то ли себя, то ли Пашу убедит пытается, — Слушай, мне вообще-то на самом деле пора уже, совсем счёт времени потерял, может позже спишимя, вот — визитку протягивает, — Ты звони, если что! И, извини, правда не могу сейчас... Оболенский совершенно точно сбегает, а Паша решает оставить этот пристранный «инцидент» без внимания. Весело, конечно, вот и люди от него шарахаются начали... Потом, может, и правда позвонит, а пока нужно со старыми делами закончить. Паша тыкает на подсвеченную синей лампочкой «семнадцать» и опирается спиной на стенку узкого офисного лифта. Виски простреливает тупой болью. Но-шпа давно как леденцы стала, правда, и она сейчас мало чем ему помочь может. Ведь он, как самый противный пациент, принимает лекарства только в случае внезапной смертельной необходимости, и потому таблетка, закинутая прямо в метро, все ещё стоит между пищеводом и желанием послать все это куда подальше. И когда двери лифта открываются на том самом, семнадцатом этаже, остаётся только кусать изнутри щеку и проклинать все свои героические привычки умалишенного. «Внутри» офиса идёт обычный рабочий процесс -- планктон шумит, копошится, в воздухе стоит терпкий запах кофе и краски для принтера. Он будто и не уезжал. Несмотря на масштабные изменения — атмосфера уныния и «серых пиджаков» все также заполняет пространство кабинетов, куллеры по-прежнему утробно бурлят, а очередь «мне только спросить» в бухгалтерию остаётся как на картинах страшного суда — с искаженным лицами и минимальным желанием дожить до следующего квартала. В первом кабинете, «офисном предбаннике» сидит молоденькая секретарша, очередная 'новенькая', что-то спешно записывает в блокнот. И когда наконец замечатает незаванного гостя, тут же дежурно восклицает: — Здравствуйте, вы записаны? Сергей Иванович сейчас занят, подождите до двух. — и вновь склоняется над ежедневником. Даму, чем-то похожую на «пародийных» секретарш из малобюджетных ситкомов, Паша вежливо мысленно посылает и строит самую приветливую улыбку, на какую сейчас способен. Занят «Его величество Принц Датский», уж извините! -- Я по личному вопросу, Сергей Иванович в курсе, не переживайте. И на все: «подождите, я должна предупредить, позвонить, поцеловать руки!...» — Паша не реагирует. Или, последнее только слышится ему? Не важно. Пестель всё рано уже вошёл. «Главный адвокат и заместитель директора по управлению финансовой компании 'leSMis' Сергей Иванович Муравьев-Апостол» — гласит солидная табличка над головой. В кабинете стало просторнее, даже излишне. Сам же Муравьев находился у окна. Геройственно пытаясь совладать с настырным занавесками, никак не желающими регулироваться. Будто это хоть что-то изменит, солнце-то все равно на ваши старания не откликнется, это вам, не с 'мельницами беззакония', Сергей Иванович идальго драться, верно? — У нас обед, если вы записаны подождите немного, я ещё не закончил.— необорачиваясь, сообщает Муравьев. — Приятного аппетита. Наверное, именно так реагирует человек, когда ему кажется, будто видит призрака. Сначала шок, потом недоверие, затем обморок. Последнее, слава богу, лишь в крайнем случае. Муравьев-Апостол оборачивается резко дёргая за нитку, та едва вместе с жалюзи не отрывается ему на голову. — Паша? — Ну все, ты как призрака увидел, Муравьев, отвисай давай.— отвечает Пестель. — Извини я... — первый шок сходит и его откровенно говоря «несёт» — Так ты давно приехал? Почему не позвонил? Я бы встретил... — мысли путаются сейчас и вполне оправдано, но Муравьев вовремя себя остнавливает, -- Извини, наверное, слишком много вопросов враз... Может, тогда кофе, для начала? Ага. Чтобы сердце сразу исключить из списка потенциальных жертв сегодняшней встречи. Третий латте за один день он не переживет. — Без кофе, я ненадолго, по делу приехал. И писал, но, видимо, номер старый. — Да, я сменил вообще-то, для работы нужно было и, просто... «Просто, чтобы не сорваться и случайно, в пол пятого утра, в подушку зубами и кричать в трубку всякое, что сам бы никогда "в глаза" сказать тебе не смог...» — Ясно. — Так, а что за дело? — спрашивает Сергей. — Документы с заверением, на мою фирму оформленные нужны, я их тогда не забрал. И ещё, квартиру надо переоформить на твое имя. — как «ничего особенного» сообщает Паша. Сергей хмурится. Догадывается. Не первый день знакомы. — Мы же вроде не должны были — Теперь так надо. — перебивает Пестель. Муравьев кивает. Ближе на два шага, больше не решается, подходит. И начинается... Эта его адвокатская 'чуйка'. — Насколько все плохо? В суд уже вызывали? Есть компрометирующие обстоятельства, доносы? — Муравьев ослабляет галстук, расстёгивает первые две пуговицы на рубашке. Паша кривит губы. Так и знал. «Ну вот какая тебе, собственно, разница, Сереж? Ну что, мало было, что лично вот приехал? Может ещё на колени встать, слёзно просить о помощи? Этого ожидалось?» — Все отлично. Просто отдай их и я уеду. Отказную пришлю по почте. — бога ради, не вмешивайся. Но где Муравьев, и <«не вмешиваться?» Прямо сказки про белого бычка какие-то... -- Паш, мне действительно жаль, но это не лучший вариант для тебя сейчас.. -- ещё два шага, в притык почти стоят. Паша напрягается. Ощетинивается внутренне. — Хватит строить из себя матерь Терезу! Достаточно. — кабинет начинает ходить по кругу, Пашу мутит, — Мы все уже давно решили, если не хочешь связываться -- так сразу бы и сказал! «только вот не мы, Паш, а ты. Я ничего не решал, я стоял и смотрел, как почти четыре года совместной жизни вырывают с корнем и увозят первым рейсом 'Санкт-Петербург-Киев' и ничего тогда не сделал. Совсем. А теперь хочу, но поздно, да?» — Я помочь хочу, что в этом плохого? Просто помощь, безвозмездно, ни к чему не обязывает. Пестель считает до десяти тысяч, прежде чем снова может нормально формулировать простые предложения. Правда, слова так и не находятся, а находится кое-что другое. Звоном в ушах стоящее, день и ночь за ним следом, по по пятам. Как будто в этом двадцать первом веке никто до сих пор так и не додумался, как забыть человека, вырвать из своей жизни, чтобы насовсем, чтобы без всяких побочек в виде оставшихся микроинфарктов на каждое воспоминание. — Паш, пожалуйста, хоть раз выслушай. Тебе нужен специалист, а не явка с повинной! А как раз я - специалист, и хочу помочь, всем, чем смогу, понимаешь?... Паша порывается уйти. Потому что бес-по-ле-зно. Никакого диалога у них не получится. Потому что он сам хочет закончить, поставить точку, а Сережа опять что-то доказать, покопаться ещё раз в разломах, наделать новых и все в таком роде. Благими намерениями... Муравьев сноровку однако не потерял. В два шага у дверей оказывается и встаёт между. Самого себя а качестве оборонительного заграждения выставив. Ударит и пускай — заслужил. Но кулаками вопросы Паша ещё, кажется, лет с пятнадцати решать разучился. Будто он тут за этим, в самом деле... — А кто тебя о помощи просит, Сереж? Отойди. -- рукой в грудь упирается, сдвинуть хочет, но рука как только кожи открытой у ключицы касается, тут же на все импульсы, усердно посылаемые сознанием, перестает отвечать. Оба стоят вот так, ни ближе ни дальше, как в замедленной съёмке, и дышится тяжело. А с этой болью, шрапнелью внутри зудящей, что сделать? Ни вытащить, ни глубже засунуть, чтобы уже наверняка — но и жить так тоже нельзя, верно? А раз так, то дело за малым, как там у классиков — «Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, не скажу про живых, но покойников мы бережем». -- Паш, -- поверх своей ладонью сжимает руку его горячую, достучаться бы до осколков этих, самолично, по глупости большой когда-то наделанных...— Не делай глупостей из-за нас. Из за-меня. Я не стою того. Паша болен. У него по медицинским карточкам давно уже все диагнозы в один сплошной суицид нервной системы превратились. И остальные системы органов скоро подключатся, видимо. —Зачем? Тебе лично зачем оно? Совесть заглушить, так не переживай сильно, Серёж, все тут люди взрослые, что было то прошло. «Обид не помним, долги простили» — Паша руку свою убирает, жжется она теперь вся, как оголённые провод. «Что было, то прошло» — хорошо сказал, да самому бы поверить в это... Голова свинцовою сделалась, еле держится. Так и хочется вот щекой куда-нибудь упасть, да хоть бы к едва слышному, за всем этим офисным шумом, стуку прижаться — забыться, по-настоящему, а не как он там себе выдумал, в сказках про «отболело». «Ну, давай, Муравьев — останови! Запремся здесь и сдохнем в один день, все как в лучших традициях Балабанова. А хочешь — просто добей. Только не стой вот так, не трави душу, сделай уже хоть что-нибудь!» И он делал. Тысячу раз ведь. Первый шаг. Первая их настоящая близость. Доверял безгранично во всем. Никого не просил, ни в чем не упрекал. Чуть ли на руках не носил и дурацкие стикеры на холодильнике оставлял, завтраки в постель, выходные в Париже, и носки даже не разбрасывал... Только вот сказки обычно кончаются слишком быстро, не успеешь оглянуться, а принц уже упорхал в свое тридесятое королевство, и поминай как звали. А «принц» Пашин оказался идеалистом. И к тому же свято верящим в непорочное зачатие и конституционное право. А ему вот не поверил. Не сошлись характерами, слишком разные. Слишком друг другу нужны. До сих пор. Взгляд блуждающий, мутный, с блеском больным в омуте зрачков. И напротив такой же, только, может быть, чуть светлее. — Через пятнадцать минут в холле, у меня самолёт через два часа, не опаздывай, пожалуйста. — Не оборачиваясь говорит Пестель. Дверь беззвучно закрылась и внутри Муравьева все рухнуло. Снова. Как во время бомбежки. И хоть бы на стенку лезьть, да только стены все вместе с потолком в крошку и глыбами раскололись. «Осторожно, двери закрыыаются.» Кто не спрятался -- я не виноват. И один на один с собой, как в детстве, когда мама выключает свет и прикрывает дверь. Вот только монстры все, как оказалось не в шкафах и не под кооватями, а внутри, в тебе самом сидят, и хватают они не за ноги, а намного-намного глубже. И вся жизнь, как гребанный день сурка. От нерадостных мыслей отвлек телефонный звонок. На экране высветилось «Миша» и четыре пропущенных там же, от него. — Привет, извини, что на работу звоню..не отвлекаю? — голос у друга нервный, будто напуганный даже. — Все в порядке, Миш? У тебя что-то случилось? — конечно случилось, не просто же так четыре пропущенных.. — Да, то есть нет, то есть...— Миша дыхание переводит, надумать себе всякого успел за время, — В общем, часа полтора назад приходил какой-то мужик, ну, я тогда спал ещё, а он пришел, я сначала думал это ты, забыл чего может.. -- Миш, хорошо, погоди, давай по порядку. Что он конкретно хотел? — Да я сам не понял! Про тебя спрашивал. Я сказал ты на работе, ну, что уже уехал типа, тогда он в квартиру прошел, просто знаешь отодвинул меня, будто мебель какую, спасибо, хоть обувь снял! И этот тип начал искать что-то, про бумаги спрашивал... Я не знаю Серёж, он вроде не взял ничего и уехал, к тебе в офис, вроде как... Так я сразу звонить стал тебе, но не мог дозвонится, прости... Черт-черт-черт. Совещание. И телефон на беззвучном с утра еще. — Так, послушай Миш, не накручивай себя только, хорошо? Я его знаю, он... Паша то есть...в общем это долго объяснять, мы когда-то снимали квартиру вместе (так это теперь называется, да?) Так что все в порядке. Прости, что напугал и не предупредил тебя о его приходе. (Знать бы ещё самому!) — Да ладно, я понимаю все, главное, что не какой-то там, ну, он не похож был на этих, уголовников типа... А то я уже хотел в полицию звонить, но им больно надо всей этой мутью заниматься, у виска бы только покрутил, мол, сам впустил - сам и ищи. — Миша вроде успокоился, приободрился даже, шутки вон шутит. Кому-кому, а Серёже не до шуток. Как только представил себе «картину маслом», вот Паша заходит и видит полуголого парня, выводы сами собой напрашиваются. Он бы и сам вряд ли смог ситуацию без внимания оставил. Однако, и что еше хуже -- Паша ни в чем его не упрекнул. Ни словом не обмолвился. Надумал себе всякого и молчит. Партизанством душевным занимается. В этом весь Пестель, всегда таким был -- пусть будет больно мне, я стерплю. Мужчина мечты и маленький комплекс бога в качестве бонуса. *** В холле, на первом этаже, несмотря на снующих туда-сюда в одинаковых костюмчиках работников бизнес-центра и соседнего сити-мола, было даже уютно. Слава всевышнему, кроме Оболенского Паша больше никого так и не встретил из «старых знакомых». Сейчас он хотел только одного, чтобы регистрацию на рейс совершенно внезапно перенесли на час раньше и он бы уже ехал в аэропорт, ни о чем не жалея и не перебирая в голове варианты: «а, что если вдруг?..» Муравьев не опоздал. Минута в минуту пришел. Стало быть, действительно изменился. Раньше, кажется, блюстителем пунктуальности не был. Паша на этот факт внимания особо не обращал. Так, делал пометку в голове для себя, что заказ лучше делать не сразу, как пришел, а минут на десять позже, и билеты в театр лучше покупать на самые поздние показы, тогда они, возможно, приедут вовремя и, возможно, даже ни разу не задержатся по дороге...Опять-таки все это сразу уходило на второй, третий, а то и десятый план, стоило Муравьеву сказать: «давай дома останемся? И никогда никуда больше не выйдем, как будто кто всерьез заметит пропажу?» Воспоминания сколько бы «сильными» не были — не могли ранить физически, но тем не менее выворачивали порой похлеще ножевого. Особенно те, что были еще слишком «свежи». Потому Паша честно старался все забыть. Нагрузит себя работой по самое не хочу, как физической, так и умственной, и чтобы когда голова подушки касалась — сном тут же забыться. И так изо дня в день. Увы, но к концу первой недели, такой «усиленной» терапии и даже через месяц — мало что изменилось. Выкинуть из своей жизни почти четыре года бок о бок с человеком прожитых — задача не совсем реальная. Скорее даже совсем не. — Чай, пожалуйста. — Муравьев кладет на деревянную поверхность столика нужные бумаги. И, вероятно, хочет что-то добавить, но под пристальным, так хорошо знакомым взглядом, решительности вдруг убавляется. Он ведь просто наивный дурак, до сих пор на что-то надевшийся, верно?.. — Спасибо. — благодарит Пестель, забирая документ. Сергей улыбается. Точно дурак. Ну и пусть. Разве сердцу прикажешь? — Миша звонил, ну, тот парень в нашей квартире...— спешит объяснить Сережа, взлохмачивает и без того идеально лежащую челку, нервничает. — В твоей. — поправляет Пестель. Муравьев будто и внимания на то не обращает. Сейчас мысли заняты другим. Не может, он просто не может оставить все так — снова смотреть в спину его, не решаясь остановить. Снова отпустить. Должен же кто-то из них признаться. Сколько можно мучаться, грызть подушки и номера менять, в надежде, что в этот раз точно станет легче? — Паш, ты не понял, это просто парень, которому нужна помощь. Он проходил по делу одному, и — Так, все. Стоп. — Пестель раздражённо качает головой, на лбу бешено пульсирует вена, — Я не спрашивал ни про парня, ни что-то ещё, касаемое твоей личной жизни, я не лезу. Если ты действительно хочешь о чем-то более важном сказать, осталось десять мину — посмотрев на часы говорит Паша. «Товарищ судья, ну что же вы так? А последняя милость?» Муравьев опускает взгляд на руки. Он не хочет так. Не хочет верить, что это все — конец. В безразлично-скучающем напротив взгляде, кажется, нет ни капли сомнений. Сергей продолжает. — У меня действительно никого нет. И не было с тех пор. «Как ты уехал.» — Сочувствую? — Паша залпом допивает остывший и мерзкий уже кофе. Надо было водку заказать. Бутылку. А лучше две. Стена. Вместо взгляда обычно теплого, южным солнцем в зените горящего — бетонная стена с колючей проволокой под напряжением. Паша застегнулся внутренне на все замки и даже приставь к нему сейчас дуло пистолета —бесполезно. Не всем нам дан второй шанс, верно? — Я ошибся. — голос ещё спокойный, но к горлу уже подбирается крик задушенный, сводит все туго, до рези в глазах.— Я думал, что не один во всем этом тону... Что ты, может быть, чувствуешь, нечто похожее. Я все ещё...— осекается. Нет, сейчас наверное уже нельзя... — Но чтобы ты не думал, я никогда не хотел причинить столько неприятностей. И никогда себя за это не прощу. Но и изменить не смогу ничего, прости. — Сергей делает небольшую паузу. Чай давно остыл, он к нему так и не притронулся, — Да и, вот ещё, чуть не забыл, — проятигвает небольшой листок с номером, — Возьми, это лучший адвокат, специализирующийся на подобных делах. Он сейчас в Москве, на ежегодной конференции, через пару дней вернется в Киев. Позвони, Паш, он правда может помочь. Паша не смотрит на него. Тем лучше. Не видит дрожащие руки и влажные чуть ресницы. Щеку изнутри закусывает, и скулы от горечи сводит. «Ну, прощай?» В лифт не на своих ногах заходит, из зеркала смотрит какой то очень странный, посеревший будто парень. В нем совсем нельзя узнать жизнерадостного, открытого Серёжу, каким тот был всегда. Все хорошее когда-то кончается... *** Стрелка часов перевалила за вторую четверть и теперь стремительно подбиралась к третьей. Паша проклят, похоже, и очень сильными проклятьями. Иначе откуда в нем такая страсть к обречённым жизненным решениям? — Повторить. — в третий раз говорит Пестель. Бармену, в общем-то, не привыкать. Он готов так до утра наливать, потом ещё такси вызовет и цены ему не будет. Кто сказал, что напиться это удел слабых? Вовсе нет, это удел безнадежно больных и заебавшихся. Или это одно и то же теперь? Да все равно! Рейс он пропустил. Даже целых два. На что Юшневский не бросал попыток достучаться до нерадивого подопечного, путем новых технологий и трезвонящего битый час мобильника. Потому пришлось «обрезать провода» Метафорически, к сожалению. Абонент не абонент. Он снеговик. Иначе почему вдруг так удобно оказалось упасть в сугроб, прижавшись к каменной насыпи щекой? Не спроста... И ни одной звёзды сегодня. Даже намека. Только дымное облако висело над вечерним Питером, не пропуская света далёких планет. Когда-то здесь было лето, пара глотков приторного пойла и Сережа в густой траве, щекочущий своим смехом шею, путающийся в пуговицах и плывущий в мареве июньского вечера запах счастья. Безграничного. Одного на двоих. Сейчас был февраль. И горечь. От лета осталась лишь память ожогов на сердце, брусничного цвета исцелованных до ломоты губ. — Если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно, значит кто-то хочет, чтобы они были... Я вот тоже хочу, чтобы были. Мы снова были. — в беззвездную пустоту выдает свои, не очень то тайные мысли, Паша. Пустота смотрит и плачет вдруг совсем по-человечьи — дождь в феврале не чудо, всего лишь некоторые погодные условия северной столицы. Паша вот уверен, что выключил надоевший гаджет. Но, если честно, он не настолько пьян, чтобы не различать номера, и потому решает все-таки, для покойствия ближнего, ответить. На том конце слышится облегченный выдох, прежде чем раздается гневное: — Ты сошел с ума, да? Просто я не понимаю, какого черта, Павел? Где ты сейчас? Паша внимательно осматривает окружающие его сугробы и гальку и делает соответствующий, абсолютно точный вывод: — В снегу. — Ты что, ты пьян? Господи, Паша, ты же взрослый человек, в конце концов...— неунимаются нравоучители на том конце. — Вот и прекрати мне названивать, я очень по-взрослому сейчас шлю вас всех нахер. Пестель отбрасывает гаджет в сторону, нет сил сейчас с ним спорить. Нет сил вообще. Но Юшневский, видимо, не намерен так быстро сдавать позиции воспитателя садика «для мальчиков за тридцать»...И через минут десять телефон привычно раздается новым входящим. Алкоголь понемногу снижает свое влияние, конечности начинают замерзать, а Паша злится. Ни минуты покоя... Даже знаменитое Питерское 'уличное искусство' рассмотреть не дают. Когда у него ещё такая возможность будет? В тюрьме сильно не одухотворишься, наверное?.. — Паша? Ты меня слышь? Не Юшневский. И даже не приставы... — Это смерть? — спрашивает Паша беззвездную пустоту. — Очень смешно, — голос у Муравьев совсем подавленный. Паша почти испытал укол совести, откуда она только выползла, убогая? — Я тебя не слышу совсем. Где ты? Паша наконец берет прилично «подтаевший» телефон, экран «стекает» ему на щеку. — Нажаловаться успели уже, да? — откуда только у Юшневского его номер? Хотя, у него в июле и снег найдется, если оно надо... — Паш, ну детский сад...Просто скажи где ты, я на мосту сейчас еду, на Невском. — Да вы волшебник, Сергей Иванович, мысли наверное читать умеете... Я вот тоже на Невском, или под, тут с какой стороны посмотреть... В динамике слышится ещё один облегченный выдох. Все такие переживательные вдруг стали... — Так, будь там, хорошо? Не уходи никуда. Я уже подъезжаю. «Да куда ему теперь идти? В Неву?» Продрогший насквозь Пестель упрямо морозится, силясь отыскать смысл в комбинации из трёх великих русских букв, черной краской болончика на мощеной стенке написанных. Вскоре слышатся ровные шаги, затем чье-то тело рядом «падает», окуная свое дорогущее пальто в сырую кашицу подтаевшего снега и грязи. — Добро пожаловать в клуб ценителей «современного искусства», — изрекает Паша, поглядывая на попытки Серёжи устроится удобнее. — Весьма переоцененно его таким называть. — Говоришь, совсем как Густав Иванович, когда у нас выставка авангардистов была. — добавляет Сергей, бросив «гиблое» дело и приняв тот факт, что он валяется в грязи и обсуждает искусство... — Так и есть. У нас с ним один взгляд на вещи. — Упаси Господь! — улыбается Муравьев. Наступает пауза. Пока наконец Сережа не решается сказать очевидное, но отчего-то до сих пор Пашей не озвученное. В конце концов — ему как раз уже все можно. Муравьев «свое слово» сказал, ещё тогда, в центре. — Ты не уехал. Паша садится и смотрит через плечо на человека, без которого все звёзды в его жизни взяли и потухли разом. Тут даже Маяковский бессилен. — А ты приехал. Несмотря на то, что я тебе ничего не обещал. — Паш, я все уже сказал, и могу хоть десять тысяч раз повторить. И не только словами. — Сережа садится рядом, их плечи соприкасаются. Паша смеётся, задирая голову и подставляя открытую шею колючему ветру. Первый раз, кажется, за все время, так открыто и искренне. И тепло опять, как в Сахаре. Может ну его, это искусство? Вид рядом куда приятнее глазу... — Вот прям здесь? — Прям здесь. Руки Муравьева тянутся к вороту пашиному, сводят концы, застегивая под горло. — Завтра у тебя будет ангина. Или пневмония. Или все вместе. — берет его руки в свои, начинает греть, выпуская клубы пара, едва касаясь губами окоченелых пальцев. Пестель плюет на все. Ну и черт с ней, с гордостью, если вот так, если с ним. Носом ледянным в шею теплую утыкается, захватнечески прижимает всего Муравьева к себе, и просто моментом наслаждается. И просто улыбается, сминая края запачканного, по его от части вине, пальто. Сережа смеётся тихо, он сам на грани. Безумие заразно. А у них и вовсе крайняя степень. — Ты пьян. — нисколько не упрёком говорит Сергей. И сам ближе, хотя казалось некуда совсем, тянется. — Очень. Истерзанные нелюбовью и по ласке простой истоковавшиеся — друг другом «надышаться» не могут. Это все равно, что кислород себе перекрыть месяцев эдак на двенадцать. И жить при этом как ни в чем не бывало. А вы попробуйте! — Пойми только, Паш, я не хочу чтобы ты делал что-либо из-за чувства вины... — -руками дрожащими на скулах, вдоль виска большим пальцем гладит. Боится отпустить сейчас, боится опять ошибиться. — Я и вина? — прикрывает глаза Паша, к руке льнет, голову набок склонив. — Может ещё совесть припомнишь, но знай, о мертвых либо хорош, либо ничего! — смеётся. — Пашка... — до вспышек под веками, всем телом вжимается Муравьев, дышит как будто в последний раз. И если он сейчас сорвётся, если и правда прямо тут... то точно лучше сразу в больницу обоим, по разным отделениям только. Ему нужно услышать от Паши лично, его словами нужно. — Я не хотел верить, что ты все забыл. Что живёшь дальше. С кем-то. И потому не мог ничего с собой поделать, но и ненавидеть тебя никогда не мог, вся перспектива вдребезги, понимаешь. — усмехается словам собственным Паша. Сказал вот. Не убыло нигде. — Извини, что подвёл. — не может скрыть улыбку Муравьев. — Теперь даже не знаю, как справиться с навалившимся горем... — А помнишь, как когда-то.. Хотели вломиться к Роману и сломать все куллеры в офисе? — вспоминает вдруг Сережа. — И в завершении акта вандализма подарить ему на всю стену современное искусство? -- в тон отвечает Пестель, плотнее сжимая в кольцо рук несчастное смятое пальто. — ...«И жили они долго и счастливо», и сидели в одном КПЗ! — смеется заразительно Муравьев. — Спасибо, что напомнил о моем скором строгорежимном будущем! — беззлобно отвечает Пестель. Стряхивая с Муравьева остатки снега. — А вот тут рано радуешься, я уже отправил твое дело Борисову, и это не обсуждается! — со всей серьёзностью заявляет товарищ адвокат. — И во сколько же мне обойдутся ваши услуги? Наверное, баснословных денег.. — шепчет в губы его Паша, но не целует, только «мажет» своими поверх, улыбается. — Для вас доступен только один вариант оплаты, сейчас мы едем домой, снимаем всю одежду и растираем твое обмороженные тело звёздочкой. — М-мм...Ничего сексуальные в жизни не слышал, бабуль. — Я пропущу это мимо ушей, молодой человек, но ещё раз и плата будет в двойном размере, с градусником в одно место! — Это угроза или предложение? — играет бровями Пестель, и получает справедливый тычок в бок. «Доиграетесь!». — Смейся-смейся, когда будешь похож на гору носовых платочков, я даже не подойду. — угроза выходит так себе, сам же не верит даже. — Умру, но героем, тоже не плохо. —пожимает плечами Паша. — С головой у вас плохо, Павел Иванович. — безапелляционно произносит Сережа. *** Теплый салон на контрасте с холодной кожей и мокрые от снега с дождем губы — «кроет» похлеще всякой цветной дряни, разбавленнлй самой обычной водкой. По телу разрядами в двести двадцать гуляют пальцы, цепляют за волосы, впиваются насмерть и тут же ласкают. Неудобно, тесно и даже — с непривычки обоим — не сразу находится нужное положение. А желание просто быть, кожа к коже, чтобы несчастного миллиметра между не осталось — сродни желанию затерявшего в песках пустыни путника, молящего только о глотке воды исцеляющей. О избавлении от жажды, все тело в тугой узел скручивающей. Кожа плавится под приятной тяжестью другого тела, словно шарики ртути. Нежность, граничащая с безумием, сухие губы ожогами-поцелуями вдоль тела, от висков до поясницы. Лишенные всякого стыда и страха, оттого что любовь их — стыда не ведает. — Теперь можно и умереть... — наклоняясь к плечу, шепчет хрипло и целует горячую кожу. — Из под земли достану, Серёж. Будь уверен. — одними губами произносит Паша. Рукой по влажным, чуть кудрявым от пота волосам ведёт, он и сам бы умер, если за это. За «рядом с ним быть, в горе и радости и далее по списку.» Оба растрёпанные, с затекшими конечностями и наливающимися синяками по всему телу, хаотично вразброс. Как школьники, ей богу. Но счастливые абсолютно. — Я билеты взял в Киев, я бы тебя не отпустил все равно. — сообщает Муравьев. Паша молчит долго, с видом «у меня есть мысль и я ее думаю», а потом заявляет: — Значит, придется взять тебя замуж, — и добавляет важное уточнение, — А то про жен декабристов мы много знаем, а вот мужей ещё нигде не упомянули. — Не порядок. — не отрываясь от дороги, соглашается Муравьев. — А я о чем. Будем первопроходцами. — Кому стихи посвещают, кометы в их честь называют, а мне ссылки... Но за оригинальность - пять баллов, Паш! — Любовь зла, Серёж, полюбишь и декабриста. — Давно уже. — на мгновение от дороги отрывается, смотрит на разомлевшего, сонного Пашу и улыбается. Он его дом. А там — хоть Тульчин, хоть Сибирь, хоть за полярный круг вообще, если с ним. И это не просто красивые слова. *** Любовь не имеет пола и возраста. Она терпелива, нежна, в меру нахальна, по утрам подолгу не может встать, и все ещё оставляет глупые синие стикеры. Любовь — это дом, а дом — это человек. И значит, они все сделали правильно. «...я поцелуями покрою уста и очи, и чело. не уходи, побудь со мною. пылает страсть в моей груди, восторг любви нас ждёт с тобою, не уходи, не уходи...»***