Спасти рядового Хансена

       — Что такое? — удивленно вскидывается Кайдановская на звук, и Чак честно отвечает:       — Злюсь.       И тут же думает, что, кажется соврал, хотя не собирался. Или нет. Что-то мучает его, как будто внутренности стиснули в кулак и теперь мусолят в пальцах, а что и откуда — неясно. То есть, ясно, но…       — На кого? — спокойно уточняет Кайдановская; по привычке оборачивается на звук, когда возвращаются Алексей и Райли, неловко опускает голову: ничего не видит. Алексей кладет ее руки на край подноса, потом перекладывает так, чтоб она нашла тарелку супа и ложку. Рядом лежит сэндвич: резать и накалывать вслепую она пока не научилась.       — Что на кого? — бодро уточняет Райли, снова плюхаясь рядом с Чаком, плечом к плечу; как будто стол на двенадцать человек недостаточно длинный, чтоб сесть свободнее.       — Мистер Хансен на кого-то злится, — поясняет Мори. Райли зачем-то передает ей бобы, и она принимает сковородку с таким видом, как будто только что их попросила. Нейронное рукопожатие еще не распалось, слишком крепкое, соображает Чак, и вот теперь — теперь он действительно злится.       — Это нормально, — пожимает плечами Райли, спокойно разрезая шницель. Он явно зверски голоден после боя, из которого вернулись они одни, и… и спина и затылок все еще горят от его ладоней. Райли даже голову к нему не поворачивает, говорит себе в тарелку очень ровно: — Я тоже злился. До сих пор иногда злюсь.       И от его тона, от того, как спокойно он сидит в считанных сантиметрах, касаясь плечом плеча, и ест — механически, четко, как будто до сих пор стоит на конн-подах и экономит движения, — Чака словно холодной водой окатывает.       Вспоминается: «Прояви уважение, он довел егеря один, когда его брат погиб».       И Чак впервые думает: если он довел егеря, то обрыва нейронной связи не было.       Думает: значит, все время был полный дрифт.       Думает: все время.       Думает: твою же мать.       От неожиданной догадки он оборачивается к Райли так резко, что все за столом поднимают на него головы — даже Кайдановская, то ли на движение, то ли на звук. Райли вопросительно смотрит ему в лицо. Чак не знает, как спросить — и знает, что вообще спрашивать не должен.       — Куда Макса дел? — вздыхает Райли, так и не дождавшись реакции, и Чак теряется.       — Спит в комнате, — говорит он наконец. Райли кивает, возвращаясь к еде, как будто удовлетворенный ответом, и чему-то печально улыбается. Смотреть на это совершенно невыносимо.       — Для того, кто так любит свою собаку, ты хорошо притворяешься, что не любишь людей, — замечает Кайдановская, и Чак вспыхивает:       — Да вы что все, издеваетесь, что ли? — Алексей успокоительно поднимает руки:       — Саш, когда Ленский был жив, мы с тобой тоже любили его больше, чем людей.       — Ленский был лучше многих людей, — вздыхает Кайдановская, возвращаясь к еде. Алексей берет в руки сковороду картошки.       — Кто такой Ленский? — осторожно спрашивает Мори, и Чак фыркает себе под нос: у нее такой голос, будто она думает, что это их сын или вроде того. Райли слегка толкает его локтем, и Чак посылает ему насмешливый взгляд, мол, перестань, не надо быть лингвистом, чтобы понять, что Ленский — фамилия, и надо быть идиотом, чтобы из контекста не вычленить, что это не человек, а, скорее всего, пес.       — Наш корги. Умер в самом начале войны, — поясняет Кайдановская, и Алексей, посмотрев на их лица, с нажимом уточняет:       — От старости.       Мори тихонько хихикает, и, хотя звук раздражающий, Чак тоже чувствует, что настроение за столом неохотно приподнимается.

*

      Райли молча идет рядом с ним, легонько придерживает за рукав, когда Мори поднимается к своей комнате, и Чак не знает, зачем это делает, но останавливается и ждет, пока они попрощаются.       — Спасибо, — негромко говорит Райли, спускаясь со ступенек. Он кладет ладонь ему между лопаток, даже не подталкивая, больше увлекая за собой, и не убирает руку чуть дольше необходимого. Чак зажмуривается до кругов перед глазами, чтобы выгнать из головы дурацкую мысль: «я хочу, чтобы он вернул руку назад», — и чуть не вписывается в косяк: Райли вовремя оттягивает его за локоть. Никак это не комментирует.       Справедливости ради, у них у всех был чертовски долгий день.       Чак бестолково проходит в середину их… своей комнаты, оборачивается на возню и поскуливание: Макс проснулся и слез с кровати поздороваться.       — Привет, красавчик, — улыбается Райли, садясь на пол, чтобы прочесать ему все складки, и Чак замирает, думая: я его так зову. Райли же никогда этого не слышал. Райли поднимает на него глаза, когда Чак опускается на пол рядом, почти вплотную, как в столовой, чтобы согреть здоровую руку у Макса на холке, и добавляет: — Он у тебя умница.       Чак закрывает глаза. Слышно, как Макс довольно пыхтит, пока они чешут и гладят его пузо, сталкиваясь пальцами.       Райли задумчиво смотрит на вторую кровать, потом на дверь. Потом на Чака — вопросительно.       Чак злится на себя за то, что это решение вызывает у него такие сложности, и, наверное, поэтому машет ему на кровать. Кровать Герка.       Их по умолчанию поселили вместе, хотя для рейнджеров это не было обязательным, и Чак даже думал возмутиться и потребовать, чтобы ему выделили отдельную комнату на полупустой базе, но почему-то так и не потребовал, а потом было уже как-то глупо возникать, хотя временами, конечно, хотелось. Знал бы, что теперь будет так мучительно…       Наверное, даже если б знал, остался бы.       Вообще, если бы знал — еще и настоял бы, и вел бы себя по-другому, наверное.       Как ты говоришь с человеком, с которым вы проводите вместе последние месяцы?       Он едва не кидается на Райли, когда тот аккуратно сворачивает покрывало и садится на кровать, потому что это не его кровать, это его кровать, Герк проснулся в ней только сегодня с утра. Выбрался, кряхтя, ушел в ванную, взялся за бритву — Чак видел в щель двери — и отложил, как будто почувствовал, что сегодня явление, защелкнул дверь: ушел в душ. Отдал за завтраком Чаку свою лепешку, которую то ли взял и передумал есть, то ли что — Чак к ней так и не притронулся. Посмотрел еще насмешливо: мне пять лет, что ли, что ты мне добавку подкладываешь. Стыдоба.       Потом сирена, Отачи, темнеющая кабина «Страйкера»…       Чак впервые за последние часы разрешает себе подумать, что было бы, не выдери он крепление, чтобы схватить Герка, не дать упасть. Кабину так тряхнуло, что Герк, сошедший с конн-пода, небось, врезался бы в стену на полном ходу. Может, отделался бы синяками, но даже если нет — с Пентекостом бы пошел он, Чак. Герк бы остался. Герк бы остался здесь.       Чак теребит здоровой рукой ненавистную шину на запястье и укрывается одеялом с головой.       Он просыпается ночью — плохой сон после явления, перевозбуждение, недостаточная усталость, обычное дело, — и хватает ртом воздух несколько долгих секунд, которые нужны, чтобы понять, что фигура на соседней кровати — не та фигура. Герк гораздо суше, не спит на животе и храпит впридачу.       Райли спит совершенно беззвучно — и просыпается мгновенно и полностью, перекатываясь на спину одним слитным движением, когда Чак подходит, как будто не спал вообще. Ему хватает одного взгляда на его лицо, подкинутого снизу-вверх, чтобы сдвинуться на край и откинуть одеяло.       Чак ложится рядом на уступленную половину подушки, вдыхает судорожно, когда Райли обнимает его одной рукой — так просто, как будто так и надо, как будто это легко, — и чувствует, как слезы толчком подступают к глазам: подушка пахнет Герком. Запах детства. По расписанию белье поменяют уже завтра днем, и этот запах исчезнет навсегда. Он останется еще какое-то время на его одежде, его жилетке, которую принес кто-то из сквайров, Макс с недоумением обнюхал его пустые ботинки, стоящие теперь у стены — и это все. Даже жетонов не осталось.       — Я знаю, — тихонько говорит Райли, бережно удерживая его рядом, и мягко гладит большим пальцем основание шеи, между воротником футболки и цепочкой.       Чак засыпает только спустя целую вечность, но засыпает первым.       Он не знает, разбудил ли Райли или тот уже какое-то время ждал, пока он проснется; спал ли он вообще. Райли лежит рядом, все еще обнимая его за плечи, и Чак только тогда понимает, что во сне закинул на него руку и ногу; внутри все натягивается, требуя вскочить: это неправильно, это Райли чертов Бекет, нет, нет, нет-нет-нет, но вместе с тем шевелиться отчаянно не хочется. Стоит шевельнуться, открыть рот — заклинание развеется, и Райли опять станет Райли-чертовым-Бекетом, ходящим за Мори, как тень, чумовым пилотом, тихо ненавидящим рейнджера Чарльза Хансена.       Чак сжимает зубы, когда Райли набирает воздуха, чтобы заговорить: закончилось.       — Только шесть-пятнадцать, — хрипло шепчет Райли, и его ладонь скользит по спине вверх, чтобы погладить Чака по волосам. По шее бегут мурашки, — даже завтрак пока не дают. Хочешь еще поспать? Нам можно.       Вместо ответа Чак закрывает глаза и наклоняет голову ниже, чтобы не видеть его лица — и ненароком не ляпнуть что-нибудь, что все испортит. Слышно, как Райли улыбается.       — Только… — бормочет он, начиная зачем-то шевелиться, и Чак зажмуривается: да какого ж черта, у тебя шуруп от конн-пода в заднице застрял, что ли, лежи, мать твою, спокойно, не порть ничего! — но Райли только осторожно проталкивает вторую руку у Чака под шеей. Подтягивает как будто ближе: лоб Чака упирается ему в нос. — Вот так. Затекла просто.       Чак очень осторожно, едва заметно шевелит головой; Райли фыркает — волосы щекочут ему нос — и укладывается к макушке Чака щекой, едва слышно и очень довольно гудит, обмякая: теперь точно заснул первым, как лампочку выключили. Чак еще минуту слушает, как ровно бьется сердце у него в груди — тихий, едва ощутимый звук, — и отрубается тоже.       Второй раз они просыпаются, вздрагивая, одновременно — кто-то стучит в дверь. Райли бездумно целует Чака в макушку, поднимаясь на локте, и замирает в середине движения, оторопело глядя на в равной мере ошарашенного Чака: явно сделал на автомате, а теперь понял, что именно. Чак открывает было рот, но сказать ничего не успевает:       — Райли? Ты здесь? — неуверенно спрашивает Мори, и в этот момент, Чак клянется, он готов ее придушить. Райли тут же меняется в лице и поднимается, соскакивая с кровати с другой стороны, отвинчивает дверь. Чак накрывает голову подушкой, чтобы не слышать, что они говорят; у него даже нет сил послать обоих кайдзю в задницу.       «Вот бы Макс ее облаял, — думает он мстительно. — И его тоже».       — Макс, фас, — негромко командует он, сдвинув подушку, но Макс за его спиной только недоуменно скулит: он за ночь окопался в одеяле у Чака на кровати и не очень понимает, зачем ему вылезать из гнезда и нападать на людей, чесавших его буквально вчера.       Дверь скрипит, закрываясь, и Райли касается его плеча; Чак стряхивает руку.       — Ладно, — говорит Райли после паузы совсем не тем голосом, каким говорил в шесть утра, и продолжает: — Мне надо…       — Мне насрать, — огрызается Чак глухо, и Райли медлит еще пару секунд, прежде чем выйти. Застревает на пороге — Чак знает, как гремит лестница, значит, на нее он еще не шагнул, — и все-таки добавляет:       — Сходи поесть, пожалуйста.       — Сходи нахер, — отбрехивается Чак глухо, и его голос теряется в стоне закрывающейся двери. Может, и к лучшему.       — Мне нужна коробка, — говорит Чак, подойдя к первому попавшемуся технику со знакомым лицом: из команды «Страйкера». Бывшей. Сглатывает и неуверенно добавляет: — Пожалуйста.       — Пойдем поищем, — пожимает плечами техник, разворачиваясь, и Чак следует за ним по коридорам; техник просит его подождать у какой-то двери с надписью на китайском, и Чак торчит в коридоре добрых минут семь, бестолково кивая проходящим мимо и таращащим на него глаза: кто-то смотрит удивленно, кто-то — сочувственно, кто-то — испуганно. Чак хмыкает про себя: тот самый страшный Хансен-младший, которому Бекет расквасил нос на третий же день. Хансен-младший.       Уже просто Хансен.       — Вот такая пойдет тебе? — раздается из-за спины, и Чак едва не подскакивает, разворачиваясь. Становится понятно, на что ушло столько времени: вся маркировка щедро закрашена черным перманентом, а ее на таких коробках дохрена. Военная тайна, все такое.       — Спасибо, — говорит Чак, принимая коробку — она даже великовата немного, — и глупо добавляет: — Я Чак Хансен.       — Я знаю, — сообщает техник, глянув на него исподлобья. Чак пытается вспомнить, не хамил ли он ему лично, но ничего такого в памяти не всплывает, и техник, закончив мерить его взглядом, все-таки представляется: — Кимбелл Чо. Но все зовут меня Белл. — И, когда Чак уже разворачивается, чтобы уходить, говорит ему в спину: — Мне жаль. Геркулес был хороший парень.       Чак ускоряет шаг.       Коробка нужна, потому что баул они с отцом делили: нет смысла иметь два чемодана, когда вы пилотируете одного егеря. Чак ставит на дно ботинки, медлит секунду и достает назад; отмывает подошвы в раковине, прежде чем упаковать. Рядом на проклеенный серебристым скотчем картон складывает футболки — те, которые Герк не любил. Потом те, что нравились ему больше. Тонкий серый джемпер, то ли порванный, то ли проеденный молью на боку и так и не зашитый. Белье. Стариковские белые майки, которые Герк носил под рубашки, чтоб не просвечивало.       Чак берет в руки его куртку «Страйкера» и, кинув ее на колени, снова вытаскивает все из коробки, чтобы сунуть ее на дно, под ботинки: Герк так ни разу ее и не надел, хотя Чак таскал их вместе со своей к сквайрам, чтобы на ней тоже по трафарету рисовали голову кайдзю, по одной за каждую заваленную тварь; пилоты звали их «звездочками», как у самолетов на фюзеляже.       Снова берется за нелюбимые футболки.       Роняет их и закрывает глаза, стискивая кулаки.