All that you are

Кармиан не помнит, чтобы его по настоящему любили: его память не хранит ни нежных ладоней матери, ни тихих колыбельных. Но это ничего, говорит он себе. Зато его боготворят наставники, предрекая невероятно успешную карьеру в Рассветной башне. Зато он может ходить на работу к отцу и рисовать там акварелью кэлпи, клекотунов и Элзовин (ему ещё очень далеко до совершеннолетия, он всё ещё так мал). Он может играть с детьми других Ард Дроу, читать книги из библиотеки ордена и сплетать под присмотром старших учеников свои первые заклинания. Может дрожать, лёжа в кровати, слушая свои же шелестящие шаги, по пятам которых крадутся пепел, пустая тьма и смутные тени. Потом о любви начинают шептаться усерднее, и маленький Кармиан решает, что уж он-то, конечно, никого и никогда любить не будет. Хорошие маги не болеют и не позволяют цветам распускаться в грудной клетке. Это же так глупо — любить кого-то, не отпускать, нанося себе вред, и бояться раскрыть свою тайну нужному человеку. В Рассветной башне наставники говорили, что это — трусость, а хороший маг не может быть трусом. Отец тогда ответил ему, в какой-то редкий момент участия, поглядев мягким и мудрым взглядом (таким непривычным и оттого странным), что нет ничего зазорного в смерти от ханахаки. На могилах «нелюбимых», печально улыбнулся отец, растут естественные сады, и это приносит в мир столько же добра, сколько одна крепкая любовь. Кармиан не поверил, а потом, бесчисленные годы спустя, его втянули в крепкие объятия пахнущие дикими ягодами и мятным чаем руки кронпринца Лютерии. И слова отца вернулись в голову как непрошеные гости в виде прихвостней Белакис. «Отчаяние», — думает Кармиан. — «Ханахаки держится на отчаянии. Если я обману себя и начну искать кого-то другого, эта болезнь меня не сожрёт». И это похоже на отличный план. В тот же вечер ненароком вспоминается, как Силлиан, вцепившись обеими руками в его руки, убеждал его (и себя тоже), что они обязательно соберут этот руфеонов Ковчег и спасут его. «Не вздумай там умереть, слышишь меня, я тебе запрещаю. У Ниммель есть план, а её планы всегда срабатывают, — он улыбнулся, — мы тебя вытащим, только дождись, ладно?» — и его тошнит прямиком Камену на сапоги кровью и, согнув кашлем в три погибели, цветами одуванчика. Солнечными, как волосы Силлиана. Казалось бы, ну всё — финиш. Можно брать лопату и начинать копать, вспоминая попутно самые трагичные стихи и составляя пафосную эпитафию. Но Кармиан, как мастер-алхимик, паникует недолго. Любовь — это здорово, но жизнь в Фетрании быстро избавляет от чересчур драматичных жестов. Если есть проблема, нужно её решать. Как сказала однажды Лимерик, сидевшая на подлокотнике кресла Камена и оттого прибывавшая в чрезвычайно благодушном настроении: «Ещё ни одна увлекательная история, мой дорогой, не началась со слов однажды я очень удачно остался дома». Кармиан аккуратно собирает каждый цветок (выпало приличное количество) и тщательно промывает под водой. Достаёт с дальней полки старинный фарфоровый чайник ещё рохэндельских времён. Заваривает себе одуванчиковый чай. Через месяц на Фетранию перемещаются Силлиан, Ниммель и Аман, действительно собравшие Ковчег, и на самом деле спасают его. На следующий день Кармиан — человек яркий, но методичный, — приглашает Силлиана на прогулку. Он планирует собрать на это свидание букет из своих одуванчиков и сказать что-нибудь вроде: «Перестань волноваться по пустякам, давай я лучше чай нам заварю. Сам насобирал, прямиком из грудной клетки. О тебе думал». Впрочем, как-то так он и делает. Удивительно, но где-то между первым и последним глотком на лицо Силлиана возвращается улыбка, а глаза вновь сияют живым огоньком. А чай с одуванчиками, выращенными уже на балконе, они и потом пьют, в дань традиции.