Пионы

      Яков смотрит на часы и набирает Грише сообщение:              Сейчас четыре часа. Если приедете через час – успеем уложиться до ночи и выспаться.       Нет, Яков Петрович, милый, не сегодня. Тренькает через минуту. И почти сразу же:              Но мне приятно, что вы согласны              Яков катает по столу тяжелый обсидиановый шарик, берет его в пальцы и греет.       Он две недели ругается с Гришей на тему того, кто и кому будет снимать стресс очередной сессией. Ругается в мессенджере. Со взрослым человеком. Сегодня днем дискуссия сдвинулась с мертвой точки, и упёртый Измайлов выразил желание побыть Нижним, отдаться в чуткие руки Гуро и дать тому показать свой опыт. Согласился. Но видимо, не до конца.       Что у вас за проблема, Гриш? Набирает Гуро, неосознанно раздувая ноздри.Вы думаете об этом. Я предлагаю помочь. Но нет. Не сегодня. А когда?       Когда я буду готов       Я только к вам могу обратиться.       С этим              Гуро нужно пять минут, чтобы успокоиться, а Гриша будто чует.              Простите.       Я не хотел вас разозлить              черт вас дери, Гриш              В ответ приходит лукавое:              Ну, можно и черт....              Яков трет лицо ладонью, не может посмеяться над Гришиной шуткой и думает: почему все так повернулось?       Отношения со старшим оперуполномоченным Измайловым у них сложились сложные, если не сказать – странные. Пересеклись по работе. И действительно, Москва – маленький город, отчего не пересечься двум хорошим следакам. Гриша в работе и правда был хорош, умный мальчик, с мышлением нестандартным. Желание обладать им – веселым, улыбчивым, косящим под дурачка – охватило Гуро целиком. И в итоге привело их даже не в постель… Нет, Гриша оказался даже лучше, чем просто интрижка с молодым и диким. Гриша быстро и легко принял на себя роль Верхнего. Яков даже себя в нем узнал. Молодого, гребущего под себя всю доступную ответственность: в работе, в семье, и даже в постели.              Когда ты берешь слишком много ответственности, рано или поздно ломаешься.              Стресс Яков Петрович приучился снимать с помощью плетки. И когда в Гришины глаза смотрел, видел – тот понимает. И любопытство в них вспыхивало, и тот самый темный голод: до боли, до покорности, до передачи власти над собой.              Но упрямый Измайлов не давался.              Упрямый Измайлов даже с рук себя кормить не давал, говорил – табу.              Упрямый Измайлов объяснял, что не сможет довериться и раскрыться, что сломает всё.              И вот неуемная Ника Измайлова дарит ему на День Рожденья угнанный байк, а еще через пару недель Грише дают повышение, но вместо простой звездочки на погонах его отправляют с Рублевки в самый задрипанный район Москвы. И он держится, работает с тем, что есть. Но пишет Гуро, что трясутся руки, что напряжение не спадает, и что не может спать.              Они не виделись давно. И Яков места себе не находит. Его чертов инстинкт старшего брата заставляет на стену лезть, только бы Грише помочь. Он может помочь, он может дать ему всё. Он бы голову взъерошенную гладил, слезы вытирал.              Но нельзя же заставить человека под тебя лечь…       Или можно?              Вновь взяв телефон, Гуро набирает:              Я не против подождать. Я еще помню, как должен вести себя хороший Верх.              Просто чувствую себя попрошайкой              Он отложил телефон, но на экране начали поочередно всплывать сообщения.              Хотите увидеться              Это хорошо       Я тоже скучаю              Простите, что ставлю вас в такое положение              Тогда давайте я сам приду, когда буду уверен              Яков почувствовал, что оскорблен. Что он потратил рабочий день на то, чтобы уговорить строптивца под него пойти. Что умения, которые он оттачивал годами, и которыми так гордился, просто откладывают «до лучших времен».              что я скачу вокруг вас как престарелый козел              упрашиваю              зачем оно мне нужно              Написал он Грише тем же манером, чувствуя, что помолодел лет на тридцать, став обратно подростком. Что этот невозможный человек, этот демон, как зовет его начальник, заставляет и его железное сердце биться чаще, ища любой реакции, даже если конфликта.              ЭТО НЕ ЗНАЧИТ ЧТО Я ВАМ НЕ ДАМ. Прилетело то ли гневное, то ли раскаивающееся.              Дам              НО ПОПОЗЖЕ       Я ХОЧУ БЛЯТЬ ЧТОБ ВСЕ БЫЛО ИДЕАЛЬНО              ПОТОМУ ЧТО Я УЖЕ НАКОСЯЧИЛ              НЕ РАЗ!              Я ХОЧУ БЫТЬ АХУЕННЫМ              В ваших прекрасных глазах              Потому что вы мой наставник              Гуро почувствовал, что сейчас закатит глаза, со вздохом взял телефон и набрал только:              лучше как-то не очень хорошо, чем никак                     Ну Яков Петрович.......              Яков – уже сколько лет как – Петрович Гуро смотрел на эти заглавные буквы и медленно закипал. Он потратил огромные силы на то, чтобы донести до Григория в свое время, что не бывает ничего идеального, что он не убьет его за ошибку. Ведь ошибка эта не врачебная. Ведь все люди учатся. И когда между двумя людьми есть связь, ошибаться можно и нужно, ведь способность принять помощь в решении проблемы – это и есть доверие.              А Гриша ему не доверял.              Тупая игла ярости на всезнающую юность ткнулась под кадык. Яков поджал губы.              я бы вас наказал              за эти слова              В ответ прилетело смеющееся:              Отшлепаете?              Не дадите кончить??              Током бить будете?              Измайлов выдавал все фантазии, о которых они говорили последнее время. Они обсуждали, чего Гриша хочет, где его границы, на что он готов решиться…       А Гуро написал только:              Высеку       В Якове проснулось что-то тёмное, голодное, уверенное и лишенное рамок морали. Он продолжил:                     и не посмотрю, что вам нравится              сделаю то, что нравится мне              Телефон долго молчит. Молчит по эту сторону Яков Петрович, а по ту сторону молчит Измайлов, собрав обычно улыбчивый рот в линию и сощурив блестящие голубые глаза.              Хорошо. Читает Яков на экране.              Давайте              Ваш вариант              Но одно условие              И Гриша пересылает Якову его же сообщение:              сделаю то, что нравится мне                     Вокруг дачи Гуро – практически полное отсутствие людей. Дом справа, по всей видимости, еще не заселен, а между соседом слева и забором Якова Петровича – небольшой запущенный садик. Низкорослые яблони начали желтеть, они пестреют на фоне монументальной холодной зелени сосен и кленов, не начавших пока выгорать. Тихо. Машину Гриша припарковал снаружи.       В дом он заходит без стука, запирает дверь, молча разувается и проходит в гостиную с пакетом сменной одежды.       – Цветы решил не брать.       В ответ слышит:       – У меня есть палисадник, там пионы. Были. В июле.       Яков, вышедший на звук, выглядит уставшим, но держится. Оглядев этого "профессионального нижнего" со сменкой в руках, кивает, не откладывая больше ни на минуту:       – Начинаем. Раздевайся целиком. Обращаешься по имени-отчеству, реагируешь вежливо. Понял?       Измайлов не него не смотрит.       – Из всех цветов нравятся только они. Понял.       – Они красивые, – с внезапной улыбкой роняет Яков, а потом снова становится закрытым и холодным.       – Они вкусно пахнут, – подтверждает Гриша, но ответа уже не получает.       Он раздевается прямо на кухне с невиданной ранее аккуратностью: расстегивает ремень медленно, не рывком, стягивает джинсы, сворачивает и кладет рядом, за ними носки и трусы. Светя голыми ногами и причинным местом,снимает легкую для такой погоды куртку, следом рубашку через голову. И встает ровно, руки по швам.       Темные, как остывший чай, глаза Якова смотрят испытующе, он будничным жестом достает из нагрудного кармана смазку, безвкусную, нелипкую, ровно такую, с которой удобно играть. В руке греет - и берет Гришин член. Просто. Без плясок вокруг и волшебного перехода. И гладит, катая в руке, заставляя кровь приливать.       – Как работа, Григорий?       Измайлов сбивается с дыхания, выпрямляется и напрягается, стараясь смотреть поверх плеча Гуро. Сжимает и разжимает зубы, пока член, согласно физиологии, медленно наливался. Гриша такой же доверчивостью не обладал.       – Ахуенно. На работе все ахуенно.       Яков натирает Гришу ловко, как будто всегда этим занимался – дрочил другим парням. Рука требовательная, но ласковая, добивается хорошей твердости.       – Значит, на работе ахуенно. Раскрываемость, повышения, результаты. И только мне... Руки сзади на поясницу, Гриша. И только мне - достался мальчик с косяками?       Измайлов сглатывает. Это отстраненность пускает неприятный спазм по ребрам, спина напрягается, а член весело и нелепо дергается вверх. Бедра Гриша пока держит под контролем, но дыхание все-таки тяжелеет.       – Начальство даже премию выдало и .... – вдох, руки на поясницу сложил, за локти взялся, – Потому что мальчик раскрыл два сложных дела, которые лежали в архиве годами.       Голос чуть наглый, но без агрессии.       – А вам повезло, да.       – Имени-отчества не слышу, Григорий, – медленно, до боли Яков сжал кольцо пальцев у основания члена.       Гриша на секунду потерял фокусировку, колени захотели подкоситься, выговорить удалось секунд через двадцать.       – Вам повезло, Яков Петрович...       Хорошо. Ему хорошо. Измайлов еще немного выпрямился, принимая.       По груди растеклось тепло: он ожидал этого, он это получил.       Гуро благосклонно убрал Гришину боль, вновь задвигав рукой, распределяя ощущение по члену. Тот не обмяк от вспышки неприятных ощущений, и Гуро отрешенно подумал, что это ему подходит. Ему подходит.       – Хочешь сказать, мне повезло быть исключением? Не думаю, Григорий, что ты сомневаешься, когда целишься в кого-то, когда стреляешь в колено, когда в рот имел мнение своего начальства. Я так полагаю, я исключителен, раз свое желание ковыряться в проблемах – ты тратишь именно на меня. Я, видимо, не достоин твоего похуизма.       Он вновь надрочил Гришу до хорошего упругого состояния и не забыл потереть головку сжатой в горсть ладонью, даря особенно яркие ощущения. Затем невозмутимо достал из кармана широкое эрекционное кольцо и надел, делая Гришу абсолютно порочным с торчащим к животу хуем.       – Можешь не отвечать. На четвереньки.       Гриша бы и рад попиздеть, но слишком увлекся собственным членом и тем, как лихо Гуро его хвалил. Или ругал? Размазало, а затем хлестнуло приказом так, что Измайлов не сопротивлялся. Яйца заломило. Приятно и тягуче. Гриша медленно опустился сначала на колени, затем на руки, голову повесил между рук. Каждое движение бедрами болезненно и ярко отдавалось в стояке.       Яков выдохнул, пережидая вспышку гнева и глядя на Гришу в покорной позе. Хмыкнул, улыбаясь внезапно.       – Вам идет, Григорий. Просто агнец.       Полотенцем руки вытер, открыл дверь в подсобку, а оттуда - на улицу, на заднее крыльцо.       – На четвереньках за мной, сюда.       Измайлов только сейчас, когда кровь отлила немного от бедер и вернулась к голове, почувствовал всю прелесть кольца на члене и сдавленно выдохнул. Пополз, только когда гладкий кафель под пальцами перестал расплываться. Сначала медленно переставляя руки и колени, затем чуть быстрее - на голос и не глядя вперед, будто намеренно желал врезаться в стену или ногу.       Благо, ползти упрямцу было недалеко. Вскоре он выполз на свет божий, и Гуро, взяв рыжие волосы в пятерню, перетащил его через порог и направил на крылечко. Хватка в волосах чуть отрезвила Гришу, который впал в короткий транс, пока переставлял худые руки-ноги. Измайлов впервые переползал вот так порог (возможно психологический). И первый раз торчал голым у кого-то на заднем дворе. Якова, кажется, это не колыхало. Голос у него был веский и спокойный:       – В позу покорности, Гриша. Для проблемных – объясняю. Сесть на пятки. Выпрямиться, колени развести. Руки на колени ладонями вверх. ...Отвечай.       Измайлов улыбку удержать не смог, но пополз к указанному месту, оторвал руки от пола, сел задницей на пятки, развел колени, положил руки ладонями вверх, голову поднимать не стал.       – Понял, Яков Петрович. Я проблемный.       – И язык у тебя слишком длинный, - цыкнул Яков, наблюдая мальчишку, который всем своим видом пытался показать, как ему трудно, голову вниз гнул.       – Жди.       Он вернулся в дом, спокойно, выдерживая нужную паузу, закатал рукава, прошел на кухню, что-то бесшумно поделал и через пару минут вынес на крылечко два блестящих ведра.       Гриша кивнул, когда Яков Петрович уже вышел, залип на чистый и аккуратный, как и весь Гуро, задний дворик, снова (вполне ожидаемо) перестал чувствовать тело. Сморгнул, только когда услышал рядом голос.       – Подними глаза, – потребовал Яков, встав над Гришей, – Напомни, что ты у меня получаешь, проблемный мой.       Измайлов голову поднял, но взгляд вышел тяжелым, казалось, он еще не выплыл из своих мыслей.       – Наказание, Яков Петрович?       Устало моргнув, Гуро отметил, сколько Измайлову требовалось времени на фокус. Неопытный мальчик, возможно, никогда не сможет это прочувствовать. Как нужно правильно ждать Верха, думая только о нем.       Поэтому Яков поднял ведро и с хорошего размаха окатил Гришу ледяной водой, плеснув последнюю треть объема прицельно на макушку и в лицо.       Заторможенность Гриши сменилась воплем, но он еще помнил правила игры.       – Вы чё делаете!.. Яков... Петрович!       Пальцы сжались в кулаки, но Измайлов не сдвинулся с места. Тело горело, противные капли все еще стекали по лицу, а возбуждение ушло.       – То, что мне нравится, – вежливо отозвался Яков.       Смотреть на злого, взъерошенного Гришу - нравится. Думать о наказаниях времен наполеоновских воин – нравится. О телесных пытках. О том, как топили в ведре. Мысли бегут быстро, и он проверяет Гришу между делом.       – Держи позу, раскрой ладони, принимай всё, что я даю.       Среди лужи на крыльце - кусочки льда. Яков поднимает второе ведро спокойно - и льет медленно. На голову, на лицо, на грудь, толстой гудящей струей, долго и планомерно - на бедра, в пах, и на спину, чтобы холод окутал Измайлова.       Гриша слушает шорох воды, сжимает зубы, медленно выпрямляется и насильно расплывается в довольно ясной улыбке. Дышит глубоко, сосуды сужаются от холода. Закаляет, мать его. Сейчас он с самодовольством, глядя Гуро в глаза, ломает себя. Желваки играют, но это от азарта. Кулаки разжимаются, Гриша демонстрирует Верху почти медитативную позу. Вздрагивает от новой порции воды, жмурится, дрожит, но терпит, когда тело колотит, давит мычание и только дышит.       У Якова напротив – лицо стало почти умиротворенным. Чем тоньше была ниточка, на которой висел Измайлов над желанием топнуть ногой и уйти, тем спокойней чувствовал себя Гуро.       – Благодари, – кивнул он, поставив на пол ведро и поднимая уголки губ.       Вместо выдоха нервный смешок сквозь сжатые зубы. Гриша медленно открывает глаза, так же медленно их поднимает, улыбается, разжимает стиснутые зубы.       – Спасибо, Яков Петрович.       Тут же понимает, что зубы стучат, опускает голову, жмурится, чувствует, что тело будто налилось свинцом.       – Еще не всё, – произнес Яков над мокрой макушкой, голос тягучий, снисходительный, – Мне кажется, до тебя еще не дошло. Давай, на четвереньки. В дом.       За мокрые волосы взяться трудно, но Гуро себе не отказывает – сам сгибает Гришу, ставит на четвереньки, отпускает только чтобы удобней пройти в дверь. Измайлов уже не так споро встает на четыре конечности, руки и ноги шевелятся с неохотой, тело еще потряхивает, но он упрямо вползает в комнату. В подсобном помещении полутемно, однако Яков Петрович безошибочно подходит к небольшой устойчивой скамейке, кивает на нее.       – Грудью ложись, руки клади перед собой.       Широкая как спортивный снаряд – будет удобно лечь и приподнять немного зад.       Голос словно вырывает Гришу из омута, он начинает дышать сбивчиво. На скамью взбирается с четверенек, ложится, чуть вздергивает бедра вверх, чтобы минимально удобно уложить член с кольцом. Выглядит скамья как пыточное устройство, но на самом деле мягкая – Яков Петрович для Гришиных ребер выбирал. Руки вытягивает через усилие: тело все норовит сжаться, а мозг перетерпеть, выключиться. Забыл, что нужно дышать. Вспомнил – засопел громко.       Гуро ноги Грише уложил симметричней, носком домашней туфли поддел, развел пошире, выставляя зад.       Худой. Жировой прослойки нет.       Флоггер можно узнать по звуку, даже если у Измайлова нет сил смотреть. Длинные хвосты шуршат по белой холодной спине, пропадают, оглаживают лодыжки. Гриша под ними сглатывает, глаза прикрыв, расправив лопатки. Чувствует концы флоггера, но в душе не ебет, что это. Мозг проводит ассоциацию с дредами Хищника, воображение пытается нарисовать предмет в руках Гуро, но внезапно хвосты хлопают все разом, рушась между лопаток.       Греть многохвосткой легко и приятно. Запястье у Якова ходит полукругами и восьмерками привычно, изящно и быстро. Он не сдерживается, наращивая интенсивность, покрывает ударами всю спину, ягодицы и бедра Гриши.       Удара Измайлов почему-то не ожидал, потому в первый момент сдавленно мычит, но тут же убавляет громкость до сипения, распахивает глаза и закусывает губу. На влажной коже концы флоггера ощущаются явственно, жгуче. Через три удара Гриша сам собой включается в процесс и начинает возбуждаться. Точки соприкосновения флоггера с кожей - словно искры, вспыхивающие созвездиями на нем, как на карте, соединяющиеся линиями, наслаивающими друг на друга, как и горящие в мозгу нейроны.       Яков довел его кожу до красноты. Сосредоточился на тощеватых бедрах, и долго, с наслаждением бил, меняя угол, так, что хвостики попадали между ног, Грише по яйцам. Давая крови прилить к заднице, не забывает про спину – разогреть вдоль позвоночника, больно и щекотно захлестывая по ребрам. Чтобы не била дрожь. Чтобы подготовить.       И только когда все красное стало, Гуро на корточки присел и ягодицу в ладони сжал.       Измайлов подумал: не забыть подколоть Гуро, когда он в следующий раз заговорит о том, что старый: для старика бил он резво. Гриша даже притих. Только раз от скользящего удара по яйцам из горла вырвался сдавленный рык, и больше не повторился. Измайлов сосредоточился на контроле хотя бы собственного горла. Сам не заметил, как согрелся, и от руки сейчас дернулся рефлекторно.       – Спустись пониже, Гриша, - подтолкнул в плечо, чтобы Измайлов сполз и держал бедра на весу.       Тот кивнул, тяжело дыша, выполнил.       Гуро немного передвинулся, руку между ног Грише сунул и приласкал: взвесил на руке яйца и, поняв, что игры с водой хорошую смазку не смыли, повел рукой по чуть набухшему члену. Ласкал - просто потому что хотел. Потому что хуй у мальчишки хороший, и пользоваться он им умеет. Кольцо снял незаметно, давая кровотоку свободу.       Встав, Яков на секунду отошел, руки вытер для того, чтобы ничего не выскользнуло, вернулся. И упер перед носом Гриши длинную тонкую палку, коричневую с зеленцой, по виду – отломанную ту же, в подлеске.       – Что это, Григорий, как вы думаете?       Измайлов открыл сначала один глаз, затем другой.       – Прут, Яков Петрович.       – Прелестная дедукция, – Гуро согнул прут, заставив его стать красивым полукругом, словно лук, – Как насчет десяти?       Гриша улыбнулся в лицо Гуро.       – Спасибо, Яков Петрович.       Внутри все напряглось, как будто пружину сжали, по плечам прошелся спазм.       Гуро смотрит омутами глаз.       У Гриши глаза льдистые, острые, он их медленно закрывает.       Скрипнул пол – Яков зашел ему за спину. Сосредоточился на дыхании, на собственных руках. Сказал довольно бодро:       – В таком случае – считай.       Примерился – и опустил прут. Вполсилы. Вдоль позвоночника.       Легкие сжимаются быстрее, чем Гриша успевает сдержать вскрик. Глаза распахиваются, пальцы сжимаются в кулаки, колени скребут по полу. Боль расползается медленно в каждый уголок тела: шла бы она быстрее, так бы не выворачивало.       – Один... – пока еще громко и звонко.       Это очень больно. Упругое дерево - больно до звезд перед глазами, и боль от него доходит не сразу. Поэтому Яков не порет. Яков опускает прут.       Хлопает еще раз. С другой стороны от хребта.       От второго удара Гриша уже знает чего ждать, потому ведет лопатками и вскрикивает гавкающе, тут же судорожно вдыхая воздух, жмурится сильнее и тратит все силы на то, что напрячь жилистое тело.       - Два... – натужно, но с азартом.       Еще раз – диагонально по боку, по крохотному участку мяска над тазовыми костями. Тело выгибается в противоположную сторону, но Измайлов, замычав и покраснев, возвращает его на место.       –.... три... – настырно, но уже тихо.       Гришу гнет, и Якову нравится на это смотреть.       Он педант – сам для себя – и следующий удар наносит с симметричного бока, вырисовывая на розоватой коже более темную линию. Цвета фуксии. Темные пионы в палисаднике растут рядом с бледно-розовыми, совместно набухают, тяжелеют и раскрываются их округлые головы, летят вниз, смешиваясь на земле, лепестки.       Гриша глухо мычит и так же симметрично, хоть и менее активно выгибается. Удары жгут, и на губы снова лезет улыбка.       – Четыре... – цифру приходится вспоминать.       Прут не двигается.       Пауза.       Пауза, в которой Измайлову наверняка хочется уползти. Яков примеривается к ягодице - также вертикально. Вертикально - нет риска ударить слишком сильно и порвать кожу. Только добиться, чтобы она взбухла, как напившийся влаги лепесток – ярко-ярко розовый.       Гриша царапает лавочку и действительно порывается отползти, но ему не разрешали. Пауза его пугает, как и неизвестность.       Прут хлопает одну ягодицу - и сразу вторую. Тонкое упругое дерево впечатывается в кожу и мясо - теперь - сильнее.       – Пять!.. Шесть...       Затем Измайлов вскрикивает, подтягивает к лицу кулак и закусывает. Его заметно трясет уже от жара, хотя испарина кажется холодной. Он держится в сознании, специально, добросовестно ныряет в боль.Хотел бы -давно отключился бы от тела и переждал.       Пережидает за него Яков. На корточки садится ловко, располагает прут, от которого рука будет терпко пахнуть молодой древесиной, параллельно полу, трет им горящую кожу, так, что палка вибрирует.       Гриша снова дергается от ласки, теперь от обжигающей, и шумно выдыхает.       Мальчику уже хватит. Но они договорились на десять. Яков встает, возвращается в исходное положение, изящный и невозмутимый. На нем домашние брюки, на которых отглажена стрелка, и которые он умудрился не облить.       Последние четыре удара - размеренные. Они проходятся снизу вверх, под ягодицы, как если бы он бил ладонью. Шлепок. Он гасит ударную волну, чтобы не вспороть кожу, контролирует соприкосновение ягодицы и дерева. Шлепок. Шлепок. Глухой звук, но Грише все равно очень больно. Шлепок.       Как только Гриша понимает, что его щадят, то закипает. Боль не мешает злости, он сопит, досчитывает и не возникает. Только вздрагивает, впитывает боль до влаги из глаз, позволяет ей расплыться по телу, тихо мычит на каждый новый удар и напрягает бедра вместо того, чтобы расслабить.       Всё.       Яков кладет прут поперек скамьи. Дерево стало теплым от трения. И к Грише наклоняется плавно.       Тишина слишком громкая после шлепков, Измайлов дышит с полминуты, отрывает лоб от лавочки, смотрит на прут, чуть поворачивается к Гуро.       – Спасибо... Яков Петрович.       – Пожалуйста, Гриша, – голос негромкий. Глаза у Якова внимательные, он смотрит, видит подсыхающие дорожки на щеках, добавляет, - Мы закончили. Ты молодец.       Наклоняется и целует во влажные вихры.       – Лежи. Сейчас.       Гриша очень голый, на нем краснеют следы, и прежде всего Гуро отходит (сколько раз он сделал это танцевальное движение за сегодня?) и, вернувшись, накрывает срам тонким мягким одеялом, садится рядом снова, туда, где контакт глаз.       – Как ты?       Измайлов выдыхает, прикрывает глаза, кивает, облизывает губы. Снова утыкается лбом в лавочку, вздрагивает и начинает подниматься. Лежал бы, глупый. Но Яков не останавливает. Кутаясь в одеяло, Гриша кивает еще раз, но смотрит не на Гуро, а внутрь себя.       Хорошо контролируя себя, Яков сел рядом на скамью и жестом фокусника извлек из-под нее бутылку воды. Готовился.       Протянул – открытую – Грише.       – Все хорошо, золотой. Попей.       Измайлов на бутылку в руках смотрит (руки почти самые обыкновенный, если без перстней и умения лежать, даже обнимая прозрачный пластик – вот так), моргает, хмурится и берет. Выпивает половину и останавливается.       Пусто. Прикрывает глаза, вслушиваясь. Не звенит. Неплохо.       Яков бутылку забрал, чтобы Грише самому не держать, потом медленно обнял сзади, руку на плечо положил и также медленно наклонил парня к себе.       – Я с тобой, Гриша. Не закрывайся. Все хорошо. Просто посидим тихонько. Когда сможешь идти, скажи, в дом пойдем.       Дотянулся и поцеловал влажный висок.       – Ага...       – Ты молодец. Ты очень достойно все прошел. Все, что я тебе дал. Принял от меня, как и следовало сделать.       Второй рукой чужие пальцы на одеяле гладит.       – Я тобой очень горжусь. Слышишь?       Мыслям не за что зацепиться, любая попытка заговорить грозит разразиться кашлем, Гриша прочищает горло и тихо спрашивает.       – Слышу, Яков Петрович. Ты-то как?       Глаза голубые поднимает.        – Я хорошо, – улыбается, – Я тебя хворостиной высек. Как я ещё могу быть?       Черные глаза блестят.       – И ещё я больше не злюсь. А ты, – хмыкнул над словечком, – Не загоняешься. Ну, точно. Пустая голова.Пойдем сразу в постель, я тебе спину обработаю.       Гриша хмыкает с улыбкой, кивает, медленно встает на ватных ногах, одеяло держит.       – До меня доходит долго. Ведите, я забыл, где у вас спальня.       – Вы на даче у меня не были, опер Измайлов.       …В комнате на первом этаже – большие окна, выходящие на садик и лес. Гуро не прячет дом за высоким железным забором, изгородь деревянная, заботливо выкрашенная в белый цвет. В спальне пол и стены обшиты холодной, очень гладкой сосной, постельное белье светло-серое, у кровати обитый мягким гобеленом щиток. Одеяло откинуто, будто ждет только его – Измайлова.       – Ложись на живот, Гриш.       Гуро проходит в ванную, возвращается с полотенцем и небольшим тазом. Льет антисептик в воду. Он пахнет лимоном и немного - больницей.       – Лежал я уже на животе, Яков Петрович, лежал.       – И прекрасно смотрелся.       Прохладное полотенце стирает пот, грязь, пытается стереть боль. Яков педантично обмывает ослабевшего Измайлова.       На тюбике с мазью от синяков и ссадин - не единой русской буквы. Ладонь Якова бережно втирает прозрачный гель в спину.       – Ты у меня в руках, Гриша. Я тебя не выпущу. Залюблю. И закормлю домашним.       Измайлов тихо на комплимент улыбается, ойкает показательно от прохладной ткани, проваливается в остатки боли, почти медитирует, пока снова не слышит голос. Замирает. В горле возникает ком, Гришу глушит внутренним воем, но он справляется. Кажется, справляется.       – Нет, Яков Петрович, спасибо. Я полежу чуть-чуть и поеду домой.       – Утюг забыл выключить?       Рука двигается ласково по страшным алым полосам.       - Боюсь тебя расстроить, возвращаться уже некуда. Потом по телевизору на огонь посмотришь.       Гуро наклонился и поцеловал в затылок, одеялом накрыл.       - Шучу. И сейчас вернусь.       Гриша аж на локтях приподнимается.       – Как некуда?..       Глазами хлопает, доходит до сознания туго, но доходит.       –Тьфу ты...       Ложится обратно, подгребается под себя подушку, ворочается, думает, хотя все еще нечем. Это как трогать онемевшую губу у стоматолога: понимаешь что ничего не почувствуешь, но все равно тянет проверить. В кухне пищит микроволновка, Гуро возвращается, в его руках глубокая пиала, пахнущая домашним куриным бульоном, сыром и зеленью.       Измайлов с кровати бурчит:       – Ладно, поем и поеду да...       В пиале оказывается суп-пюре. Нечто среднее между так любимой Гришей картофельной пюрешкой и первым. Суп Измайлов пьет, жадно и вдумчиво, потому что не ел с утра. Потому что устал. Потому что вкусно. Не разрыдаться бы от еды, чесслово.       – Прикончил?       – Спасибо. Я там сменную одежду пришел... тьфу... принес... – Измайлов смеется, – принесете?       Гуро стоит между ним и дверью из комнаты, и у него такой взгляд, что кажется - он костьми ляжет здесь. Внезапно опустив плечи, он начинает расстегивать на себе рубашку.       – Не уезжай, Гриша.       И пока этот упрямец не перебил.       – Пожалуйста.       Он задергивает шторы, оставляя между ними прямоугольный участок, похожий на картину. Розовое солнце облизывает верхушки сосен. Яков выключает свет. И закрывает дверь. И ложится, очень осторожно обнимая Гришу со спины.                     Потом Гриша все-таки уехал. И не приехал больше. Он расстался с Крис и начал отношения с Алёной. По работе больше не пересекались. К стрессу Измайлов, кажется, привык. И больше не хотел его снимать. Никаких следов на его коже не осталось. Зима накрыла пологом подсохшие кустики пионов. На дачу Гуро не приезжал и садовника не вызывал. Если у него и будет желание снова глядеть на эти цветы, то придется высаживать заново.              Яков знал, что произошло. Он форсировал события. Прут свистнул – и разбил ниточку их с Гришей взаимопонимания. А может быть Измайлов просто не был готов к отношениям, он хотел продолжать жить и копаться в своих проблемах: с семьей, работой и любовницами.              Гуро подчистил диалог в мессенджере. Ничего, если будет очень нужно, у Гриши есть его телефон.