Гармония

Мне кажется, что я схожу с ума, И становлюсь нормальным, боль в моих словах исчезла. Шары "Всего лишь жалкий танец" На N*** улице Петербурга, в одном из тех домов, в которые Боже убереги вас, дорогой читатель, заглядывать, молодой человек, по виду студент, нервно расхаживал из угла в угол. Впрочем, нет, это явное преувеличение - комнатушка была столь мала, что он скорее протискивался из одного её конца в другой. Это, пожалуй, выглядело бы комично, но на его красивом, несмотря на худобу и болезненный вид, гордом лице изображалось величайшее волнение, и весь его облик выдавал какую-то глубокую душевную муку. Время от времени из его уст вылетали невнятные обрывки фраз: "Нет! Не бывать!... Но как?...Что же делать?... Ах! Подлец! Ах, ничтожнейший, и как... Я... я... я должен! Я обязан!". Голос его прерывался от волнения, он вскидывал руку, словно душа невидимого врага, его глаза метали молнии, а на впалых щеках играл болезненный румянец. Наконец, словно решившись на что-то, он схватил цилиндр, и выбежал из квартиры, даже не закрыв дверь. Он направлялся на квартиру некоего Печорина Григория Александровича. Его путь был ничем не примечателен, а потому не вижу смысла докучать вам такими пустяковым подробностями. Переместимся же сразу в приемную Григория Александровича. Прежде чем познакомить вас с этим господином, опишу вам его как следует. Итак, Печорин был не то чтобы совсем юным, но и не старым, весьма привлекательным мужчиной, что называется, в расцвете лет. Он нравился дамам, джентльмены относились к нему уважительно, однако, у него не было ни жены, ни близких друзей. Нельзя было сказать, чтобы этот факт его сильно печалил - за свою жизнь он уже успел стать циником, был разочарован решительно во всех и во всём, за исключением собственной персоны. К самому себе он старался относиться с иронией, однако, саркастичные его замечания ни на минуту не могли скрыть изрядного самолюбия. В обществе его считали одиночкой, говорили, что он себе на уме и даже побаивались, впрочем, для него были открыты двери всех порядочных домов в Петербурге, и многие матери не отказали б ему в руке своей дочери. Теперь, когда вы составили себе некоторое представление о Григории Александровиче, вернёмся к нашему молодому человеку. В приемной его встретил хорошо вышколенный слуга, и спросил, что ему будет угодно. Молодой человек велел отрекомендовать его, как Раскольникова Родиона Романовича, прибавив, что имя это ничего не скажет хозяину квартиры, однако, как джентльмен он должен дать ему аудиенцию, ибо речь идёт о чести. Слуга, несколько удивленный такой странной рекомендацией, но не подав виду, почтительно удалился. Вернувшись через несколько минут, он сообщил, что его господин только встал, передаёт свои искренние извинения, и непременно выйдет, как только приведет себя в порядок, если, конечно, Родион Романович согласятся подождать. Раскольников сказал, что готов ждать сколько угодно, ибо дело его весьма важно. Проводив его в библиотеку, слуга удалился повторно, а вместо него пришла симпатичная горничная и принесла поднос с чаем. Поблагодарив её, Родион Романович погрузился в ожидание. Он внимательно оглядел книги на полках, и удивлённо хмыкнул: "Эк ведь! А неглуп, правду говорят, неглуп, хотя и подлец изряднейший! Ну ничего, выведем на чистую воду, и не таких выводили! Или это бесстыдная ложь?... Быть может, он достойный человек?...". Спустя примерно час ожидания в библиотеку явился и сам хозяин. Он учтиво, но холодно приветствовал странного гостя: - Доброе утро! Родион Романович... Полагаю, мы не знакомы, по крайней мере, уж извините меня, никак вас не вспомню. Чем обязан вашему визиту? - Мы и в самом деле не знакомы. Причина моего появления здесь... весьма деликатна... Впрочем, перейдем к делу. До меня дошли слухи, что вы едва ли не обманом похитили совсем ещё юную девушку, дочь горца, и имеете наглость держать её в столичной квартире. Волею случая, эта особа является подругой моей сестры, некогда жившей, в силу обстоятельств, о которых я не вижу смысла распространяться, в доме в том же поселке, а потому я немало заинтересован судьбою этого молодого создания. На лице Печорина изобразилось презрение. - Позвольте, позвольте... Уж не мораль ли вы явились мне читать? Поверьте, я повидал куда больше вашего, и не позволю себя учить! Ваши связи с этой особой меня не интересуют, и я советую вам не совать нос в чужое дело, иначе у вас могут появиться серьёзные проблемы. - Помилуйте, вы не угрожаете ли мне часом? Я дворянин, и не позволю кому-либо разговаривать со мной, как со слугой! Это не по-джентльменски, так поступать с дамой, пусть даже и дочерью горца, и не думайте, что вам это так сойдёт! Цивилизованное общество, столица - и вдруг похищать молоденьких девиц и держать их на положении, не побоюсь грубого слова, любовницы! Где это видано? Между прочим, со слов моей сестры, она весьма неглупа, и даже имеет некоторое образование. - Об её достоинствах я осведомлен лучше кого бы то ни было, но повторюсь: вас это не касается! Извольте немедленно убраться отсюда, или я вовсе велю спустить вас с лестницы! Настал черед остолбенеть для Раскольникова. - Ах, вот как? Право, я до последнего момента желал верить, что все это ошибка, и вы имеете самые благородные намерения, но вы полностью меня уверили в справедливости моих подозрений. Что ж, тогда, сударь, я желал бы получить удовлетворение через дуэль. - Дуэль? Вы свихнулись. Извольте уйти, я бы не хотел просить слугу выставить вас, это было бы вульгарно. - Да вы... Сударь, да вы ещё и трус! Глаза Григория Александровича засверкали. - Я - трус? Нет, вы решительно не в своём уме, но, право, я готов пренебречь своим нежеланием стреляться с первым встречным! Извольте - дуэль, так дуэль! Завтра в три приходите со своим секундантом, и мы обсудим условия. А сейчас - прощайте! - Договорились! И, не проронив более ни слова, даже не прощаясь, Родион Романович вышел.