Эй, вы, там, наверху! Кто на дне еще не был?
Кукла боится. Мнет свой несчастный рваный платок в руках, все не решаясь войти. Она уже довольно долго боится открыть дверь, ей не особо нравятся места скопления себе подобных. Ведь чем больше их собирается в одном месте, тем больше они походят на зверей. Стадо. Толпа превращается в безжалостный механизм, который уничтожает все на своем пути. В такой толпе теряешь себя, а кукла именно этого и боится. Но шаг сделан, и ее поглощает тьма внутри здания. Не самое лицеприятное место, если заметить. Благо, сначала не видишь всей картины, пока глаза окончательно привыкнут к полусумраку. Выбитые окна, осколки стёкол вперемешку с мусором, гнилью и мокрой древесиной по всему периметру. Ей приходится идти аккуратно, чтобы не задеть рядом идущих и не наступить на весь этот мусор на полу. Главный зал. Третий ряд. Двадцать пятое место. Над портьером, пытаясь удержаться на весу, тяжело махая тучными крыльями, висит уродливое существо, отдаленно напоминающее то ли летучую мышь, то ли птеродактиля. Сбоку сгруппировались существа с лицами мало отличающимися от морд гиен. Возле сцены, где давно провалился пол, в нескольких местах высовывают морды слоны, подобные крокодилам, и прячут ноги недорыбы. Нужно аккуратно сесть, обойдя весь этот цирк, чтобы никого не задеть, и, не дай Бог, толкнуть. Если этот Бог существует, а она в этом сомневалась. Заиграл церковный гимн, привлекая внимание на черную, обитую полусгнившим бархатом, деревянную сцену. Доски местами прогнили, авансцена просела и слегка накренилась. Софиты покрылись столетней пылью и паутиной, во многих отделениях даже не было лампочек. Провода намокли, механизмы стерлись — идеальная сцена для подконтрольных душ. Раскатистый мужской бас оповестил о начале спектакля. — Добро пожаловать в «Театр Тени»! Зритель замер, и за секунду зал окутала тишина. Некоторые твари пытались выглянуть и увидеть конферансье со своих мест. Но он был весьма ловок. До сих пор никто не видел его лица, лишь имя и голос за тяжелой портьерой. Алый Кукловод. Говорят, подобные театры его собственность. Он выделялся из массы бестелесных. Один из немногих, кто не разделял общих интересов к «живым», затворник. По слухам, у него был алый, исполосованный в лоскуты плащ и длинные серебряные волосы. Но кого сейчас удивишь таким цветом волос? Каждый второй бестелесный мог похвастаться нестандартной внешностью. Тяжелый занавес приоткрылся, показывая строй деревянных танцовщиц. Одетые в дорогие шелковые платья, они мало чем отличались от живых. Куклы под светом софитов оживали, под звуки безумной песни двигались в такт, очаровывая и поражая зрителя. Музыка вместо кислорода, искусственный свет вместо солнца, безумный темп вместо биения сердца. Целая жизнь за секунды на черном бархате. И лишь движение. Шаг, взмах, поворот. Затянуть поглубже, внутрь иллюзии прекрасного и чувственного. Леска с трудом удерживает напор, издавая протяжный скрип. Движения не должны прекращаться, мелодия не должна нарушаться. Бесчисленные марионетки — продолжения руки. Зрителю нравилось. Зритель хлопал. Удары деревянных ладоней смешивались с железным скрипом и хихиканьем невиданных существ, мало похожих на людей, привычных взору. Молния сверкнула, освещая на мгновение полуразрушенный зал и гостей старинного здания. Думаете, там был хоть кто-нибудь из живых? Мертвый зал. Мертвые эмоции. Мертвые аплодисменты. Куклы смотрят как танцуют куклы. Ирония.Есть ли выход?
Кукла бежала. Спотыкаясь, на всей возможной скорости огибая гнилые доски, торчащие штыри и зияющие дыры в полу театра. К двери, к долгожданном выходу, подальше от сцены, пока не видят зрители. Пока им не понадобился «хлеб», чтобы не наблюдать зрелища. А до этого мгновенья времени осталось немного. Она чуяла, что где-то в здании появился живой. И не один. А значит, это лишь дело времени, скоро толпа ринется в ярый бой за каждую косточку несчастного, пока еще дышащего и теплого. Убегала она от понимания, от осознания того, что происходит. От самой себя. На секунду ей все стало ясно, лишь на мгновенье ее осенило, и разум прояснился: все вокруг неправильно, так нельзя, так не должно быть. Возможно, это чья-то дурная масштабная шутка. Её тошнило, мутило, всё нутро выворачивало. Вопросы в голове, как рой пчел, жалили изнутри как ее сознание, так и раненное тело, не давая покоя, не позволяя даже спокойно вздохнуть. И только добежав до своей цели, она заметила, что за ней следят. Резко затормозив, она остановилась, боясь пошевельнуться. Она так и не смогла побороть себя и повернуться туда, откуда, как ей казалось, за ней следят. — Не шевелись. Тело её задрожало. Она всем своим нутром чуяла чужое присутствие, где-то за ее спиной. Этот голос обволакивал, будто чьи-то руки обхватили ее шею, но не сомкнулись, и не стали душить, вопреки ее страхам. — Ты выбрала не верный путь. Очнись пока не поздно. К ней словно приделали леску и умело тянули ниточки, она не чувствовала даже пальцев, глупо разведя руки в сторону, и хаотично двигая кистью. — Я разве что-то выбирала? Она не узнала свой голос. Низкий, хриплый, дрожащий и неуверенный. — Точка отсчета времени в котором мы находимся, это последствие выбора. Всегда. Нити со скрипом натянулись до упора, леска впивалась в огрубевшую кожу до крови. Звук лески эхом прошелся по сознанию, затрагивая самое больное, то, что хотело быть погребено заживо и навсегда. Душа. Она стонала, скреблась изнутри, словно дикая кошка, оставляя следы на теле изнутри. Больно. Душу выворачивало, сплющивало, перекручивало, а потом вновь вытягивало по диагонали. В подсознании всплывали различные образы, мутные, рваные и трудно узнаваемые. Яркие пятна перекрывали реальное зрение, мешали ориентироваться в пространстве.Проще было умереть.
Но, разве можно умереть дважды?
А за дверью, открытой настежь, был виден мир, серый и безрадостный… тот, в который она пыталась убежать, но была остановлена нитями боли. Хотелось раскрасить небо в светло- голубой, провести радужную линию и наставить цветных точек в виде различных пестрых птиц. Слезы заволакивали взор, все превращалась в серую круговерть, как бы говоря, что всё в итоге приходит к безысходности. Что-то в районе груди куклы вспыхнуло, оставляя за собой лишь пыльную темную дымку. Нити заполыхали, сгорев за мгновение, отпуская свою жертву из своих смертельных объятий. Упав на колени она сжалась, притягивая к себе кровоточащие руки.[Освободи меня!] криком внутри, набатом в черепной коробке.
Сердце пропустило пару ударов и забилось с усиленной частотой. По телу разлилось тепло, нежно обжигая каждый участок плоти. Необычайный прилив энергии туманил сознание. Зубы чесались, словно хотелось впиться в чью-то кожу, прокусить ее добравшись до мяса, и пустить кровь, чтобы та лилась по жертве и согревала ее клыки. Осязание обострилось, нюх улавливал каждого: живого и неживого, до рекордного для куклы километража. Голод превратился в что-то невообразимое, затягивающее и подчиняющее себе весь организм. На дрожащих ногах, облокачиваясь на раненные кисти, кукла поднялась, слегка пошатываясь. Ее шаги были неуверенными, но ей надо было идти вперед. Вот оно, то, чего она так долго ждала — свобода, пьянящая эйфория, и чувство полной безнаказанности. —Ты счастлива, дитя? У тебя был шанс. Но теперь, слишком поздно. Кукла наконец обратила свой взор на нарушителя ее спокойствия. И он был не один. Несколько человек медленно двигались к ней, словно замыкая и сужая невидимы круг вокруг нее. Возможно она ждала чего-то другого, но руки сами тянутся к наглецам, ногти чернели превращались в подобие когтей животных. — Внутри что-то яркое. Что-то сладкое… дай, ДАЙ разорвать тебя! Синее пламя поглотило тщедушную фигурку куклы, набитой потрохами, сознанием и памятью. Превращение завершено. Окаянный на сцене. Кукла оголодала. Она очень давно не ела, сколько, сама и не помнит. Ей кажется, что именно сейчас она всесильна, несмотря на внешний вид, мало волнующий озверевшую сущность внутри. Кривое и опухшее, синевато-серое, почти не имеющее одежды тело. Огромный, будто выжженный, почти на все тело уродливый и гниющий по краям, шрам. Потемневший по краям, длинный и свисающий язык, неровные и покрошенные от времени зубы Дикий вопль души от безысходности, вывернутой наизнанку и скованной раскаленными цепями. Металл еще больше выворачивает душу, пронзая изнутри ядовитыми шипами, а сверху душит эластичными лентами, прожигая под собой линии пустоты. Да, теперь она окончательно безумна, а ее душа, являющаяся энергией, для давно умершего тела, проклинает и ненавидит Бога, что оставил ее в этот темный час и не снизошел до простых смертных. И ненавидит себя, за то, что стала такой. Эти люди напоминают ей, что возможно, она тоже когда-то была живой. У нее была жизнь и целый «мир» наполненный возможностями впереди. А теперь лишь голод и тьма внутри. Не простить. Убить. Кукла скалится, тянет свои черные когти, мечтая разорвать жертв в клочья. И пустоту внутри души пытается заполнить чужой плотью. Ядовитая слюна паутиной ниспадает до самого пола, где тот час же трава на земле сгнивает. Пасть щелкает в миллиметре от носа одного из наглецов, стальные зубы неровным рядом смыкаются с характерным звоном. А он с пониманием и легкой грустью смотрит смерти, ей, в лицо. — Мне вас жаль. Надо же, сей наглец чудом увернулся. Его руки вычерчиваю в воздухе замысловатые узоры. А из уст, заклинанием, льется песня. Отработанные и отточенные до безупречности движения. Воздух звенит от напряжения.Правда ли, что в любви и на войне Мира рушатся, сердца разбиваются? Я просто хочу жить, не умерев, Подержи мой крест, только не бойся.
Каждое его слово, словно взмах острым лезвием. Все вокруг пропахло кровью. И не важно чьей.Правда ли, что слова — оружие? И лучше будет мне остановиться, потому Что у меня есть десять пуль в кармане, с которыми я избавлюсь от прошлого…
Кукле хотелось, что бы он сдался. Что бы его странная, сочувствующая гримаса исчезла с лица. Взял и опустил бы уставшие руки. Упал на колени перед ней, замолк и с сумасшедшей улыбкой протянул к ней руки в ожидании смерти. Она бы раздирала бы его плоть, выдирая нервы и сосуды, выгрызая по одному органы добираясь до «сердца». И купалась бы в его крови, так замечательно пахнущей. Механизм, не выдержав нагрузки, последний раз скрипнув, остановился бы навсегда, обращаясь в прах. Это было бы замечательно, вот так, съесть его сущность целиком. — Мне жаль. Тяжелый вздох и непонимание. Кукла кривится. Позади нее, все что могло бы быть, сожрато наполовину беззубым ртом зияющего «ничего», перемолото и проглочено Прошлое стерто в пыль. Настоящее — лишь иллюзия. Будущего нет. И это не сон. Это ад наяву. А этот странный идиот извиняется во время бойни. — Сможешь подарить мне спасение? Замахнувшись, пытается попасть в горло, самую слабую часть. Ее атаку отражают. Слова, словно щит ограждают его от выпадов куклы. Мотив песни материализуясь, как оружие, почти невесомо, проникло на несколько сантиметров в плоть безумной. Легкое движение, и от плеча до основания бедра расширяется и кровоточит зияющая рана. Обезумевшая, она плачет кровавыми слезами. Стонет, кричит, просит. Рука тянется к палачу. — Уходи с миром. Пусть тебе сняться прекрасные сны. Верхняя часть тела медленно сползает вниз, подчиняясь законам притяжения. Она разрублена пополам. Крови нет, лишь бурая слизь вытекает из ран. Парень что атаковал ее, почти без сил падает на пол, напротив нее. — Спасибо. Почти невесомое. Тихое. Душа, освобождаясь от ненавистных оков, уходит навсегда из этого бренного мира. Туда, где все счастливы, туда где небытие дает блаженный и долгожданный покой. Парень с некой тоской смотрит на исчезающую светлую дымку, что некогда была душой. Тело несчастной превращается в пыль, и ветер, подхватывая невесомые песчинки, уносит их куда-то вдаль, в неизвестность. С тяжелым вздохом он переводит взгляд куда-то вбок. Туда, где были его соратники. — Забери воспоминание. Она сильно этого желала.***
— Возвращайся… Голос резко выдергивал его из чужой памяти, выворачивая обратно в реальность. Слезы душили. Он слишком… ранимый? Чувственный. Да, удивительная способность Хосока к легкой эмпатии играет с ним злую шутку. И не единожды. — Как ты думаешь, Хосок. Что движет Неприкаянными? И в чем их отличие от Окаянных? Ли рассеянно хлопает ресницами. Очень легко потеряться во времени. Особенно, когда тебе насильно пропихивают в сознание «дар смерти». Надо собраться, привести себя в чувство. Он сейчас на уроке, в своем агентстве. А не в заросшем саду заброшенного театра. Но кто бы знал, как это тяжело. Хосок еще раз оглядывается на учителя. Молодая девушка, старше его всего-то на пять лет, морщит лоб и выжидающе на него смотрит. Ли сжимает кулаки. Он прекрасно понимает, что с ним не хотят работать. А кто захочет? Им нужны бойцы, а он то свое основное оружие боится пускать в ход. Не хочет навредить. Им нужны таланты, а его тем временем не могут определить; не в ранг, не в разновидность, не даже в подкласс. Отпустили бы его к танцорам, к змеям, и горя бы не знал. Да только то будущее, что маячило в одной из вариации его жизненного пути, слишком заманчиво было для агентства. Дамоклов меч на его головой. Хосок собирает себя вновь по частям, пытаясь правильно сформулировать свои мысли. — Вера движет одними… Он помнил то чувство, он прожил его вместе с той куклой. Вера. Невесомая, одинокая, призрачная. Хрупкое, эфемерное состояние и это последнее, что остается у существа на пороге смерти. Заставляющая бежать, даже если у вас нет ног. Ползти, вгрызаясь зубами в землю, двигаться вперед. Спотыкаться. Не разбирая дороги. Разбивать в кровь лицо, колени, руки, тело. А все для чего? Что бы отодвинуть неизбежное. Если у этого мира и есть Бог то он, наверное, просто устал. Очень сильно устал. И слушать каждого, и вскакивать спасая его шкуру, не то что утомительно, невозможно. — И полное отсутствие ее, делает такими сильными других. Самое страшное, когда вера угасает и постепенно умирает, внутри нас пропадает страх и вместе с ним исчезают инстинкты самосохранения. Живые мертвецы ничего не боятся, они не способны на сострадание, жалость и другие чувства. Существо без веры, за гранью обыденного понимания. Он прочувствовал это на себе, когда мелодия разрубила куклу. — Хосок. Ты - волк. А не овца — она внимательно смотрела на него, видно что подобное разжевывание ее нервирует — знаешь, привыкшие убивать не чувствуют угрызения совести. Для них это нормально. Девушка посмотрела на часы что висели на стене, молча собрала свои документы и вышла из кабинета. А Хосока тем временем мутило. Выворачивало на изнанку лишь от одного осознания, что его добровольно снаряжают на войну. На войну со своими принципами и моральными устоями.