Исчезнувший

Встал с ноги, да не с той, Да оделся не в шелк, Ой да в саван простой, Ой в холщовый мешок. За оконцем заря-зареница, А веревке не век же виться. Кому вынется, тому сбудется, Кому сбудется - не минуется. Слава! Песни подблюдныя

И был воздух. Страшная боль в проломленной голове - и воздух. И оба гудели, воздух и боль, врывались на рысях в сознание и в тело. “Мне сломали шею? Мне не сломали шею? Что это - кровь? Что это - солнце?” Солнце. Оно прорывалось сквозь грубую мешковину весело и резво, как если заночевать в палатке, проспать подъем и смотреть, как ползет по белому скату ласковый летний луч. Только на походе не бывает так больно. И никто не вынимает тебя из палатки на руках, не стаскивает колпак с головы (“Все-таки кровь… И на холсте, и на досках”), не сажает спиной к плохо оструганной деревянной опоре и не ругается через слово, не зная, кого и позвать: отца ли Петра - да он-от сам-то, гляди, сомлел, - лекаря ли, палача… И была суета. Некрасивая, неторжественная. Прислушиваясь к голосам, достигающим слуха как сквозь воду, он разобрал: веревки оборвались из-за слишком тяжелых кандалов. Они и вправду были тяжелы, он чувствовал их даже сейчас, когда все тело отказало от боли, и лишь подрагивала сумасшедшая жилка на горле. Рядом хватал ртом воздух кто-то еще. На кого-то брызгали водой. Он тоже попросил воды - но голоса не стало, пришлось показывать пальцами, да и то плохо, с трудом: рука не поднималась выше локтя и уже занемела вся. - Вы ключевую кость повредили, - сказал ему кто-то, должно быть, врач, а может, один из полицейских надзирателей. - И голову пробили назади, под волосами. Пейте. Тот, кто дышал неподалеку хрипло, страшно - так дышат загнанные лошади, а люди не могут так, нет у них столько сил и легких, чтобы хрипеть всем этим, словно мехами - внезапно закричал, закашлялся стонами и проклятиями. И стало ясно - это Петр Каховский, хотя по голосу его было и не узнать, только по усам и крупным рукам, скребшим сейчас куцую, вытоптанную почти траву под эшафотом. - Кх-х-хто..? - попытался просипеть он почти в самое ухо Каховскому. К его удивлению, Каховский понял. И ответил с ясностью вполне оправившегося от потрясения человека, точно это и не он так отчаянно кричал только что: - Пущин еще. Оболенский с Тургеневым - все. - Пх-х-хфторно? - Так в статуте. До самой смерти. “Господи! - позвал он про себя, а может, и вслух, безнадежно глядя прямо на солнце так, чтобы слепило, чтобы слезились глаза. - Господи, как же так? Почему же так, Господи? Даже Тебя, кажется, лишь приводили в чувство, но не снимали с креста”. И было солнце. Прорвавшее пелену тумана, восходящее надо рвом во всем великолепии и блеске. Солнце гладило по лицу, ободряло, успокаивало, и он осознал вдруг, что совершенно не хочет обращаться более к Создателю, что попросту перестал верить в него, как будто веру выжала из него петля, и развеялась вера над травой и над водой, и поднялась к солнцу легковесным паром… Он бы снял сейчас крест, если бы ночью не передал его уже отцу Мысловскому для Настеньки и Наташи. И если б не болела так рука. Без креста было даже лучше. Было правильнее. И ничто не мешало более дышать. “Вся жизнь, - подумал он, - между удавкой и удавкой”. И пожалел, что не может записать этого. Но отчего же так долго не ставят на ноги и не ведут вешать снова? Он вгляделся вперед. Там происходило что-то: по-прежнему суетливое, но уже не жалкое, а страшное, там павловцы в летних мундирах и блестящих медных шапках фридриховых времен ощетинились штыками, и какой-то офицер, не разобрать ни чина, ни полка, бегал меж рядами, агрессивно жестикулируя, мелькали белые перчатки, но что кричал и кому кричал - различить не удавалось. Полицейские, только что вынувшие из-под обрушившегося эшафота окровавленного Пущина, тоже почуяли неладное, начали оглядываться, а потом - сжались в кучку, как в ночном лесу сбиваются друг к дружке потерявшиеся дети. - Р-р-руку! - крикнул он им, стараясь привлечь внимание. - Дайте мне руку, мне надо подняться, ну же. Надзиратели и помощники их никак не отозвались на крик, но плечо подставил Каховский, и обоим им с трудом удалось встать на ноги, едва не задев затылками чудовищные праздничные светки, свешивающиеся с перекладины, тихие уже, отмучившиеся. И стало видно: двор, ров, ветхая Троицкая церковь, праздничный блеск солнца на стали, и солдат с офицерами куда больше, чем по статуту нужно для казни. Никто уже не бьет в барабан, и свирель захлебнулась то ли от страха, то ли от солнца. Солдаты братаются, кто-то сдает ружья, кто-то жмется к стене, ловят под уздцы коней генерал-губернатора и свиты, сбили наземь полицмейстера, остальные бросают шпаги, отступают, не слушают криков “Уводите в крепость!” и “К оружию, черти, бога-в-душу-мать!” Ничего уже не слушают. - Что же это, Рылеев? - слабо спросил Каховский, мгновенно потерявшийся - почти как те отверженные детки в синих мундирах, что стояли сейчас поодаль. - Что происходит? К ним уже бежали - незнакомые усатые люди: каски, штыки, шарфы, фуражки, кивера. - Мятеж! Мятеж! - ответил ему чей-то отчаянный крик. - Лейб-гренадеры изменили! - Гвардия переходит на сторону народа! - Р-растерзают нас… - с дрожью в голосе сказал тот из полицейских, что подносил воды. - Пресвятая Богородица, помоги. - Пощадят. Мы оружие побросали и шпагами приговоренных не покололи. И был смех - тихий, хриплый, как только и может звучать смех человека с поврежденным горлом и переломанной ключицей. И был бунт. И была смута. И была свобода. И свет. И звук. И огненная радость, которую не под силу выдержать бедному сердцу. Но сказал он Каховскому почему-то с ледяным спокойствием в голосе: - А это, Pierre, батюшка Пестель Павел Иванович. И только потом совершенно неожиданно для себя потерял сознание.