вернуться к тебе

            У него за плечами годы сожалений, венок из шипов и крови да раритетный автомобиль шестидесятых годов с прозвищем «Плотва». Что он может дать восемнадцатилетнему парнишке с мечтой до облаков? Как он может нравится хоть кому-то, когда даже собственная мать отвернулась от него?       Бар на окраине Уайт-Плейнса выглядит пристойным, заслуженно расхваленным местными ребятами, в городе которых он убил кикимору. Уэстчестер сам похож на мирного зверя, давно потерявшегося во времени и пространстве, живущего своей жизнью и нисколько не считающимся со мнением своего куда более современного соседа. Если б он решился остепениться, выбор определенно пал на Уайт-Плейнс.       Красивая вывеска с вот-вот загорающимися буквами в предвечерних сумерках привлекает внимание. «Сорокопутка». Где-то под ребрами неприятно скребёт.             Он помнил, как боялся и одновременно хотел отыскать способ избавиться от бессмертия. Он помнил, как отчаянно желал продлить жизнь ему, что тихо посмеивался с шутки о седых волосах. Поместье Леттенхофов встречало его, будто вернувшегося блудного сына, с распростёртыми объятиями, а выходящий из благоухающего поместья виконт с каждым приездом красовался седыми прядями в некогда шоколадной шевелюре.       Каждый приезд его в поместье знаменовал мысли, столь тягостные, что мечталось попасться в лапы любому чудищу, да эмоции, столь нехарактерные и ураганные, что, казалось, грудная клетка не вынесет и разорвется. А виконт только приветствовал своей ребяческой улыбкой, говорил о приездах княжны Цинтры да лишь изредка гостящих чародейках. Виконт целовал его губы, смотрел счастливыми голубыми глазами и жаловался, что не может путешествовать с ним вместе.       Виконт только угасал медленно с неизменной улыбкой на обветренных губах.       Он застывает на входе, смотрит большими глазами, а сердце, кажется, впервые останавливается едва ли не навсегда.       За барной стойкой стоит она, не изменяя причёске и манерам даже в новом, столь сильно изменившимся мире. На одном из стульев сидит он, все такой же красивый в этих своих голубых брюках и идеально выглаженной белоснежной рубашке, чьи расстегнутые пуговицы приоткрывают вид на густые волосы груди. Он то откидывается на спинку стула, грозясь окончательно измять голубой пиджак, то ерошит шоколадные волосы длинными музыкальными пальцами, то вертит странную деревянную палку меж ними, то отстукивает незатейливую мелодию, то и дело прикусывая нижнюю губу да облизывая. Приходится сглотнуть вставший поперек горла ком да проморгаться от выступивших слез не то радости, не то облегчения, не то ещё чего непонятного. Шаг даётся с трудом, ещё один и ещё, и ноги сами несут к тому, от кого отказался, казалось, вечность назад.             Тогда, в одном из пабов заслышав знакомый голос, он и подумать не мог, как будет невыносимо не то что заговорить, даже взглянуть. Посмотреть прямо в отражающие чистое небо смеющиеся глаза, почувствовать на себе магию его широкой улыбки и тепло сжавших его запястье длинных пальцев.       Никто не мог винить его в том, что он сдался, что позволил войти в свою жизнь второй раз, влюбить в себя и побыть хоть немного счастливым.       Никто не мог винить его в пренебрежении собственной установкой держаться подальше ради его же собственной безопасности.       Только он сам, его совесть и его память, что напомнили о себе одним солнечным утром в Будапеште, когда он проснулся абсолютно счастливым.       — Я люблю тебя, — сказал Лютик в тот вечер после нескольких часов выступлений на публику. — Геральт, ты понятия не имеешь, как сильно я люблю тебя.       Теплое тело жалось к его боку, согревая, собирая потерянное сердце по осколкам. Возвращая желание жить. Шоколадные пряди щекотали нос, дыхание — волоски на груди, перекинутые руки и ноги не давали возможности двинуться с места, но Геральт попытался.       Он одевался неспешно, бесшумно, не глядя на развалившегося поперек кровати его, потому что знал — стоит взглянуть, и благие намерения полетят к чертям, а этого Геральт позволить себе не мог. Не после того, как прошлую жизнь каждый день подвергал опасности. Не после тех раз, когда так безжалостно разбивал его сердце. Уже на выходе он кинул мимолётный взгляд на укрытого белыми простынями утреннего ангела, сладко сопящего с приоткрытыми припухшими розовыми губами. Геральт тихо рыкнул и спешно сбежал из номера, не давая шанса вернуться обратно. Ни себе, ни ему.       Он грузно садится на соседний от него стул и просит.       — Ром, если можно.       — Плохой день?       Тело каменеет и вытягивается струной, силы все уходят не выдать волнения, что, он абсолютно уверен, выходит так себе. Сглотнуть выходит слишком громко, он оборачивается к мужчине рядом и не может поверить тому, что... десять лет прошло, а он не изменился почти, только добавилось чуть морщинок вокруг глаз да усталости на самом дне.       — Рад видеть тебя, друг мой, — говорит в итоге Лютик, хлопает по плечу и возвращается к виски, вливая тот в себя залпом. Улыбается на его пристальный взгляд, глядит искоса. Внизу живота тугим узлом закручивается то самое, что он эти десять лет так методично подавлял.       — Десять лет, — в итоге говорит Геральт, принимая из рук Ренфри — о, Мелитэле, не уж и правда она — свой заказ. Лютик согласно кивает.       — Не поверишь, сколько всего произошло, — эта его привычка болтать без умолку заставляет мимолётно улыбнуться. — Как-нибудь надо встретиться, поговорить. Есть что нового...        — Я рад видеть тебя, Лютик, — перебивает Геральт, не переставая улыбаться, все в плену тех самых воспоминаний, сожалений и пожаром вспыхнувших чувств. — Я должен... должен извиниться. За многое.       — Десять лет, Геральт, — пальцы его блуждают повсюду так привычно правильно, что хочется схватить в охапку и больше не отпускать. Никогда. — Прошло десять лет. Не думаешь же ты, что я обиду держу так долго?       — А я — да, — встревает Ренфри. — Обидишь его еще хоть раз, дело иметь будешь со мной. Уяснил?       Приходится моргнуть, чтобы уловить суть тирады старой знакомой, а после тихо рыкнуть, ухватив Лютика за тонкое запястье. Он, конечно, узнает, что происходило меж ними двумя, но прямо сейчас выяснять отношения с девушкой, с которой что-то промелькнуло, после чтобы вскоре исчезнуть и сгинуть вместе с убийством, когда под боком находился тот, ради кого он был готов изменить законы мироздания, хочется меньше всего. Потому он резко встаёт, утягивая Лютика за собой, чтобы на середине пути остановиться, вспомнив о правилах приличия. Он поворачивает голову, вновь сталкиваясь со смешинками голубых глаз, и неуверенно говорит.       — Я подумал, может... мы могли бы... поговорить за столиком.       И Лютик сам тянет его к столику в дальнем углу бара, тихо посмеивается и выглядит до неприличия счастливым, что Геральт ярко улыбается.             Пусть их встречи рано или поздно закончатся его болью и разбитым сердцем, пусть он умирать будет с ним вместе, пусть каждый раз память у него будет стираться навсегда, Геральт готов выдержать.       Потому что это Лютик, его невозможный бард, головная боль и главная беда жизни, смысл без которой пропадает напрочь. Потому что ради Лютика он пойдет на все, только бы вновь увидеть сонную улыбку, прижать к груди и ткнуться носом в макушку.             Только бы вновь почувствовать себя живым.