Будь со мной

      Вдох. Выдох. Вдох.       Головка стетоскопа медленно перемещается по моей спине. Вдох. Выдох.       — Все в порядке, доделаем капельницы и, думаю, к пятнице мы тебя выпишем, — теплые пальцы опускают мою футболку, слегка касаясь кожи. — Отлично, — я разворачиваюсь и улыбаюсь врачу, глядя прямо в ее зеленые глаза и отмечая, что сегодня ее стрелки не такие идеальные, как вчера.       Черт. А ведь это, возможно, последний раз, когда я лежу в этом отделении. Через несколько месяцев мне исполнится восемнадцать, и больше я уже точно не попаду в детское.       — Ну, отдыхай, — она кивает и направляется к двери.       — Маргарита Игоревна, — слова слетают с губ раньше, чем я успеваю себя одернуть.       — Что? — Она оборачивается, уже держась за дверную ручку.       — Да нет, ничего, — просто хотела еще раз на вас посмотреть, ага.  — До завтра.       Я улыбаюсь так, что она, наверное, уже начинает считать меня сумасшедшей. Сама Маргарита улыбается слишком редко, за все эти дни я видела ее улыбку лишь раз. Как только дверь за ней закрывается, я со всей дури плюхаюсь на кровать. Закрываю глаза и еще раз глубоко вдыхаю. И чего это я в самом деле?       Где-то на тумбочке вибрирует телефон, и я лениво стучу рукой по деревянной поверхности, пытаясь нащупать его, не открывая глаз.       — Ты там что спишь что ли? — раздаётся в трубке голос Лерки.       — Поспишь с вами, — бурчу я в ответ.       — Ладно, как дела? — заботливо спрашивает подруга.       — Нормально вроде, скоро обещали выписать. У вас как?       — У нас отлично. Собрались с девками в Москву на пару дней. Ты многое пропускаешь.       Такие фразы меня всю жизнь ужасно раздражали. Как будто я специально… Или они и правда думают, что мне в кайф валяться в больнице? На самом деле — да, но это не важно.       — А, точно, каникулы, — только сейчас вспоминаю, что четверть подходит к концу, совсем от жизни отстала. — Ну ничего, потом наверстаю.       — Знаешь, Поль, что-то я сомневаюсь. Ты так часто лежишь в больнице, что если бы я не знала, что каждый раз в разных отделениях, то могла бы подумать, что ты влюбилась там в какого-нибудь доктора, — смеется Лера по ту сторону темного экрана. Я тоже смеюсь, больше за компанию, нежели потому, что мне на самом деле смешно.       Что правда, то правда. В этом году я, наверное, побила все рекорды по пребыванию в больнице. Мой организм явно решил, что я слишком хорошо и спокойно живу, и решил поразвлечься, подкидывая все новые и новые проблемы. Так что почти весь год мне пришлось ночевать не в своей спальне, а в больничной кровати.       — Поль, мне Катя звонит, — виновато произносит Лера. — Может я потом позвоню?       — Да ладно тебе. Развлекайтесь. Пока, — отвечаю я как можно дружелюбнее, сбрасываю звонок и громко фыркаю. Тоже мне подружки. Но надо отдать им должное: обе по-прежнему делают вид, что мы все еще лучшие подруги. Хотя всем уже давно ясно, что я больше не в их компании.       Когда именно это случилось, сложно сказать. Может, когда Катя подставила мне подножку на школьных танцах, чтобы я залила апельсиновым соком платье, которое было красивее, чем ее, или когда Лерка пустила обо мне по школе грязные сплетни, или когда они вдвоем сбежали, бросив меня в кафешке на другом конце города, пока я отлучилась в туалет.       Разумеется, ни одна из них ни в чем не призналась. Конечно, подножка получилась совершенно случайно, сплетни распускает кто-то другой, а ушли они, разумеется, из-за очень важных дел. Но дело даже не в этом… Просто в какой-то момент я поняла, что мне не интересно с ними, мои интересы меняются, тогда как они поражают своей стабильностью: разговоры о шмотках и сексе, перемывание косточек всем подряд и готовность перегрызть друг другу глотки за красивого парня. А мне хочется не этого. Хочется смысла, а не пустоты.       Они смотрят на меня круглыми глазами, когда я начинаю говорить о книгах, отмахиваются, когда речь заходит о поступлении, и смеются своим шуткам, когда я пытаюсь рассказать им о своей жизни и проблемах.       Так что нашу дружбу и дружбой-то назвать нельзя, скорее так, старая привычка. По этой привычке я прихожу в кафешки и мечтаю, глядя в окно, пока они, не замолкая, о чем-то трещат. Я хожу с ними в торговые центры и украдкой читаю книжку, периодически оценивая странные наряды по последнему писку моды. И беру телефон, чтобы слушать извинения за то, что не звонили раньше, и вечное: «да и сейчас времени нет, давай позвоню позже».       Телефон жужжит, и я смахиваю сообщение от Катьки, так и оставив его не прочитанным. Пусть думает, что я на процедурах. Или сплю. Или что-нибудь еще. Пусть хоть даже умерла.       К тому же от принятых таблеток болит голова и действительно хочется спать. И решив воспользоваться тихим часом, я и в самом деле погружаюсь в царство Морфея, а когда открываю глаза, на часах уже начало пятого, и в больничной палате показывается мама.       — Привет, котенок, — говорит она, затаскивая в палату пакеты с гостинцами.       — Привет, — отзываюсь я, садясь в постели.       Мама выглядит усталой. Я почти не помню ее другой, только старые фотографии, на которых она беззаботная и счастливая, позволяют мне узнать, какой она была раньше. До того, как в ее жизни появились мы с сестрой. До того, как она разошлась с папой. Вспоминая об этом, я всегда остро чувствую свою вину за это, и, хотя мама говорит, что я тут совершенно не причем, я знаю, что это не так. Знаю, что они отдалились потому, что они оба так старались заботиться обо мне, что забыли друг о друге. Им просто не повезло. Не повезло, что мое здоровье с детства всем доставляло проблемы, целая куча болячек должна была приковать меня к инвалидному креслу. Но родители все же поставили меня на ноги. Теперь я, не считая вот этой фигни со слабым иммунитетом и, следовательно, периодическими сбоями в организме, абсолютно здорова.       А они больше не вместе.       Они разошлись, обвиняя друг друга во всех проблемах, постоянно выясняя, кто лучший родитель для нас с сестрой. Они просто перестарались, им просто нужно было притормозить и подумать друг о друге. Просто остановиться, просто подумать, просто поговорить. Обо всем. О том, что наболело, что не устраивает. О своих чувствах. Но они не смогли. А ведь даже после развода они все еще любят, но уже боятся показывать это.       Мама вытаскивает из пакета фрукты и сладости и в который раз причитает:       — Все мандарины целые. Почему ты ничего не ешь?       — Я не хочу, мам.       Как будто предыдущих ста тысяч ответов было недостаточно. Мама старается делать вид, что не расстроена, и я все же чищу несчастную мандаринку, чтобы поднять ей настроение.       — Ты пойдёшь к Маргарите Игоревне? — спрашиваю я, закидывая в рот сочную дольку и протягивая еще одну маме.       — Да, она здесь?       Я киваю и перебираюсь с кровати на подоконник еще до того, как она уходит к врачу.       — Что-то мне подсказывает, что тут нельзя так сидеть, — качает головой мама, когда я, развалившись на широкой белой поверхности, перевожу взгляд на детей, играющих во дворе.       — Что-то мне подсказывает, что ты никому не скажешь, — в тон ей отвечаю я.       За окном идет мелкий снег, хотя, если верить календарю, то уже давно должна быть весна. Я смотрю на ровное белое покрывало, укрывшее больничный двор, и мечтаю о том, что оно все еще будет лежать, когда я выйду из больницы. Закрываю глаза и почти чувствую, как снег просачивается между пальцами и морозный воздух обжигает кожу, как я вдыхаю его полной грудью и падаю в сугроб, усердно двигая руками и ногами, пытаясь создать снежного ангела.       Я всегда любила зиму. Почему-то все самое лучшее случалось со мной именно зимой. Зимой я познакомилась с подругами. Зимой я перевелась из школы, где меня, казалось, ненавидели. Зимой родилась сестра.       Я помню, как мы с ней играли в снежки, катали друг дружку на санках и лепили снежных баб. Но Регинке все равно больше нравилось лето, зеленая трава и теплая речка недалеко от дома. А мне теперь оно нравится еще меньше.       Скрип двери вырывает из меня из бурного потока мыслей.       — Ну что?       — Надо будет еще сдать анализы, а так обещает скоро выписать.       Я покорно киваю. А что еще остается?       — Завтра утром кровь возьмут. Надо что-ли купить медсестре конфеты, столько с нами возится. Как, кстати, ее зовут? — я задумываюсь. На бейджик я почему-то внимания не обращала. Слышала, что медсестры называли ее Надей, но ни фамилии, ни отчества не знаю.       — Надежда какая-то. Сейчас посмотрим, — говорю я и открываю сайт нашей больнички в интернете. Быстро листаю список сотрудников. Наконец нахожу ее фотографию и подпись напротив.       — Чернякова Надежда Сергеевна.       Машинально проматываю ниже и вижу знакомое имя. Ровенская Маргарита Игоревна. На фотке она сидит в своем кабинете, за ее спиной компьютерный стол и здоровое окно. В желтой рубашке, какие раньше носили в педиатрии, почти не накрашена, с легкой улыбкой на губах.       — Ты чего зависла? — спрашивает мама, и я вспоминаю, что она еще тут.       — Ничего, — блокирую телефон и откладываю на тумбочку.       — Как дела у тебя?       Проболтав со мной еще полчаса, мама уходит, а я со вздохом смотрю за ней в окно, пока красная куртка совсем не скрывается из виду. Оглядываю пустую палату. Может и лучше, что я лежу одна: можно делать что хочешь, не ловя на себе непонимающие взгляды. Хотя делать-то, если честно, особо нечего. Собираюсь почитать, но как только беру в руки книгу, слышу в коридоре голоса. Прислушиваюсь: медсестра и Маргарита Игоревна. Хочется подойти и открыть дверь, чтобы лучше слышать, но это будет выглядеть слишком странно. Поэтому просто лежу, изо всех сил напрягая слух, но до меня доносятся лишь обрывки фраз. И в них я определенно несколько раз слышу свою фамилию.       Она говорит обо мне.       Она думает обо мне.       Смеюсь сама над собой. Конечно, думает. Любой врач думает о своих пациентах. Да, Лерка, сама о том не догадываясь, определенно права. Она мне действительно нравится. Уже довольно давно, еще с того момента, когда я попала сюда первый раз почти год назад. Она замечательный человек, отличный доктор, я доверяю ей. И да мне, черт возьми, хочется, чтобы она думала обо мне не только как об обычной пациентке. Мне хочется пообщаться с ней, поговорить, узнать, какую музыку она слушает, какие любит фильмы и книги.       Я хочу быть ей другом. Или кем-то еще.       Телефон на полке снова жужжит, не давая мыслям и чувствам достигнуть предела, и на экране высвечивается сообщение от папы.       «Как дела?»       Печатают короткое «нормально» и смотрю на оставшуюся открытой фотку. Пальцы сами вводят в строке поисковика: Ровенская Маргарита Игоревна. Яндекс тут же выдает кучу страничек. Врачи. Педиатры. Отзывы. Терпеливо захожу на каждую из них, стараясь не думать, что это не совсем нормально и уже начинает быть похоже на маниакальную слежку: везде только положительные отклики и благодарности пациентов. И ни одной фотографии. Прошариваю соц. сети, но и там пустота. Видимо она не любит выставлять свою личную жизнь напоказ.       Так и не найдя ничего дельного, возвращаюсь на сайт ЦРБ. Повинуясь какому-то неизвестному мне самой порыву, делаю скриншот и сохраняю фотку в скрытой папке. Выдыхаю и оглядываюсь, будто совершила преступление, затем, засунув телефон поглубже в карман, иду на ужин. Буфетчица ставит передо мной тарелку с переварившейся гречневой кашей и какого-то непонятного цвета подливкой. Больше всего на свете я ненавижу больничную еду. Есть, конечно, и такие, где готовят нормально, но это не про нашу районку. Ковыряю ложкой в этой субстанции и даже запихиваю немного в рот, но вскоре сдаюсь и отставляю тарелку подальше. Уж лучше лечь спать голодной, чем есть эту гадость.       Однообразные дни в этот раз летят быстрее обычного. Глянув на часы, понимаю, что уже через два с половиной часа объявят отбой.       Распускаю длинные волосы и провожу по ним расческой, а потом, решив, что голову все-таки надо помыть, беру полотенце и шампунь и направляюсь в ванную. Закрываю дверь и бросаю на нее неодобрительный взгляд. Замков в больнице нет. И хотя я пересмотрела свое менее на этот счет, после того, как недавно грохнулась в обморок, едва выйдя отсюда, меня все равно это ужасно раздражает.       Включаю воду на полную и сую замерзшие руки под горячую струю. Вода действует успокаивающе. Я часто разговариваю со своим отражением в ней, уж она то точно не выдаст моих секретов.       Набираю полную ванну и ложусь на дно, закрыв глаза. Если б сейчас зашла медсестра, то у нее, наверное, случился бы инфаркт, а потом я хорошенько получила бы по шее. Но никто не заходит, и я лежу до тех пор, пока в легких не кончается воздух.       Выныриваю и вдыхаю так глубоко, как только могу. Спускаю воду, но продолжаю сидеть на бортике, болтая ногами. Иногда мне кажется, что я могу просидеть так всю жизнь, глядя на убегающие струйки воды. В детстве мы любили смотреть на них с Региной, периодически обрызгивая друг друга так, что когда мама открывала нас от этого занятия, на нас уже не было сухого места.       Посидеть и поностальгировать удается недолго: в дверь кто-то настойчиво стучит.       — Сейчас выхожу, — кричу я и, натянув пижаму, выключаю воду и возвращаюсь в палату.       В восемь уколы, в девять выключают свет.       К десяти, досмотрев фильм, выключаю телефон и какое-то время через неплотно закрытую дверь наблюдаю за медсестрой, заполняющей какие-то бумаги, затем медленно проваливаюсь в темноту.