31.10

      ***       Из разведки они возвращаются уже затемно. Местный аксакал ведет их хитрыми незаметными тропами через перевал в густых сумерках. Выбеленные солнцем скалы отдают остатки скудного тепла и пока еще достаточно различимы под пологом ясного звездного неба. Старик вполголоса травит невеселые местные легенды, а небольшой отряд их почти не слушает. Больше отвлекается на шорох камней под ботинками да на отголоски редкого эха в скалах.        Прислушиваться внимательнее к постороннему не стоит – опасность здесь везде: от бесшумных перехватчиков в небе до прикопанных в песке мин, щелчок взрывателя у которых – последнее, что хочет услышать и миротворец, и террорист. Старик, очевидно, считает, что напугать их байками о горных козлах-людоедах или о полупрозрачной тени, которая утягивает зазевавшихся путников в пропасть, невозможно – сплошные сказки по сравнению с войной. Вот только он не знает, что даже самый заматеревший скептик из них все равно сплюнет, когда кто-нибудь из бойцов вслух понадеется на тихую ночь или удачную вылазку. Глупо – даже Джон это признает, а все равно слушает хриплый «каркающий» голос, в котором смесь северного и западного наречий. Почему бы и нет? Если он когда-нибудь выберется отсюда живым, то вполне сможет написать целый сборник таких вот «преданий». Если…       Ближе к полуночи они выходят к старой дороге. Спускаются по склону очередной гряды и замирают у подножия, осматриваясь в тепловизоры – холмистая местность отчетливо различима только на четверть. Старик замирает на склоне вместе со всеми, крепко держится за свой посох, вглядывается в звездное небо и хмурится. Как будто видит в нем чужую вертушку. А потом очень весомо «не рекомендует» командиру их группы пересекать старый тракт до того, как тонкий полумесяц встанет в зенит. Не сегодняшней ночью.       Их здесь шестеро, не считая старика, и все они готовы на подобную «предосторожность» только фыркнуть, поэтому кэп приказывает по рации:       «Уго, док, осмотритесь по склону».       «Принято».       Старик поджимает губы и замирает у своего валуна неподвижной статуей, а Джон и младший капрал Уго Мартинез переходят дорогу и прячутся в небольшом каменном овраге между скал. Все чисто, и Ватсон уже собирается доложить, но коротко обернувшись, вмиг покрывается ледяным потом. Уго – в трех метрах от него, и кажется, уже не дышит, вцепившись в стылый ствол винтовки мертвой хваткой и запрокинув голову к небу. Прямо над ними, над дорогой и взгорьем раскинулось северное сияние… Джон такое видел только по телевизору и на страницах научных журналов, но нигде оно не было такого насыщенного малинового цвета. Ватсон тоже задерживает дыхание, поразившись красотой явления, а еще от того, что в овраге, кажется, градусов на 10 холоднее, чем на склоне.       «Уго?» – связь тихо шипит и наполняется мерным рокотом где-то на грани слышимости.       «Кэп, вы тоже это видите?» – Мартинез шепчет с придыханием, а Джона этот шепот заставляет вздрогнуть и покрыться новой волной «гусиной кожи».       Сияние как будто живое – переливается, двигается в небе, повторяя изгибы дороги, меняет интенсивность и окрашивает скалы густыми фиолетовыми тенями. В воздухе под ними висит полупрозрачная розовая дымка, в которой теряются звезды, и Ватсон снова поражается: пару минут назад этого сияния не было и в помине. Чернильная полночь и глубокая синева с белыми проблесками звезд – ни одного намека на такой яркий цвет…       «Док, – Уго продолжает шептать, и шорохи на их диапазоне делают его голос почти неразличимым, – у меня галлюцинация?»       «Я тоже это вижу, – отвечает Джон, а потом звук на его губах умирает. – Не шевелись…»       «Не шевелитесь», – говорил им старик – в каждом его рассказе было это предупреждение. «Не шевелитесь, если видите то, что никогда раньше не видели. Не дышите, если привычный мир вокруг вас становится незнакомым. И уж точно – уподобляйтесь мертвецу, когда необъяснимое вашим разумом шагает прямо на вас». Если честно, Джону и не хочется – если бы мог, он бы остановил свое сердце, потому что звезды в этой розовой дымке определенно начинают двигаться – плавают в разреженном тумане подобно светлячкам и спускаются с неба к дороге.       «Кэп?» – Уго пробует еще раз, еле сглотнув вязкую слюну, но рация отвечает только неразборчивым стрекотом, и Мартинез продолжает следить за дорогой.       Прикипает взглядом к огонькам вместе с Ватсоном, и одновременно с ним замечает, как огни тускнеют, ширятся и превращаются в бледные, едва различимые силуэты, вытянувшиеся в высоту. Если бы Джон верил своим глазам, он бы решил, что это – чьи-то тени. Белые во тьме ночи. Тени от невидимок, что бредут по старому тракту, спустившись с малиновых небес. Джон не верит – это какая-то иллюзия. Мираж. Обман зрения от усталости, переработанного адреналина и многочасовых блужданий по скалам. Они на ногах почти трое суток, зачистили один из перевалочных пунктов боевиков, нашли три потайных схрона и минное поле позади небольшого горного поселения – Ватсон там же успел заштопать двоих подорвавшихся «горцев» и диагностировал запущенную пневмонию у семилетней девочки. Без лечения к новому году она отправится на каменное кладбище. И все это для того, чтобы найти одного старика, который согласился бы провести их тайными тропами по запутанным ущельям. И наслушаться сказок о том, что раз в году мир живых и мир мертвых встречаются и пересекаются. На несколько минут, на старых трактах, кладбищах и горных вершинах, под небом, что расцветает небывалыми красками… Джон не верит ему, как и другие солдаты, Джон не верит тому, что видит, вот только невнятный голос старика заставляет замереть и прислушаться – грань между войной и сказкой оказывается слишком эфемерной.       Бледные тени становятся четче – теперь они – легко узнаваемые силуэты людей, что медленно идут по дороге, разделившей их отряд. Джон хмурится, осторожно осматривается, напрягая периферическое зрение, а видит Уго, который достает тепловизор и походную камеру. Что-то подсказывает ему, что лучше бы Мартинез этого не делал – стоит только шевельнуться, и нестройный ряд силуэтов теперь – толпа призраков. Мужчин и женщин, стариков и детей. В простых одеяниях каких-то народов, с ничего не выражающими лицами и сомнамбулической походкой. И несколько этих «призраков» замечают Уго и шагают в сторону от дороги. Нависают над притаившимся солдатом, что следом за камерой выставляет вперед винтовку… Джон знает, что и ему не стоит шевелиться, но вскидывает автомат следом одним движением – бесшумным и выверенным. Что бы это ни было, какие бы сказки им ни рассказывали, а он не позволит причинить Мартинезу вред. Силуэты над Уго замирают, и пока тот не двигается, те продолжают спокойно стоять. Ватсон прицеливается поверх валуна, за которым прятался, и медленно выпускает из легких воздух. Один неверный жест, и они оба готовы действовать… Но в возобновившемся движении нет ничего опасного. «Призрачная» троица обходит припавшего к земле Уго по кругу. Медленно, шаркая ногами, склоняясь над его спиной и как будто то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь. Джон следит за ними в прицел: возможно, сначала ему стоит метнуть нож с голенища, а потом открывать предупредительный огонь… А возможно, стрелять уже нужно – на новом осторожном вдохе прямо перед его дулом возникает полупрозрачный силуэт ребенка…       Парнишке на вид лет 13. На нем мешковатая туника без рисунка с рваным краем у колен, а на голове светлая шапка тугих кудрей. Почти ангел. Сквозь которого Джон все еще видит сослуживца, окруженного призраками. «Что за черт?» – Ватсон даже думает шепотом, а подросток перед ним с непропорционально длинными руками и ногами вдруг присаживается на корточки. Теперь дуло упирается ему в грудь, и он опускает на Джона взгляд пустых глаз. Взгляд кажется осознанным, но он мертвый и невыразительный. Ватсон сжимает пальцы на прикладе, а паренек вдруг поднимает узкую ладонь и отводит ствол в сторону от себя. Джон молниеносно выхватывает нож, перекидывая винтовку в левую руку, а правую вместе с лезвием выкидывает вперед, к горлу призрака – последнее предупреждение – Джон и так уже готов вскочить на ноги и завопить. Ребенок следит за его действиями, а потом вдруг вцепляется зубами в руку у своего горла – раскрывает провал рта, в котором Ватсон успевает заметить острые резцы, и прихватывает ими костяшки пальцев. И это прикосновение – ощутимо. Джон еле справляется с паникой, чувствуя не боль, но уверенное давление зубов, и выпускает лезвие из пальцев.       То, что происходит дальше, заставляет Ватсона забыть о Мартинезе на целых 10 секунд – ребенок втягивает его ослабевшие пальцы в рот. Указательный, средний и безымянный – оскаливаясь. Теперь резцы ощутимо давят на подушечки и фаланги, но Джон не чувствует ни влаги, ни тепла, ни холода в ротовом отверстии. Что с ним пытаются сделать? Сожрать? На заднем плане Уго уходит перекатом к ближайшему осколку скалы, его оружие выбивают из рук, а камера ходит ходуном в руке, когда призраки обступают его вплотную. Слава Богу, Уго не кричит – Джону страшно подумать, что было бы тогда. Джону страшно отдернуть собственную ладонь, но паренек и так уже отпускает ее, продолжая гипнотизировать Ватсона мертвыми глазам. Джон взмок как мышь и уже совсем скоро начнет дрожать, но призрак наверняка этого и добивается – тяжелым языком ведет по тыльной стороне ладони, а у манжеты рукава останавливается. В пустых глазах мелькает отчетливая красная искра – Ватсону не показалось! А потом губы ребенка растягиваются в хищную улыбку…       Джон не видит в темноте, но прекрасно помнит, что сегодня днем испачкал рукав в крови одного из своих пациентов – небольшое пятно над резинкой латексной перчатки… Ему нужна кровь? Он не успевает это выяснить – морок, призраки и сияние в небе вдруг исчезают без следа. Без единого шороха. Как будто их никогда и не было. Ватсон приоткрывает рот, чувствуя зашкаливающий адреналин в крови, горечь на корне языка и чудовищную нехватку кислорода. Мартинез впереди него так же часто и неглубоко дышит, лихорадочно оглядываясь по сторонам.       «Уго, док, ответьте», – рация оживает голосом командира – в интонациях – приказ, и Джон спохватывается.       «Периметр чист».       Командир, офицеры и старик перемещаются к ним, и кэп строго оглядывает Ватсона и Уго.       – Почему молчали три минуты?       Три минуты? Для Джона прошла неделя, а для Уго и вовсе – вечность, судя по тому, как он вцепился в оружие и крупно дрожит. Он отрывает рот, чтобы тут же выдать, «почему», но Джон успевает раньше:       – Наблюдали масштабный мираж… – больше он пока никак не может это объяснить.       – Мираж? – переспрашивает командир, и ему вторит старик.       – Мираж! Я говорил, что нужно держаться в стороне, а вы перешли дорогу «Шествию демонов», – в его хриплом голосе благоговейный ужас напополам с паникой. – И если хотя бы один из них вас коснулся, то об удаче можете забыть – вам повезло в последний раз – вы остались живы. Наверняка ненадолго…       – Старик! – командир обрывает его, а бойцам приказывает двигаться дальше. – На базе будем слушать твои сказки.       Сказки или нет, но они все-таки на войне – тут удача – крайне капризная девица. Для Джона – особенно в Хэллоуин. Сколько он себя помнит, этот дурацкий праздник еще ни разу не окончился хорошо: конфеты, все до единой, всегда отбирала Гарри; школьный спектакль, приуроченный ко Дню всех святых, с треском проваливался при участии в нем Джона; студенческие вечеринки в этот день проходили для него над унитазом с алкогольным отравлением; а оперировать в Самайн он откровенно боялся… Глупо, притянуто за уши, Ватсон в это не верит. Но, вспоминая предыдущие праздники на гражданке и засаду в прошлом году, из которой выбралась живой только половина его отряда, не может не отметить неблагоприятное стечение обстоятельств именно в этот день. А точнее, ночь. И этот год не стал исключением.       Джон отказывается верить в судьбу, фатум, рок, неизбежность и другие потусторонние вещи, но ровно через месяц Мартинез погибает под обстрелом, а Ватсон не успевает прийти к нему на помощь…              ***       Солдатская братия не самая суеверная. Однако, после того, как слухи расползаются по отряду, то тут, то там над дверьми в жилые помещения начинают появляться небольшие самодельные амулеты: связки гнутых гвоздей, спрессованные кусочки соли, пучки высушенных трав и миниатюрные фигурки людей из соломы. Сплетня гуляла среди сержантов и рядовых, а обереги тщательно прятались от старшего звена.       Джон только фыркал себе под нос и старался никого не слушать – он все еще жив, и кто бы что ни говорил, а свою работу он всегда выполнял отлично. Разве что, кроме одного дня в году. Пересуды кончились через пару месяцев – когда на личном кладбище дока Ватсона не появилось никого, кроме Уго. Тут Джон немного кривил душой, но потом и сам поверил, что все это было иллюзией, мороком, сном, который даже не стремился попасть в пятерку самых страшных из приснившихся. Он видел во сне малиновое сияние всего лишь несколько раз перед рассветом – только его, и больше любовался красками и игрой оттенков, нежели пытался понять, почему, откуда и для чего.       А к новой осени, когда половина знакомых исчезла – из жизни, в другом гарнизоне или на гражданке – слухи и вовсе превратились в шутку черного юмора и байку «из склепа». Вот только чем ближе подходил октябрь, тем чаще Джон смотрел в ночное звездное небо, чувствовал холодок на коже и предательскую дрожь в руках. Дрожь раздражала больше всего – Ватсон не имеет права на ошибку. Ватсон не имеет права бояться ночных кошмаров, когда реальность ими и так заполнена. И все-таки он иррационально нервничает, вспоминая чаще и все чаще задаваясь вопросом: в этот Хэллоуин ему опять «повезет»? Да или нет, но он точно не хочет быть съеденным. Убитым или запуганным до смерти.       В честь праздника бойцы разводят небольшой костер недалеко от казармы. Травят все те же страшилки, потихоньку потягивают нелегальный алкоголь и негромко смеются. Три дня назад их продовольственная колонна встретила отряд боевиков и только чудом осталась жива. Ранена, но на этом свете – Джон решает, что «проклятие» снято. В конце концов, штопать осколочные раны и накладывать повязки куда лучше, чем заниматься реанимацией каждый час или собирать чужие кости как пазл.       Он устал. Под вечер у Дэвиса поднялась температура, и Ватсон несколько часов ждал пока лихорадка спадет. Он передает смену ночным дежурным с тяжелым сердцем, а на оклики от костра лишь машет рукой: поводов для радости слишком мало. Уж точно, это – не языческое празднование. Уж точно не тогда, когда руки Джона по локоть в крови, а во снах – красная дымка. В казарме его встречают Брэд и Густав, протягивают плошку с поздним ужином и чью-то флягу с остатками виски. Ватсон присаживается рядом с ними на автомате, только завидев деревянные ящики вместо стульев – он сегодня весь день на ногах. Парни играют в карты, иногда переругиваются, иногда поглядывают в окна крытой веранды, где расположились, чтобы не мешать другим спать. Смотрят в чистое звездное небо, на отблески костра по соседним зданиям, не смеются. И Джона не дергают – совсем скоро тот прикрывает глаза, расслабившись, и обещает себе несколько минут помедитировать на ящике, а потом отправиться спать.       – Еще раз смухлюешь, и я вымажу тебя зубной пастой, на манер тех желторотиков, что тусуются у костра, – ворчит Хидден, а Брэд оскаливается.       – Поймай сначала. Не то я вываляю тебя в том, что осталось от нашего завтрака – однозначно выиграешь на конкурсе костюмов, – Густав в ответ показывает средний палец и продолжает беззлобно крыситься.       – Завтра проснешься, а у тебя вместо башки – тыква. Хотя она и так…       Под этот бубнеж Ватсон уже совсем готов провалиться в дрему, вот только под веками вдруг мелькает красный огонек, и он тут же распахивает глаза. В склерах печет, но он боится моргнуть – ему кажется, что во тьме за окном, прямо напротив него, стелется розовая дымка… Парни умолкают, звуки снаружи притупляются, а Джона бросает в дрожь – совсем как тогда…       С полминуты ничего не происходит – тьма и тишина за окном, шелест карт и скрип ящика под Густавом, а Ватсону все равно страшно даже пальцем пошевелить. Зато потом они мгновенно оказываются на ногах – ведь у них появляется гость… Дверь на веранду была открыта, последние мотыльки роились под потолком, а грубо оструганные доски пружинили под солдатскими ботинками – сейчас же они слышат торопливые шаги маленьких босых ног, оглядываются и тут же хватаются за оружие: Грин и так с автоматом не расстается, а у Густава, как и у Джона, всегда при себе нож.       – Малец… Ты откуда? – пара секунд паники, и Густав спрашивает вместо того, чтобы кинуться, только потому, что на ребенке – рваная грязная тряпка вместо одежды, а не пояс шахида.       Мальчик молчит. Замирает вместе со всеми и пристально смотрит на Джона. А Ватсон этот взгляд узнал бы из тысячи – остекленевший, бездонный, темный, как ночное небо в зените… Ребенку на вид около восьми лет, руки и ноги, выглядывающие из-под мешковины, тонкие как тростинки, в пятнах грязи и с нитями проступивших вен. На босых ногах – ссадины, припорошенные пылью, а на голове все то же кудрявое гнездо темно-русых волос. У него бескровные губы и нос «картошкой», и он разительно отличается от своей прошлой ипостаси, но Джон все равно его узнает – узнает ощущение, когда сама душа покрывается инеем…       И глаза – бесцветные – в мальчишке вообще нет ни капли теплых красок, только холодная, мертвенная бедность, как в старом черно-белом кино. У Ватсона екает сердце, а ребенок вдруг медленно протягивает к нему руку. Теперь взгляд меняется – становится требовательным, и пальцы протянутой ладони подрагивают. Джон распахивает глаза и наверняка бы отшатнулся, если бы уже не опирался на стену – ведь ребенок больше не просвечивает… «Он материальный», – осознание ошпаривает кипятком, и расслабляться еще слишком рано.       – Как ты сюда попал? Тебе нельзя здесь быть, – Густав опускает руку, но все еще крепко сжимает нож. Смотрит хмуро и настороженно. Джон и Брэд вздрагивают от его голоса, а ребенок переводит взгляд на Хиддена.       Ватсону кажется, что в мертвом взгляде на секунду мелькает удивление, но почти сразу же его место занимает злость. Мальчишка сводит брови к переносице, щурится, а потом приоткрывает рот – как будто собирается ответить. Но не произносит ни звука – застывает изваянием с протянутой рукой, а потом крупно вздрагивает всем телом. Джон с Брэдом и Густавом на рефлексе напрягаются и поддаются вперед, ожидая чего-то, но ребенок по-прежнему молчит, а мгновение спустя вдруг начинает стремительно таять в воздухе. Несколько секунд, и его фигура становится едва различимой. Туманной, как взвесь воды в воздухе перед рассветом. Которую так легко разгоняет поднявшийся ветер, и которая прямо сейчас «утекает» в распахнутую дверь наружу. Еще несколько ударов сердца, и позднего неожиданного визитера как будто никогда и не было. Как будто он вообще никогда не существовал…       – Какого? – еле выдыхает Брэд, а Густав тут же бросается к выходу.       У Джона подкашиваются колени, и он тяжело опускается на ящик. За окном слышатся шаги Хиддена, и Грин спешит к нему, но уже через пару минут они возвращаются. Грин кусает губы, а Густав хмурится все больше.       – Вот и не верь после этого в «страшные сказки»… – он ворчит точно так же, как и пять минут назад, когда ругался с Грином, но в его голосе отчетливо слышится подавляемый гнев. Не паника, как у Брэда.       – Это мы сейчас призрака видели?!       – Нет, матушку твою, – язвит Хидден, усаживается обратно за стол с картами и допивает оставшийся виски. – Призрака, может, а может, кого другого – ты недостаточно у костра наслушался?       – Матерь Божья… – сипит Брэд, тоже садится и нервно трет глаза, все еще не веря увиденному.       Они молчат несколько минут, пытаясь осознать произошедшее: Джон не может побороть ступор, Грин продолжает дергаться, а Хидден сосредоточенно крутит в руках нож и вдруг невесело хмыкает:       – Док… кажись, он по твою душу приходил.       – Что? – Ватсон отмирает и оглядывается на Густава. Что? О чем он, черт возьми, говорит?       – Ну, если вспомнить то, о чем трепался Уго в прошлом году, и о чем молчал ты… – многозначительно отвечает Хидден. – Кажется, это больше не «мираж».       – Что тогда? – встревает Грин, и Густав пихает его локтем.       – То, что не все местные легенды – только легенды. Особенно, в эту ночь, – он вдруг улыбается шире, а Брэд поднимается на ноги.       – Чушь! Я в это не верю! – он сердито топает в казарму, и Ватсон остается наедине с радующимся неизвестно чему сослуживцем.       – Тут и верить не надо, достаточно видеть, – Хидден достает термос с чаем и наполняет две мятые алюминиевые кружки.       – Говоришь со знанием дела, – Джон стискивает пальцы на теплом металле и все еще глубоко дышит, справляясь со внутренней дрожью.       – Джон, война – это забытое Богом место. Почему бы тут не шалить нечисти? – Хиддену недавно выбили правый резец и раскроили губу в драке – оттого его улыбка кажется весомее и почти зловещей.       – Я скептично к этому отношусь, – кажется, Джон сам себя пытается в этом убедить.       – Как бы ни относился, – Густав пожимает плечами. – Это просто происходит с тобой. И любое твое объяснение может оказаться правдой наравне с любым невероятным предположением.       Ватсон качает головой, пьет чай и медленно согревается, а Хидден подцепляет пальцами цепочку и вытаскивает из-под майки крестик, что болтается вместе с жетонами.       – Бабуля у меня эти «сказки» очень любила…       Джон бы тоже посмеялся над увлечением суевериями, если бы только что не стал свидетелем проявления паранормального. Шутка ли – чертов «исчезающий» мальчик! Это какой-то фокус. И Джон бы в него поверил, если бы ребенок не был одним и тем же. Да, выглядел, до странности, моложе, чем в прошлом году, и волосы были темнее, но определенно, они уже виделись. И если первый раз можно было принять за иллюзию, обман зрения, но не теперь – когда ребенок выглядел материально, предстал перед ними под электрическим светом и даже вел себя, кажется, осознанно.       Джон пытается объяснить это хоть как-то, но ни одного вразумительного варианта так в голову и не приходит. Они с Густавом молчат еще порядка десяти минут, но когда Ватсон поднимается на ноги, Хидден предупреждает:       – Джон, как бы он тебя ни просил, не вздумай ничего ему давать.       – Ты сейчас серьезно? – Ватсон все еще ничего не понимает. Это вообще осознать не так-то просто, и его поражает спокойствие друга.       – Более чем, – кивает тот, встречаясь с ним взглядом. И во взгляде этом явный намек на то, что они еще не раз об этом поговорят. Может, не с Брэдом, но с Густавом точно.       Остаток ночи Джон, конечно же, проводит без сна. Ворочается на койке, будто та засыпана крупным песком – тело колет нет-нет, да возвращающимся страхом. Он прислушивается к звукам снаружи, вздрагивает, когда кто-то из бойцов во сне всхрапнет слишком громко, а поднявшийся ветер и вовсе вызывает новые волны мурашек по коже. Ватсон ругает себя последними словами – он уже давным-давно не маленький мальчик, чтобы прятаться от «подкроватных» монстров под одеялом – но позволяет этому страху остаться с ним до утра. Это как с паршивым киношным ужастиком – вместе с друзьями смотреть смешно, а вот когда остаешься наедине с темнотой – приходится прикладывать усилия, чтобы остановить расшалившееся воображение. Джон воспринимал такой способ «пощекотать нервы» детским, глупым, но отчасти забавным. А вот когда, как и сказал Густав, в этом Богом забытом месте адреналина тебе хватает с лихвой, то любые гипотетические ужасы уже не страшны. Они просто абсолютно нелепы по сравнению с тем, когда рядовых тебе приносят по кускам в ведре.       Утром Ватсон может только горько усмехнуться своему отражению в зеркале: синякам под глазами, бледности вместо загара и щетине, что на волевом, но до смерти усталом лице смотрится, как на последнем бродяге. Он приводит себя в порядок и старается не думать о ночном инциденте – днем у него все еще будет много работы, и стоит сосредоточиться на ней. А вот когда он выспится, тогда, может быть, что-нибудь и решит.       Но ни через день, ни через два, ни через неделю рациональное объяснение не появляется. Джон не может принять свершившийся факт без каких-либо внушительных доказательств, а потом понимает, что все доказательства в таком деле – это ненадежные свидетельства очевидцев да весьма сомнительная «теоретическая база» в виде баек, легенд и преданий. Пусть даже и весьма обширная.       – Док, а ты, я смотрю, совсем себе голову сломал? – Густав усмехается, подставляя ему распоротый колючей проволокой локоть.       И Джон бы и рад ответить, что нет, не сломал, но на нем же и так это написано. Крупными буквами. Хидден снова смеется, а потом уходит курить за медицинский блок, и Ватсон идет следом – передохнуть пять минут от рутины. И только потому, что Густав, по всей видимости, очень настоятельно «попросил» Брэда молчать об увиденном, Джон готов его слушать, когда тот начинает посвящать его в ту самую «теоретическую базу».       Это бред, похлеще того, которым их пичкал когда-то местный аксакал. Но если Джон не сомневается в случившемся неделю назад, то и первую встречу не должен сбрасывать со счетов. К тому же «бред» оказывается вполне осознанным и рациональным – с четкой последовательностью действий, причинами и следствиями. Не всегда, конечно, и о половине этих суеверных штучек Ватсон уже слышал, но это была и есть – информация. Которой в этой изменившейся реальности, похоже, придется пользоваться. Густав говорит о мерах предосторожности: не наступать на трещины в надгробиях, не разговаривать во сне с мертвыми, не поминать всуе то, от чего можешь огрести, не дышать и не шевелиться, завидя сверхъестественное, и уж точно, не переходить ему дорогу. Рассказывает о верных средствах защиты: железо, соль, амулеты, травы, порох, масло, воск, молоко. Серебро и святая вода – в редких случаях – к счастью Джона, и только потому, что нечисти, по большей части, плевать на религии. Джон заставляет себя воспринимать это все всерьез, и Густав, докурив, советует уже без улыбки.       – Придет в третий раз, и от твоего скепсиса не останется и следа, док. Поэтому пока пораскинь мозгами и подумай, чем ты ему так приглянулся, – говорит Хидден. – Главное: будь осторожней с кровью – такие твари ее очень любят.       Ватсон все еще не до конца воспринимает подобную реальность, но справедливо решает: предупрежден, значит, вооружен – а он ведь и так солдат. Даже если поле битвы – малиновое и эфемерное, а призрачный условный враг – лишь раз облизал его руку.              ***       Он навряд ли чего-то боится в этой жизни. Смерти – как и все, потерять возможности, не спасти. Но он не собирается бояться еще и этого. Этого – невнятного, паранормального и непредсказуемого. Джон – врач – он отлично знает, как устроен человеческий организм. Джон – солдат – он знает, как убивать быстро, бесшумно и почти безболезненно. Джон – парадокс, как и любой военный доктор – ему приходится спасать и убивать одновременно. Ему не нужно досконально знать физику, химию и математику, чтобы понимать устройство вселенной. Но теперь он знает еще кое-что об изнанке этого мира, вот только навряд ли хочет еще раз встретиться с ней. Ему и так «не скучно» в этой его жизни одной ногой в могиле, и он бы точно не хотел, чтобы «убивающих» факторов в ней прибавилось.       Но от его желания тут ничего не зависит. Брэд обходит его стороной, но, слава Богу, с Густавом общаться не прекращает. Джон действительно рад, что не погряз в новой волне слухов, но даже если военные – не самый суеверный народ, а Ватсон все равно слышит пересказываемые из уст в уста страшилки. Периодически, на краю сознания, но неустанно – что заставляет навострить уши.       Через месяц после «близкого контакта» они все еще живы, так что он собирается расслабиться и просто слушать, а не целенаправленно собирать информацию. А потом замечает старую ржавую подкову, выглядывающую из ниши над входной дверью в казарму… И где они только ее нашли, ведь ближайшее поселение в сотне миль, но и там – лишь ишаки да мулы? На этот раз Джону становится дурно в ясный прохладный полдень перед обедом – такое ощущение, что за ним следят в прицел снайперской винтовки. Внимательно, неотрывно и с одной только целью. Он силой заставляет себя не оборачиваться и гонит все сомнительные мысли. Он – доктор и солдат, и никогда не был трусом – не собирается становиться им и теперь. Что бы ни произошло. Он уверен, что уже видел самые страшные из кошмаров воочию.       Для того, чтобы успокоить себя, ему даже не приходится прикладывать усилий – ближе к новому году их начинают перебрасывать с базы на базу, гоняют по скалам, как горных козлов, а грохот артобстрела теперь роднее стука собственного сердца – думать о чем-либо отвлеченном совершенно некогда. К весне Джон уже устал отмывать руки от крови в ледяных ручьях, а лето, неожиданно, наполнено краткими передышками между наступлениями. Ватсон латает парней, как заправский портной, всегда отказывает себе во второй порции виски, помня про предрасположенность, а как только жара спадает, снова слышит черные анекдоты у костра на привале, от постовых на въезде в часть и даже от подчиненных медбратьев в медицинском блоке.       Джон снова сомневается в том, что видел и слышал – после всего пережитого не идет ни в какое сравнение. Даже если и выделяется на фоне. Он еще раз вспоминает все, что успел узнать, и отодвигает все это в сторону – даже если оно и существует взаправду, он и так уже в месте, которым правит смерть. Хотя… а не поэтому ли? Чужая страна, оросившая свои земли кровью, с целым Талмудом собственных преданий и легионом нечисти – чем не благодатная почва для всей этой небывальщины? Философствовать Джону тоже некогда – он решает действовать по ситуации, а о проблемах будет задумываться по мере их поступления. Серьезно, шастай призраки к нему в гости каждое полнолуние, он бы уже давно всем этим озаботился. А так – «шастают» раз в год – для человека достаточный срок, чтобы успеть забыть и успокоиться. И все же…       Все же с наступлением осени он периодически неосознанно волнуется. Не накручивает, но по ночам во снах все равно сплошная сумятица. Джон плюет с досады и начинает принимать половину рекомендованной дозы снотворного – скорее надеется не на седативный эффект, а на эффект плацебо. Но это очень слабое утешение для того, кто знает, что очередной Хэллоуин опять пойдет наперекосяк. Так и получается: в последнюю неделю октября у них вылазка на базу противника. Короткий бой, тактическое отступление, снова марш-бросок по скалам, а в конце – засада. Они уходят группой в 15 человек – теперь их 13, а Марк и Сэм – на дне ущелья. Ватсон констатирует смерть и передает командиру точные координаты местоположения тел – они вернутся, они обязательно за ними вернутся. Даже если к утру никто из них не выживет.       За перевалом оказывается пологая равнина. Они спускаются на нее в сумерках и почти бесшумно двигаются в стороне от дороги – слабое утешение – Джон в таком состоянии, что с радостью скормил бы хотя бы одного вражеского снайпера «нечистой силе». К ночи они попадают на старое разрушенное кладбище. Устраивают привал и никоим образом не собираются беспокоить давно усопших. Просто полуразвалившиеся склепы, валуны вместо надгробий и нагромождение каменных осколков – неплохое укрытие на хорошо просматриваемой местности недалеко от тракта.       Сначала Джон надеется, что это такая шутка – попасть в Хэллоуин на кладбище. Он ведь уже понадеялся, что это его «невезение» закончилось и больше никто из-за него не умрет, но похоже, у судьбы на него другие планы. Он обзывает себя паникером, а потом неожиданно соображает, что на самом деле все не так плохо – ведь на кладбище в эту ночь он может никого и не встретить – ведь «под носом не ищут». Если рассудить, то встань сейчас из могил мертвецы, и он легко может спрятаться среди них от одного конкретного призрака. Глупо и несерьезно так думать, но и на защитную татуировку он тоже не уповает. Вот это было глупо, и Ватсон обругал себя десять раз уже по факту, и все равно не мог взять в толк, как парням удалось его уговорить. Идиотизм чистой воды только потому, что Джон набивает универсальный защитный символ с этой целью. А не из-за суеверных чаяний солдатского братства. Слава Богу, ему хватило ума остановиться на минимальном размере, а поместить – над подмышкой в центре плеча – под лямкой майки не будет видно. Он ничего не имеет против тату, но если бы собрался ее делать, то хотел бы выбрать что-нибудь «одухотворенное», значимое и по другому поводу. Теперь же, это – его признание в своем страхе. Ну или, на худой конец, память об Уго, но все это – все еще отговорки, и Джон бросает посыпать голову пеплом. Прямо сейчас стоит выдохнуть и дождаться полуночи, а потом посмотреть, что из этого сработает: «проклятие» или защита.       У земли стелется легкая дымка – утром будет много росы, и бойцы перешнуровывают ботинки и перестегивают амуницию, ежась от холодной влаги. Усталость наваливается могильным камнем, но несмотря на нее, они бы сейчас предпочли двигаться – было бы теплее. Но до базы еще пара десятков миль и новый бросок через скалы, и силы им еще пригодятся. Командир оставляет трех дозорных, дежурящих по очереди, но никто из бойцов не успевает даже задремать, когда над равниной начинает ползти шум. Три военных грузовика медленно двигаются по дороге, и это все еще никакая не удача. Они поднимаются на равнину с низины, кэп командует всем «умереть», а Джон, кажется, готов умирать взаправду – из белой дымки на земле встают знакомые полупрозрачные силуэты…       Медленно вырастают из тумана, обретают контуры и черты. Становится различима одежда, пальцы на руках и ногах, спутанные волосы. Вот только лица у всех каменные, глаза закрыты, а на неосторожный вздох Адамса, что лежит на соседней могиле в ярде от Джона, никто из призраков не реагирует. Больше того – один из призрачных мертвецов стоит прямо у его руки, но тот как будто ничего не замечает. Ватсон готов поклясться, что нервную дрожь и капли пота на висках от испуга разглядел бы и в полной темноте, но похоже, на этот раз «представление» только для него. Или суеверная паранойя дошла до того, что все в части знают, как вести себя в подобной ситуации – замереть и не дышать? Гадать бесполезно.       Небольшая колонна приближается, звук нарастает, свет малогабаритных фар стелется отблеском по земле, а восставшие на могилах продолжают оставаться спокойными и недвижимыми. Джон почти завидует, чувствуя, как промокает не только живот – от росы, но и спина – от пота. Он продолжает медленно и неглубоко дышать, а потом и вовсе перестает, когда следом за отблеском фар, замечает две красные точки, хаотично перемещающиеся по кладбищу. Они не от оружия и не от техники – такое ощущение, что какое-то животное рыщет между могил. Но для животного оно слишком быстро перемещается. Ватсон следит за ним во все глаза, но как только огоньки приближаются, тут же сосредотачивается на прицеле. Просто потому что этого не может быть! Черт с ними, с призраками, но какого же ляда один конкретный не дает ему покоя?! Нечто подобное может быть в этом сверхъестественном мире? Или именно в этом оно и заключается? Джон боится даже думать, с легкостью узнавая своего старого «визави». На этот раз он – снова подросток с дороги, даже более худой, высокий и угловатый. Все в той же мешковине, все с теми же кудрями, но теперь уже отнюдь не ангел – красные искры в мертвых глазах даже на неподвижном хмуром лице не сулят ничего хорошего. Он один перемещается между поднявшимися силуэтами, не трогает их, и они не обращают на него внимания. Джон выходит на восьмой десяток мысленно отсчитываемых секунд, когда подросток проскальзывает между ним и Адамсом. Сердце Ватсона снова пропускает удар, черные точки плывут перед глазами, паника душит лучше, чем нехватка кислорода, но призрак проходит мимо. Не замечая его. Не интересуясь другими бойцами. Но по-прежнему что-то ища. Или кого-то…       Еще 20 секунд он мечется между надгробиями, а потом морок пропадает так же, как и появился – истаивает в воздухе. Джон медленно выдыхает и сосредотачивается на дыхании – призрак не нашел, а найдут ли боевики? Еще через минуту колонна минует кладбище, не останавливаясь, а как только скрывается за холмом, кэп командует «вольно». Он негромко надиктовывает сообщение разведке на базу, бойцы все-таки пытаются уснуть, и только Джон опять будет бдеть вместе с дозорными до самого раннего утра…       На этом любые шутки кончились однозначно. Кончились они, кажется, с самого начала – это Джон за своим скепсисом не смог сразу уловить реальную угрозу. То, что это – угроза, вероятнее всего. Что бы этот призрак от него ни хотел, но с маниакальным блеском в глазах – явно не собирался просить о помощи. Ага, в излечении от какой-нибудь сверхъестественной хвори. Ватсон всем своим испуганным нутром чувствует, что это – что-то нехорошее. Что-то противоестественное, как само явление, и он ни в коем случае не собирается в этом участвовать. Он, черт возьми, до смерти рад, что сделал эту татуировку – определенно, это она скрыла его от чужих паранормальных глаз. И теперь он, черт возьми, навсегда забудет обо всех своих предубеждениях – он на войне, и опасаясь быть убитым, берет в руки автомат – а когда на него охотятся монстры из-под кровати, он готов защищать себя любыми другими способами. Начиная чесноком и заканчивая Вуду. Иногда, чтобы поверить, нужно увидеть лишь раз, а иногда стоит закрыть глаза и навсегда избавиться от предрассудков.       Через сутки они возвращаются на базу. Джон пытается составить план действий на основе той информации, которой обладает, и очень жалеет, что вместе с уставами их не учили какой-нибудь демонологии. Найти что-то новое или полезное лишь в слухах и байках навряд ли удастся, а вот если спросить кого-то знающего… Ватсон даже не успевает сформулировать конкретный вопрос, а Хидден уже тут как тут – помогает разгружать новое поступление медикаментов. А как только заканчивает, обращается к Джону с хитрым прищуром.       – Что, док, опять кого-то встретил на празднике? – он курит у крыльца, а Ватсона тянет сплюнуть горечь, скопившуюся во рту, и потрясти головой, чтобы хоть немного прийти в себя. Прошло всего лишь несколько дней, а он уже в изнеможении от кошмаров и бессонницы. Вкупе с обычным рабочим стрессом – чуть больше, чем он может выдержать.       – Скажем так, он не нашел меня в толпе, – отвечает Джон. Густав вскидывает брови, а оглянувшись на коробки, сразу же предлагает:       – Пропустим вечером по стаканчику?       Ватсон готов выпить канистру, и ненавидит себя за то, что не позволит ни капли лишнего – он быстрее напьется, чем расскажет, что произошло и до каких дошел выводов. Зато Густав пьет со знанием дела и больше не смеется. Только фыркает, когда Джон показывает ему татуировку.       – Слабенько, но действенно, как оказывается, – кивает он на выбор символа. – Только такие бьют над сердцем, чтоб наверняка, поэтому ты чуть и не попался.       – Ты знаешь, что это? – Джону место нравится, даже если работает вполсилы.       – Я – эксперт по сказкам, Джон, – хмыкает Хидден. – Знаешь, сколько там вымысла? Столько же сколько и правды только в редких случаях. Но если мы говорим о «Шествии демонов», то тут все печально: если живой переходил им дорогу, что у мертвых считается большим неуважением, да еще и обнаруживал себя, то он точно не жилец. Мертвым что, обычно, надо? Жизнь – вот они и будут пытаться отнять ее у тебя.       Густав прикуривает, отставляет стакан, и Джона тоже тянет то ли закурить, то ли побиться головой о стену. Выходит, у него изначально не было ни единого шанса? Судьба, фатум, рок, неизбежность – все было против него? Черт возьми, он и так уже в Аду на земле, неужели этого было недостаточно?       Хидден видит его упаднический настрой и торопливо хлопает по плечу.       – Рано гонишь себя в гроб, Джон. Раз тварь из «Шествия», то и появляться будет только раз в год. Как себя вести в это время ты уже знаешь, а татушка сделает свое дело. Я бы посоветовал еще парочку, но парни сочтут тебя чокнутым – это в секрете не удержать, – он уверенно кивает собственным словам, и Ватсон на минуту выдыхает – если рассуждать, это – еще не ловушка. Не капкан – он еще вполне может бороться собственными силами.       Знать бы еще только, с чем. На это у Густава ответа нет – хотел бы призрак просто отнять жизнь, отнял бы гораздо быстрее. У любого другого – хоть у пыхтящего Адамса. Но ребенок искал именно Джона и так внятно и не объяснил, зачем. В конце концов, эти «существа» определенно разумные – мог же он просто сказать? Черт его знает. Ватсон подозревает, что в ином мире – иные порядки, и все может оказаться куда как сложнее, но гадать или представлять опять не берется – он просто себя накрутит.       Но в это же время в него закрадывается сомнение – все-таки, а что если это – не угроза? Что, если цель другая? Должен ли он, кроме собственной защиты, предпринять что-то еще? Хотя бы выслушать, например? Вот уж вопрос на миллион. У него нет ни единой идеи, зачем мог понадобиться призраку. Даже если это – хитрая «демоническая» уловка.              ***       Следующий год в этом Аду еще тяжелее – Джон так теперь их для себя и исчисляет – от Хэллоуина к Хэллоуину. Адамс жив, но ощущение слежки становится только отчетливей. Свербит в сознании, шевелит волосы на затылке и заставляет чаще оглядываться. Джон нервничает, плохо ест и еще хуже спит. Пока однажды едва-едва справляется с пустяковым удалением аппендицита из-за усталости. Свитсон, ассистент, смотрит на него с удивлением, но Ватсон видит в этом взгляде укор и тут же хватается за голову – что же он творит? Он сходит с ума от страха и неизвестности! Точнее, это его целенаправленно сводят с ума, а он поддается! Словно жалкий тюфяк! Он и правда трус! И как только осознает это, больше не может позволить этому продолжаться.       После операции он выпивает стакан виски залпом, а Свитсона просит вырубить его самым мощным снотворным, что у них есть. Двойную дозу на алкоголь – он должен беспробудно проспать не меньше 14 часов, чтобы наконец отдохнуть. Чтобы его мозг наконец смирился с этой новой реальностью и позволил Джону с ней жить. Чтобы у него наконец прекратили трястись руки, чтобы вместо кошмаров пришло темное забвение, а весь страх улетучился с переработанным адреналином. Он не может бояться целый год подряд! В его руках жизни его друзей – у него нет права на ошибку! Он лучше сам умрет, чем позволит этому страху кого-нибудь убить.       Как только он выполняет намеченный план, так сразу и понимает, как глупо повел себя в самом начале. Не скепсис и не отрицание – принятие должно было быть первым. Густав же верит во все это и принимает это знание, как часть своего мира – как законы физики, химии и биологии, – так что мешает Ватсону сделать то же самое? Ведь рука Хиддена никогда не дрогнет – как не дрожала раньше рука Джона – ни со скальпелем, ни с винтовкой. Он должен научиться жить в этом изменившемся вдруг мире. С дополненной реальностью.       После 14 часов сна решиться на это просто. Решиться на это уже необходимо. А вот с исполнением задуманного возникают очевидные проблемы. Джон старается абстрагироваться, купировать стрессы в зародыше, не допускать появления новых опасных триггеров, но все и сразу не получается. Приходится действовать методично, размеренно и используя все немногочисленные подручные средства: лекарства, физические нагрузки, следование жесткому распорядку дня. Джон очень хорошо осознает, что расслабился и позволил страху управлять собой. И чтобы вернуться в привычную колею, ему придется приложить достаточно много усилий – измотать себя самому и измотать сильнее, чем страх. Он должен стать прежним, даже с учетом того, что от прежней жизни не осталось и следа.       На восстановление уходит три долгих месяца – всю зиму он сражается сам с собой, привыкая к новой реальности. Заставляет себя есть, спать, а руки – не трястись. Ни над ранами, ни при стрельбе в людей. Густав над этой его внутренней борьбой только хмыкает – Ватсон как будто готовится к еще одной войне. При этом забывая, что противник – эфемерен, полупрозрачен и весьма, и весьма ограничен в действиях. Даже в «бой» может вступить только раз в год. Но это, конечно же, не отменяет его опасности. Джону надо было выдохнуть, смириться, забыть или и дальше делать вид, что он ничего не видел – помнить об этом лишь в «час икс». Но док взялся за дело основательно – воспитывая себя и перекраивая – и это тогда, когда они все еще в зоне боевых действий.       Но так или иначе, итог устраивает их обоих – Джон заново научился жить, а Густав рад, что док теперь ценит эту жизнь еще больше. Победа над страхом – то, что они делают каждый день – уходя в разведку, монтируя растяжки, стреляя из гранатомета по вражеским укрытиям, выходя в рукопашную и вытаскивая раненных сослуживцев с поля боя под огнем батареи. И радость тем больше, когда это получается.       Ватсон больше не видит снов. Его руки так же точны, как и прежде, даже под обстрелом. Походка – уверенная, осанка – несгибаема, меткость – феноменальна – теперь он видит этот мир большим, чем был. Ярким, красочным, в новых гранях. И все это очень похоже на долгожданную «белую полосу», но судьба, как обычно, редко бывает к кому-то настолько благосклонна. Иногда она заставляет проходить все девять кругов Ада, а в финале – не долгожданное спасение, а еще один круг. Самый страшный.       Джон думал, что уже успел повидать все ужасы этой жизни, что только могут быть, но следующее лето становится самой настоящей «адовой сковородкой». Бои идут ежедневно, друзья падают замертво один за другим, боеприпасов и медикаментов катастрофически не хватает, а надежда на то, что однажды они победят с каждым днем все меньше и меньше. К осени Джон знает имена только командиров – большую часть остальных бойцов видит впервые и уже не запоминает – до завтра один, десяток или все они не доживут. Сам он стреляет гораздо чаще, чем лечит, а в его походной аптечке теперь только скальпель, бинты и обезболивающее, которое в приступе адреналиновой паники совершенно бесполезно. Но он продолжает спасать людей, несмотря ни на что – ни на ворох гильз, что оставляет за собой, ни на отсутствие стерильности. Он всегда на правом фланге, и как только звучит первый выстрел, взрыв или крик боли, он тут же начинает движение. Убей и спаси. Спаси и убей. Для него остаются только два этих приказа, и он понимает, что начинает превращаться в чудовище: стреляет с холодным сердцем, зашивает ткани твердой рукой, сухими глазами смотрит на смерть товарищей и с непоколебимым упрямством шагает по опостылевшим скалам и выгоревшей на солнце траве… Вот это куда страшнее всего, что он успел повидать в своей жизни. И он больше не надеется на чудо – он знает, что кончится все предсказуемо плохо. И в первые секунды даже не удивляется, когда так все и происходит – потом только снова ужасается – этот бой будет самым тяжелым, никто из них не выберется живым, они в ловушке…       И совсем уж бессмысленно винить в этом свое собственное мифическое «проклятие» невезением на Хэллоуин. Это все сами люди. Это все война. Это совершенно обычная жизнь на одной только грани реальности. Никакие не призраки стреляют из укрытий, бросают гранаты и атакуют на бронетранспортерах. Ад на земле – это сугубо человеческое творение. Джон в этом никогда и не сомневался. И особенно отчетливо он понимает это под шквальным огнем. До Хэллоуина еще целые сутки, но он уже знает, что не доживет – весь их отряд будет мертв к утру – очень скоро они сами пополнят ряды «сверхъестественного».       Они пытаются отбиться изо всех сил. Отступают, но их медленно берут в кольцо – противник превосходит и по силам, и по численности, и все, что Джон с сослуживцами может сделать – умереть с достоинством. Предварительно уничтожив как можно больше вражеских солдат. Ватсон стреляет, подтягивает раненных парней в укрытия, наспех бинтует собственную распоротую ногу, в отчаянии ждет утра и истово надеется, что их сигнал о помощи дошел до базы. Как бы все они ни были готовы умереть в любой момент, а жить хочется больше. И особенно тогда, когда ты встречаешься взглядом с дулом автомата, нацеленным прямо на тебя.       В светлеющих сумерках хорошо видны искры, выбиваемые пулями по камням, рокот пулемета уходит эхом ко взгорьям, а стон раненных похож на стон самой земли – вновь окропленной гневом, железом и кровью. На заре Джон хаотично отстреливается, целясь на рефлексе, оглядывается на парней и старается укрыться за камнями. Он страхует Густава, оказавшегося рядом, когда невдалеке взрывается граната, и Хидден только стонет от боли в подстреленном боку и крепче сжимает в руках автомат. Джон больше ни на что не надеется, стараясь сохранить голову холодной, а животные инстинкты сделать источником энергии. В мешанине боя это помогает выжить. Если только вражеская пуля уже не находит путь в твое тело…       Боль окатывает волной тут же, нервные окончания бьются в агонии, и Ватсону кажется, что из него течет не кровь, а жидкий огонь. Пуля попадает под кромку бронежилета на плече, разрывает ткани, кожу, мышцы. Джон сцепляет зубы, тяжело дышит и не может не застонать – боль просто невозможно, невыносимо адская. Он пытается прижать рану ладонью, но, чувствуя, как быстро сочится кровь между пальцев, понимает, что задета артерия. Что очень скоро кровотечение лишит его сил, а если прибавится еще и внутреннее, то ему точно недолго осталось.       Рядом с ним в небольшое углубление в скале падает Хидден, отстреливается, и Ватсон тоже собирается повернуться, подтянуть автомат повыше и… забрать с собой напоследок еще кого-нибудь – движение отдается красным маревом под веками, новой обжигающей болью и путает сознание. Это – конец, понимает Джон. Он еле может вдохнуть, на губах запеклась соль и песок, пространство впереди качается и исходит рябью, а кисти рук он уже не чувствует. Густав что-то говорит ему с гневным оскалом на лице, но Джон уже не слышит – он успевает только развернуться ко врагу, а потом его сознание как будто выключают – раз, и свет окончательно меркнет.       Он не знает, сколько проводит времени в беспамятстве. Перед ним только тьма, и только ее он осознает. А еще успевает подумать, что так выглядит смерть, но потом тьма снова наполняется болью. Едкой, раздирающей и поглощающей даже саму тьму. Ватсон ощущает ее, как одно целое – пространство без конца, края, глубины и поверхности, но еще через некоторое время боль обретает границы его тела. Его ног, туловища, головы и одной из рук – другая же становится эпицентром этой боли. Как будто она лежит в костре, а Джон может только наблюдать, как его плоть обугливается, сползает с кости, как пламя переползает на грудь и пожирает его дюйм за дюймом.       Следом за этим ощущением приходит звук – собственное хриплое, абсолютно ненадежное дыхание, а потом он чувствует горячую кислоту, что льется у него из глаз. Он пытается приподнять веки, стонет, тщась выдавить боль из груди через горло, а потом тьма медленно рассеивается. Он моргает, но зрение расфокусировано, и перед глазами все плывет в тусклом свете, где-то за его головой. А потом свет вспыхивает неожиданно ярко, режет, снова заставляет глаза слезоточить, и Ватсон слышит голос:       – Док! Док, ты с нами? Не отключайся!       Джону кажется, что это голос его ассистента Свитсона, и он снова заставляет себя моргать, чтобы привыкнуть к свету и увидеть говорившего, и проходит вечность, прежде чем у него это получается. Это и правда Свитсон. У него руки по локоть в крови – и перчатки, и хирургический халат, на лице разводы пота и грязи, а в глазах паника. Он склоняется над Джоном, осматривая рану, прикасаясь, но тот не чувствует ничего, кроме боли. Рядом с ассистентом оказываются еще двое бойцов, которых Ватсон уже не в силах опознать. Он пытается сохранить сознание, сосредоточиться на лицах и умудряется даже снова захрипеть.       – В… Внутри… – он пытается сказать, что у него, скорее всего, еще и внутреннее кровотечение, и пуля застряла в лопатке, а потом слышит зачастивший писк пульсометра и из последних сил отворачивает голову – он не хочет смотреть в чужие глаза со страхом и осознанием того, что умирает. Умирает прямо сейчас…       Лучше бы он этого не делал! Мышцы шеи расслабляются, в правый висок впивается ледяная кромка хирургического стола, а перед его глазами оказываются две красных точки, повисшие в темноте сразу за кругом света…       Лучше бы Джон не приходил в себя… Или очнулся бы чуть позже, чем через сутки. Но не в полночь Хэллоуина. Хотя… теперь Джон уже не уверен, что проснулся сам. И еще больше не уверен, что снова сможет выжить. Огоньки неспешно приближаются, и у границы света появляется детское лицо. Мальчугана, что приходил в казарму. Он неотрывно смотрит на Джона, и теперь его глаза сложно назвать мертвыми – красные блики в радужке и зрачке отливают жаждой и жадностью, взгляд требовательный, крылья носа хищно раздуваются под неслышным дыханием, а губы сжаты в полоску.       Ватсон, даже если бы и хотел, не смог бы задержать дыхание – грудная клетка все еще полыхает болью, а он не осознает движения легких, полностью отдавшись физиологическим рефлексам. В конце концов, он уже шевельнулся, повернув голову, и теперь призрак определенно его видит. Видит, потому что пуля попала как раз в татуировку. Джон в этот момент очень четко осознает, что больше не сможет сбежать от судьбы. Не сможет ни спастись, ни спрятаться. Иной мир соприкоснулся с его реальностью, и Ватсон подозревает, что не смог бы это остановить. Все, что он сейчас может – смириться снова, ждать нового забвения, уповать на смерть и через силу моргать, созерцая, как ребенок снова протягивает к нему руку…       Призрак делает шаг вперед, его рот безмолвно раскрывается, и Джон читает по губам одно только повторяющееся слово: «дай». Ну или ему так кажется – его сознание, по большей части, все еще сосредоточено на агонии. Но если так, то что же он может ему дать? Что этот ребенок так настойчиво от него требует уже четвертый год? Жизнь – как предполагает большинство легенд? Ватсон все еще уверен, что очень скоро с ней расстанется и без чужого вмешательства, а больше у него ничего нет. Он вдруг чувствует, что боль становится еще сильнее – и так уже на пределе возможного, а теперь она уже захватывает абсолютно все его естество: от кончиков пальцев на ногах до самого потаенного уголка души. Джон знает, что не перенесет ее, и на последнем вдохе хрипит, пытаясь выдавить из себя хоть слово, последнее слово, но сил хватает только на то, чтобы чуть шевельнуть головой в согласии. Черт с ним, с этим призраком, пусть забирает, что хочет! Джон устал от этой войны. Джон устал бороться с этим страхом. И еще больше Джон устал от этой боли. От непрекращающейся муки, что терзает его тело и душу под этим сверхъестественным взглядом. В плену, под обстрелами, в окружении и под дулом автомата у своего виска он всегда молил только о том, чтобы ему сохранили жизнь, но здесь, на операционном столе, пройдя этот Ад, он готов смириться со смертью. Вот такая жизнь гораздо хуже гниения в шести футах под землей. Джон готов с ней расстаться, если это принесет ему избавление. Ото всего.       Последнее, что он видит, закрывая глаза, чтобы больше никогда не проснуться – это кудрявую макушку и полыхающий красный блеск на лице призрачного ребенка…              ***       Лондон встречает его метелью. После жарких, большую часть года, скал холод пробирает до самых костей. Джон тяжело опирается на трость, с трудом поправляет полупустую армейскую сумку за спиной и шагает на улицы, засыпанные скудным февральским снегом. Мороз пробирается по носоглотке в живот, хватает за шею и пальцы без перчаток, а снежная крошка оседает на светлых волосах, щедро разбавленных сединой. Первым делом Джон решает не заболеть.       В этом городе у него сестра, несколько университетских приятелей, сокомандники по регби из тех же студенческих времен и пара-тройка бывших любовников. Никто из них его не ждет, но Джону некуда идти – в родной дом он тоже не вернется. Точно не в таком состоянии – с покалеченным телом и еще больше изувеченной душой. Он более чем уверен, что некоторые из приятелей могли бы приютить его у себя на несколько недель, но он не знает ни их нынешних адресов, ни телефонов, ни, наверняка, изменившегося семейного положения. Меньше всего он хочет быть обузой. Поэтому остается только Гарри.       С возрастом их отношения стали натянутыми, сквозили взаимными упреками и кучей мелких обид. Ватсон скучал по детству – Гарриет всегда была шумной, вредной и ехидной, но только тогда они могли кричать правду в лицо, а не делать вид, что понимают, осуждая в душе каждый шаг. Джон предвидит, что с момента его ухода на службу сестра не во многом изменилась, поэтому напоминает себе про терпение, сопереживание и способность Гарри выходить из себя даже из-за одной невымытой тарелки. При встрече же он понимает, что все гораздо, гораздо хуже.       Гарри сегодня еще не пила и теперь мучается похмельем, желая встретить брата с трезвой головой. Но он уверен, что за ужином она обязательно откроет бутылку вина, и ее запой продолжится. Продолжится хаос в ее голове и ее жизни. Джон с первого взгляда это отмечает – и по внешнему виду, и по виду небольшой квартиры в многоэтажном доме. Гарриет «высохла» – ее и так тонкая, угловатая фигура теперь болезненно худа, под глазами мешки, руки дрожат, а короткие волосы растрепаны и, похоже, давно не знали ни расчески, ни мыла. Комнаты – полупустые – любовь к минимализму перерастает в манию, и, если бы не коробки, пакеты и просто неаккуратные кучи вещей по углам, Джон бы и не понял, насколько все плохо. Но Гарри улыбается ему. Протягивает руки и некрепко обнимает, бормоча куда-то за ухо срывающееся «братишка…» Он обнимает в ответ и тоже силится улыбнуться – ведь глаза сестры подозрительно блестят, а он ни за что не хочет расстраивать ее больше, чем есть.       Недолгие приветствия продолжаются на кухне. Чистый там только стол, но Ватсон рад, что Гарри все еще может справиться с картофельной запеканкой. И приготовить, и съесть. Он кратко рассказывает ей о своем ранении: о том, что два месяца провел в военном госпитале чужой страны, с лихорадкой и осложнениями, еще несколько недель – на базе, а уже потом был комиссован. О том, что четкого плана на мирную жизнь у него нет, и он, в принципе, открыт любым предложениям. Он пытается ее подбодрить, прогнать грусть из глаз и показать, что готов двигаться дальше. Пусть даже это и не совсем правда. Он редко когда мог ее обмануть, и сестра отвечает на его попытки храбриться язвительной усмешкой. Но она готова помочь – хотя бы жилплощадью – жизнь Гарри в не меньших руинах, чем Джона: она отвечает ему откровенностью на откровенность – рассказывает, как ее некогда счастливый брак за пять лет превратился в мытарства взаимной неудовлетворенностью друг другом. А закончился абсолютным непониманием ни себя, ни супруги. На этот раз Ватсон сам хочет ее обнять, но Гарри только фыркает, и он останавливается на прикосновении к плечу. Они оба разрушены – кто – мирной жизнью, кто – войной, и оба не знают, как «восставать» из этого пепла.       Джон не обнадеживает себя, и уже через несколько дней обивает пороги государственных контор. Ему не нужны ни медали, ни звания – ему нужен, хотя бы временно, собственный угол и пародия стабильности, чтобы как-то начать адаптироваться. А через полмесяца, в довесок к тесной комнате муниципального жилья, он получает еще и психолога – на базе признаки ПТСР были почти не видны, но месяц на гражданке довольно быстро напоминает ему, кем он был и откуда вернулся.       Гарри отпускает его спокойно – они давят друг на друга, соприкасаются искалеченными душами и кривятся от боли. «Выздоравливать» им лучше поодиночке, но сестра все равно просит быть на связи и даже отдает свой телефон – подарок бывшей жены – то немногое, что осталось от теплых воспоминаний. Гарри слишком уверенно от них отказывается, а Джон бы не хотел, чтобы она была столь категорична – прошлое – не всегда якорь, что тащит на дно. Но он не будет ее осуждать – с его-то прошлым. Прошлым, что каждую ночь возвращается к нему во снах… В конце концов, в своей квартире ему некого будет пугать криками, лихорадочным взглядом и зубами, отбивающими чечетку от призрачного холода, что преследует его даже под теплым одеялом. Ему некого будет останавливать от внеурочной порции крепкого алкоголя и не перед кем будет оправдываться за количество поглощаемых таблеток.       Он сбрасывает Гарри свой новый адрес в смс, через несколько дней встречается с ней за ланчем в небольшом кафе, а после этого их общение увядает до звонков раз в 7-10 дней. Депрессия сестры успешно культивируется ею же самой, и вот кому бы Джон советовал психолога. Даже тогда, когда его собственные сеансы бесполезны настолько же, насколько поиски работы. Он прекрасно знает, что с его травмами хирургом ему больше не быть. С трясущимися руками ему теперь резать только трупы – он подозревает психосоматику, но психолог вместо новых тестов предлагает завести дневник. Ватсону хочется взвыть от досады – пока он способен писать только резюме. В его жизни уже несколько месяцев ничего не происходит, а писать о прошлом – все равно, что добровольно привязывать тот «якорь» себе на шею и сигать в воду с моста. О прошлом он старается не думать вообще – в его настоящем – отсутствие работы, а следовательно, средств к существованию.       В конце концов, еще через месяц ему подворачивается только должность терапевта в поликлинике – с его трясущимися руками и хромой ногой ему только сопливые носы вытирать, но он рад и этому. Все его внутренние стандарты, запросы и желания быстро падают в цене, сводясь к минимуму – к теперешним физиологическим возможностям, уровню заработной платы и удаленности места работы от места жительства. Пусть руки теперь его периодически подводят, денег хватает только на самое необходимое, а клиника почти в часе езды от дома, но он решает, что будет двигаться понемногу. Восстанавливаться потихоньку, по мере собственных сил. Ведь до нового Хэллоуина время еще есть.       Первое, что он вспоминает в госпитале, перемотанный бинтами и с капельницей в не пострадавшей руке, это – красные блики в глазах ребенка. И самого мальчишку, что преследует его во снах навязчивым монотонным шепотом: «дайдайдай». Все два месяца. К концу которых Ватсон уже готов молиться о том, чтобы его комиссовали. Но когда он возвращается на базу, сны понемногу уходят. Растворяются в медикаментозном мареве и оседают на границе сознания грязным пеплом с привкусом железа. Джон ненадолго выдыхает и только теперь позволяет себе полностью вспомнить пережитый кошмар – от засады и пули в плече до пробуждения в медицинской палатке, со Свитсоном над его телом и призраком над душой. Он вспоминает, что тогда сделал. Он вспоминает, что предложил свою жизнь, если она нужна, но он выжил, и можно ли считать, что существо хотело от него не этого? И если нет, то стоит ли ждать новой встречи через год? Этого Ватсон не знает. И спросить некого – Хидден, его «специалист по сказкам», уже давно переброшен на другую базу – связаться с ним, как и встретиться, наверняка не удастся. Возможно, даже никогда. Но зато теперь, на гражданке, в Лондоне, уже пообвыкшись с рутиной новой работы, Ватсон может начать искать информацию сам. Выход в интернет и наличие библиотеки в пределах досягаемости творят чудеса с его мотивацией. Как бы он ни осторожничал и ни предупреждал сам себя, что вскрывать «старые раны» может быть опасно всем чем угодно, а все равно не может остановиться. Это – не любопытствующий зуд, это – все еще его новая изменившаяся реальность.       Он не находит ровным счетом ничего полезного. Все те же сказания, приметы и суеверия. Даже исследования литературоведов ненамного содержательнее – упорядоченнее, да, классифицированы и более полны, но все, что делает Джон – забивает себе голову названиями на латыни, новыми вариациями одного и того же и новыми приметами. Что ж, он и не ждал, что в каком-то трактате обнаружит четкие указания к действию, список мер предосторожности и виды оружия. Эту информацию никто и никогда не пытался консолидировать подобным образом – Джон – «первопроходец». Еще с тех пор, когда позволил уговорить себя на татуировку. Он задумывается о новой, взамен той, что исчезла в раневом канале, но пока что ограничивается подковой над входной дверью. Он уверен, что сувенирная кривая железка, которую он нашел на блошином рынке, действительно из-под лошади, а значит, обязательно сработает.       Ближе к осени Джон предсказуемо начинает себя накручивать. Нервничает, клюет носом на приеме из-за бессонницы и даже умудряется упустить себя и простудиться. Психолог, которого он уже хотел прекратить посещать, лишь качает головой и меняет несколько препаратов в его списке на более слабые. Джон и так уже считает себя наркоманом, но он давал себе год на восстановление, а если на этот Хэллоуин снова случится что-то неординарное, он сомневается, что сможет когда-нибудь расстаться с зависимостью.       Кроме нервного напряжения осень навевает тоску. Настроение портится, чаще накатывает сонливость и усталость, а головная боль превращается в полноценную мигрень. В какой-то момент Ватсон даже ловит себя на мысли, что ждет этот Хэллоуин. Как будто он – очередной рубеж, после которого его жизнь снова изменится. Отчасти так и есть, но в то же время он хочет надеяться, что все кончилось. Что, что бы от него ни хотели, а уже получили. А если нет… он ведь уже за тысячи миль от того проклятого места – найти его может быть сложнее.       Джон вспоминает тот ворох мифов, сказок и легенд, которым был богат и их Альбион, и опять надеется – если афганские призраки не найдут, то, может, и «свои» не тронут? Было бы неплохо. Поэтому, чтобы успокоить себя, в праздник он выбирается на прогулку. Как бы он ни уговаривал главного врача, а в дополнительной смене ему отказали – тот и так каждый раз сетовал, когда он брал сверхурочные – здоровья они не прибавят. И чтобы не загонять себя тяжелыми мыслями дома, Ватсон выбирается в парк. Кофе, холодный воздух, отсутствие дождя и прохожие, что помогают не сосредотачиваться на том, что он все равно один.       Да, он поддерживает отношения с сестрой, несколько раз встречался в пабах со старыми знакомыми и даже завел небольшую интрижку с коллегой по работе, но этого мало. Слишком мало для того, кто привык выживать не в одиночку – плечо сослуживца всегда было рядом. Джон знал, что его всегда прикроют. Теперь же, терзаемый кошмарами по ночам, болью, скукой на работе и приступами ностальгии на редких приятельских встречах, он чувствует острое одиночество. Еще не то, когда захотел бы жалеть себя, но уже близко. Он старается поддерживать коммуникабельность, все еще приветлив и улыбчив почти не через силу, но кто бы знал, как такая жизнь ему осточертела…       И кто бы знал, как на фоне его апатии выглядит любая неожиданность – прогулка по парку заканчивается встречей с университетским другом, Майком Стэмфордом – чудо из чудес. Ватсон ведь даже и не подозревал, что они встретятся вот так – случайно, даже не сразу узнав друг друга. И на Хэллоуин – Джон гонит прочь противную дрожь в руках и крепче сжимает трость. Он действительно рад встретить близкого когда-то приятеля. Пусть и в не самое удачное время.       Майк тепло ему улыбается, все так же неловко шутит и все такой же пухлый и неуклюжий. Добряк, каких мало, и в его обществе Джон очень быстро расслабляется. Впервые по-настоящему за этот год. И даже не удивляется, когда Майку удается легко и как бы между прочим вытянуть из него не самую приятную правду: про ранение, про нудную работу, скудный заработок и одиночество. Ватсон рад, что друг остался по-прежнему заботлив и добросердечен, и уж точно не будет сопротивляться, когда Стэмфорд позовет его навестить «альма-матер» – немного поностальгировать, пройтись и еще немного поболтать. А когда тот вдруг предложит завести соседа, чтобы не было скучно – и вовсе только усмехнется – друг читает между строк. Но с Майка сталось бы и невесту ему найти в приливе истового гуманизма, а Ватсон прекрасно знает, что можно быть одиноким и в толпе.       Но все же он не сопротивляется. Они неторопливо шагают по длинным коридорам Бартса, вспоминают студенческие проказы, а потом оказываются в любимых лабораториях – Стэмфорд смеется, рассказывая, что их эксперимент с борной кислотой еще долго занимал преподавателей, а Ватсон, несмотря на знакомые стены, не может не отметить, что все в этом месте изменилось… Например, здесь он никогда не видел его.       В полупустых лабораториях они натыкаются на мужчину среднего возраста. Джон отмечает отсутствие медицинского халата на фигуре за микроскопом и подозревает, что это наверняка один из преподавателей. Заскочивших «на минутку проверить теорию». Он видит тонкие пальцы, порхающие над предметным стеклом и копну темных кудрей… Черт возьми, они не должны быть ему знакомы и ничего не должны напоминать – он уже сотню кудрявых встретил за этот год! Но сегодня он в Бартсе, на когда-то святой земле, и при виде незнакомца его раненное плечо прошивает острая боль, а дыхание перехватывает…       Следующим приходит голос – мягкий, «урчащий», но с гранитной жесткостью в глубине. Хорошо поставленная речь идеально подходит оригинальной внешности. Ватсон не хочет даже думать о том, что именно такой голос лучше всего подошел бы кому-то «не от мира сего». Ему даже страшно об этом думать, поэтому Джон изо всех сил старается прогнать навязчивый трусливый морок в голове и отзывается на просьбу позаимствовать телефон. Но когда незнакомец протягивает за ним руку и поднимает глаза, Ватсон с трудом глотает ком в горле. Глаза у него самые обычные – серо-зеленые, и они живые, а Джону все равно кажется, что если бы он увидел этого человека в черно-белом спектре, то его глаза были бы точно такими же, как у ребенка, что однажды «заглянул на огонек» к нему, Брэду и Густаву. Слишком похожи.       Но еще через мгновение и этот нелепый страх исчезает, поддавшись завязавшемуся разговору. Через мгновение эта неожиданная встреча становится феерией, взрывом светошумовой гранаты и полным абсурдом. Незнакомец «считывает» с него информацию, подобно телепату, Майк только пожимает плечами, хихикает и отпирается, а под конец это все и вовсе становится приглашением к сожительству. Да какого же черта?! Таких совпадений не бывает! Стэмфорд не мог просто так взять и притащить своему знакомому первого встречного с улицы! Тому, кто с легкостью вычисляет в Джоне врача и военного! Ладно, врач – это понятно – они же в Бартсе, но военный, и – Афганистан или Ирак? Они всерьез думают, что Ватсон поверит, что все это нормально? Что это – совпадение? Что это в пределах человеческой нормы, а не что-то сверхъестественное? Джон и не верит. Он очень быстро вспоминает, какой сегодня день, и «инфернальный» новый знакомый очень органично вписывается в картину «потусторонней» жизни Ватсона. Шерлок Холмс вписывается в нее, ляпнув что-то про плеть в морге и назначив новую встречу. А потом исчезает подобно вихрю, и Джону остается только недоуменно смотреть на Майка. Тот все еще посмеивается, но охотно обрисовывает непростой характер знакомого. Сознается, что надеялся его здесь застать и ответить на прозвучавшую ранее просьбу найти сожителя. И рад, что со своим внезапным предложением Джону оказался как никогда вовремя.       А Джон больше не верит в судьбу. Он подозревает, что ею управляют куда более иные силы, чем людские представления о метафизике. Поэтому он отказывается верить в случайности. Эта встреча будоражит его. Этот человек, боже, если человек, будоражит его. Своими пальцами, которые очень походят на одни определенные. Своими волосами – непослушное гнездо, что было то светло-русым, то каштановым. Глазами – что вполне могут только притворяться живыми. Ватсон совершенно не думает, что предвзят из-за своей паранойи – он очень хорошо помнит то чувство, когда сталкивался с паранормальным – сегодня оно бьет все рекорды по своей интенсивности, и его невозможно ни с чем спутать. Но перед Джоном стоял человек, и только это заставляет его унять панику, взять себя в руки, а сознание – вернуться к разговору со Стэмфордом. Даже если больше всего на свете Ватсону хочется, чтобы ему просто показалось, но он больше не может себя обманывать. Сегодня еще не кончилось, и до завтрашней встречи еще нужно дожить, так что он хочет, чтобы эта примечательная встреча оказалась не единственной.              ***       В полночь Джон не спит. Вытягивается под шерстяным одеялом, игнорирует фантомную боль в ноге и прострелы в плечевом поясе, складывает руки на груди и вперяет взгляд в потолок. Он не шевелится, и сейчас больше напоминает покойника, нежели человека, мучающегося бессонницей. Черта с два! У него пистолет под подушкой, добытый не совсем законным образом, и Ватсон полностью готов ко всему, что может приключиться этой ночью. Пистолет, подкова над дверью и ледяной адреналин в венах делают Джона абсолютно спокойным. Собранным, сосредоточенным, солдатом на войне. Ватсон подозревает у себя не только медикаментозную зависимость и сетует на то, каким на самом деле оказался слабым. Афган сломал его, и он не знает, какими средствами себя «лечить». То, что он уже сделал, сработало только наполовину, а психолог и вовсе оказался бесполезен. Стремясь выбраться из Ада, Джон не заметил, как привык к нему. Сросся, вжился и притащил его с собой. И не может отпустить. В ночь Хэллоуина он действительно как будто на поле боя.       Вот только эта ночь ничем не примечательна. На стене размеренно тикают часы, отсветы фонаря пробиваются в окна сквозь неплотно задернутые шторы, под одеялом тепло, а темнота по углам комнаты не наполнена ничем – ни туманом, ни сиянием. Проходит пять минут, затем десять, через полчаса Джон укладывается на бок, все еще вглядываясь в сумерки, а еще через час закрывает глаза. Что бы его ни преследовало, а этот год оно пропускает. Или в последнюю встречу оно получило то, что хотело, или все-таки не нашло в Лондоне. Джон не собирается гадать – теперь у него еще целый год до возможной встречи. И это время стоит посвятить насущному.       Он позволяет себе расслабиться и закрывает глаза. Весь вечер после встречи с Майком он не мог избавиться от подозрений. Вспоминал, сравнивал и все равно не мог поверить. Хотя, наверное, просто не хотел – хотел, чтобы новый знакомый оказался обычным, а Джоново «проклятие» наконец рассеялось, и знакомство стало добрым знаком, а не предвестником новой полосы неудач. Вот во что ему хочется верить. Мысли о Холмсе хаотичны и легко отходят на второй план, сдаваясь перед волнением Джона о другом «знакомце», но после полуночи возвращаются. Ватсон детально вспоминает краткий разговор, жесты и чужую внешность. Все в них необычно, но больше всего напрягает интуиция, что до сих пор держит ухо востро. Что-то с этим мужчиной не так, что-то это знакомство им сулит, что-то грядет, и Джон опять не может предсказать: плохое или хорошее. Зато точно знает, что это кардинально изменит его жизнь. Он уверен на сто процентов даже без каких-либо доказательств. И именно поэтому он обязательно придет по озвученному адресу. Черт возьми, посмотреть новое место жительства и узнать что-то еще о будущем соседе. Даже с Джоновой прагматичностью, это слишком быстро, но в то же время ему нравится – просто, без смущения и тактичных «реверансов».       Вся его дневная смена наполнена тщательно подавляемым напряжением – после первого же пациента он признается себе, что ждет этой встречи, и это ожидание – жажда выяснить, не обманула ли Джона его интуиция. И после томительных часов, уже на Бейкер-стрит, когда Холмс появляется из такси подобно Мефистофелю, Ватсон понимает: не обманула. Хватило одного взгляда на этого мужчину чтобы понять, что тот – вихрь, ураган, прячущийся под шерстяным пальто, и что чуть ли не пугает Джона. Он видит его всего лишь второй раз в жизни, но уже хочет, чтобы это знакомство не стало мимолетным.       У Холмса очень живая мимика, много отрывистых спонтанных жестов, забавная манера говорить, а в голове определенно хаос. Судя по тому, что порой он выдает бессвязные предложения, которые укладываются в цельную картину только после того, как Джон старательно их обдумает. Шерлок действительно немного «не от мира сего», и Ватсон понимает, почему принял его неординарность за «потустороннюю» – с такими ему еще не приходилось встречаться. И чем больше они проводят времени вместе, с каждой минутой, Джон понимает это все отчетливей.       Квартира полностью отражает ее первого жильца – тот же хаос, что и в Шерлоке. Но «хаос» – это только для Ватсона, для Холмса – свой, одному ему известный порядок. Джон думает, что привыкнет. Он уже привыкает, поначалу даже не сообразив, что разговор об убийствах. Он как-то это упустил, отвлекаясь на домовладелицу, миссис Хадсон, и ее неуместные намеки – она предлагает им общую спальню. Вот о таком «аспекте» сожительства Джон еще точно не задумывался, даже если Шерлок более чем привлекателен на его вкус. Но Марта Хадсон, как и он, не видит ничего предосудительного в однополых отношениях. Разве что, Ватсон не укладывает первых встречных в свою постель. Ну, не всех, и уж точно речь идет не об этом, когда на пороге появляется инспектор полиции…       Новая реальность Джона Хэмиша Ватсона дает ему смачный подзатыльник. Такой, что он может только грузно опуститься в кресло, подволакивая больную ногу, когда Холмс с инспектором исчезают из квартиры. Ошеломление подобно ведру ледяной воды посреди полудня в пустыне. Джона окатывает волной мурашек, почти до судорог, и осознанием того, что то, от чего он ушел год назад, к нему вернулось. Смерть, убийства, «война» постучались обратно, и Ватсон, раненый солдат, снова на поле боя. Да, искалеченный и не в форме, но все еще готовый спасать и убивать. И эта жажда, и страх, и шок становятся для него откровением – он нашел свое место в жизни. Он его осознал. Больше никакой прокрастинации и самообмана – война – вот что делает Джона Ватсона Джоном Ватсоном. И теперь абсолютно ясно, почему весь этот год был тоскливым, бессонным и наполненным безысходностью – Джон не нужен мирной жизни, и она ему не нужна. Без капли риска, адреналина и страха – не нужна.       Именно таким его находит внезапно вернувшийся Шерлок – ошеломленным, раздосадованным собственной недогадливостью и несправедливо сорвавшимся на миссис Хадсон, принявшей его болезненную гримасу за нытье о ноге. Холмс снова «прочитывает» его, как открытую книгу. Деликатно «сомневается», правильно ли понял его «слова», предполагая, что военный доктор не откажет ему в помощи при осмотре трупа. А Джон даже не замечает, стонет он вслух или мысленно: «О Боже, да!» и тут же взвивается на ноги. Да, черт возьми, только бы не эта рутина, скука, безысходность! Только бы не кошмары по ночам, вызванные не стрессом, а болезненной ностальгией! Только бы не одинокие вечера перед ноутбуком и стиснутые между собой ладони в приступах ПТСР! Только бы не будни в клинике с язвами желудка, пневмониями и камнями в почках… Все это – дно высохшей реки жизни Ватсона, а то, что предлагает Холмс – живительные бурные воды. Джон будет круглым дураком, если посмеет отказаться.       В такси этот поток обретает границы и определения – Шерлок оказывается «консультирующим детективом», и Джон не чувствует ни капли разочарования – с темпераментом этого «детектива» ему можно будет просто стоять в сторонке, чтобы уже чувствовать причастность к войне преступления и наказания. К противостоянию тайны и жадного интеллекта – то, что Шерлок умен, видно невооруженным глазом. Хотя и у него случаются «осечки» – принять гравировку на Джоновом телефоне, как следствие наличия у него брата, может также и достаточно ограниченный человек. Но Ватсону нравится, что Шерлок осознает, что его логика бывает иногда однобока, и смеется, понимая, как будет забавно, когда такой казус повторится. Холмс со всей своей необычностью напоминает ему мальчика из совершенно другой сказки, и будет очень интересно попытаться заставить его выложить из предложенных букв не одно конкретное слово.       Впрочем, радость эта весьма кратковременна – очень быстро ее сменяет раздражение. На оцепленном полицейскими участке Шерлок забывает обо всем, кроме трупа, моментально делегируя Джону все социальные условности – будь то банальная вежливость, чувство такта или элементарное сочувствие жертве. Больше того, выслушав Ватсона, снова сразив его своими невероятными дедуктивными выводами, он испаряется из обозримого пространства подобно призраку. В переносном смысле – Джон видел, как тот несся по лестнице, и только поэтому он прощает его за то, что детектив его бросил. Даже когда сам предложил свою компанию. Ватсон фыркает себе под нос, ни капли не обижается, и обращает внимание на инспектора – Грегори Лестрейд, очевидно, будет очередной новой константой в жизни отставного доктора. Лестрейд сед под стать Джону, с теми же мешками под глазами, устал, но жилист и крепок. Вот кто живет этой жизнью постоянно – Ватсон как будто в зеркало смотрит. Разве что Грегори – куда более умудрен подобным «опытом». Но Джон не сомневается, что они сойдутся.       Как не сомневается, что они не сойдутся с лейтенантом Донован – та зовет Шерлока «фриком», тогда как Джон находит его очаровательным. Он не сомневается, что Холмс сможет однажды вывести его из себя этой своей «оригинальностью», но так же уверен, что и тогда будет находить Шерлока милым в его «социопатии». Он ведь уже не смог сдержаться и в открытую оценил его интеллект, а Холмс только посетовал – его посылают к черту гораздо чаще, чем хвалят за способности к логике. Ну и как не найти это «милым»? Человек, которого большую часть жизни только третировали за наблюдательность, вдруг получает комплимент за нее же – Ватсону его почти жалко. И он ни в коем случае не собирается останавливаться на достигнутом. И уж точно не тогда, когда его самого похищают.       Вот что более чем странно, но и тут Джон очень быстро перестает удивляться – теперь, имея представление, кто такой Шерлок, он может себе представить его окружение – в том могут оказаться не только полицейские и криминальные элементы, но и балерины, и бездомные, и дети, к примеру. Джон никогда не жаловался на воображение, даже если похитивший поражает его не меньше Холмса. Его внешность отталкивает, его голос давит, его слова заставляют замереть, как под дулом пистолета. От него веет неизвестностью и силой, но даже покрываясь мурашками, Джон не боится. Во-первых, его не очень-то пока и пугают – если наглый визави думает, что, рассказав Ватсону нелицеприятную правду о нем самом, заставит того испытать неловкость или сомнение, то ошибается – он уже прошел это с Шерлоком. И это – во-вторых – даже зная все это о нем, мужчина, в отличие от Холмса, делает в корне неправильные выводы. Но этим же и заинтриговывает не меньше. В словах о Шерлоке Джон видит почти неприкрытую заботу – и это от того, кто называет себя его врагом. Что за удивительное противоречие? Что за нонсенс? Что это за эмоция в глубине мелких, тусклых, но таких знакомых глаз? Уж не интерес ли это? Энтомолога к новому виду. Противное ощущение. Но все равно знакомое – не далее, чем вчера и год назад Джон испытывал нечто подобное.       Он снова боится и не хочет проводить параллели, поэтому передает Шерлоку слова своего нового знакомого, а в ответ получает отмашку и просьбу подать телефон. Холмсу это неважно. Неважно, что Джон после этой встречи вернулся в свою казенную квартиру за пистолетом. На войне он должен быть вооружен. И причина для этого всего лишь одна.       Спустя несколько дней он заканчивает с переездом и наконец позволяет себе небольшой самоанализ – Холмс работает над делом, и это – самый лучший и быстрый способ узнать обо всех приятных и не очень сторонах своего соседа. Небольшой – но только потому, что Джон уверен – Шерлок еще не раз его удивит. А вот со своими реакциями он должен разобраться прямо сейчас.       Шерлок его привлекает. Привлекает этот осознанный хаос в мыслях и поступках, внешность и характер, по большей части. После невероятной прогулки по крышам в погоне за предполагаемым преступникам Ватсон «в запале» может даже поинтересоваться чужой ориентацией. В конце концов, им поставили свечу на стол – почему бы и нет? Его даже не волнует отказ – ему интересен сам факт. Они ведь в итальянском кафе на не-свидании, так что его вопрос уместен. И он ведь, да Бога ради, ни на что не намекал! Холмс же как китайская шкатулка с секретом – заминированная – Джону нужно только разобраться в хитросплетениях проводов, чтобы не взлететь на воздух.       Но чем дольше, тем больше он запутывается – волшебным образом его проклятая нога излечивается, а руки перестают дрожать. И дело тут не в адреналине и не в молочной кислоте в мышцах после пробежки. Дело в Холмсе и магии его обаяния. Джон понимает, что вот уже несколько дней у него мысленно открыт рот от удивления и глаза по-глупому распахнуты. Шерлок Холмс – генератор энергии, идей, выводов, сарказма и весьма тонкого юмора. Шерлок Холмс – болото, в которое затягивает Ватсона очень быстро, и который очень быстро это понимает. Мысленный «рот» закрывается, «глаза» возвращаются на «орбиту», и Джон улыбается – Холмсом невозможно не восхищаться. Даже несмотря на все еще присутствующие изумление, страх, раздражение и злость. Даже несмотря на то, что эта дорога приводит его на почти не метафорическое поле боя…       Джон рад, что за год не потерял остроту реакции. Рад, что прислушался к интуиции и не проигнорировал ее. Рад, что пришел вовремя – в здании напротив – Шерлок и убийца, и Ватсон мгновенно вспоминает, что делал в подобных случаях. Его «прикрытие» на мушке у противника, и Ватсон не сомневается ни мгновения, нажимая курок. Холмс должен выжить. Должен выжить этот чудаковатый, нелепый, невероятно умный и, порой, пугающий сумасброд. Этот немного «не от мира сего» и немного не человек.       И это становится отправной точкой для нового витка «сумасшествия» самого Джона. То, что происходило в Афгане, было лишь началом – спустя год «чудеса» с Ватсоном продолжаются. Он не знает, как еще это назвать, какое подобрать определение и как выразиться, но после выстрела все как будто становится на свои места – вместо песка и скал – асфальт, бетонные коробки домов и машины, вместо бойцов – полицейские, криминалисты и патологоанатомы, вместо боевиков – преступники, а вместо чертовщины на Хэллоуин – запутанные расследования и сам Шерлок. Ах, да, а еще его брат, и Ватсон снова в любимом персональном Аду. Но, пожалуй, никто не сможет упрекнуть его в том, что он ни о чем не жалеет. Его реальность однажды изменилась, и Джон больше никогда не сможет воспринимать ее по-старому. Даже если встреча на Хэллоуин была не в полночь и не в красном мареве тумана.              ***       Жизнь с Шерлоком изобилует странностями только в первое время. Джон смотрит во все глаза, поражается, вздыхает от удивления и вздрагивает от фантомных сквозняков, но постепенно привыкает и к этому. Привыкает к черепу на каминной полке, глазным яблокам в микроволновке, голове в холодильнике, прокисшему молоку и паре сотен видов пепла, любовно собранным и промаркированным. Привыкает к молчанию и жалобным стонам скрипки, когда Холмс скучает. Привыкает к Грегори и Майкрофту, что оба чрезвычайно заботливы в отношении Шерлока. Это не жизнь – это сплошной фарс и адреналиновая ломка. Джон не сомневается, что променял «шило на мыло», но его это устраивает целиком и полностью. Бессонница отступает, рутина на работе больше не вызывает уныния, а одиночество… Одиночество для Ватсона теперь выглядит по-другому. По-прежнему неприятно, но не так всепоглощающе, как до этого. Джон обретает не друга и не любовника, но соратника, а это тоже неплохо. В роли первого для него выступают Стэмфорд и, что вполне ожидаемо, Лестрейд, а вторая категория легко пополняется незнакомцами, благодаря «ожившему» либидо Ватсона.       И все же, на фоне всей этой необычности, Шерлок умудряется занять особое место в голове и сердце Ватсона. Джон частенько «зависает» на нем взглядом, пытаясь снова увидеть то, что так его поразило в первую встречу. Тот налет мистики, что ее сопровождал. Успокоившись и пообвыкнувшись, ему начинает казаться, что он действительно видит. И это не что-то эфемерное – все та же отрубленная голова в холодильнике вполне реальна и попадает под критерии сверхъестественного. Джон видит чужие отрывистые движения, как будто кукловод дергает за нити, отмечает преимущественно ночной образ жизни, игнорирование общепринятых человеческих норм морали и этики, феноменальную память и, снова, манеру изъясняться. И чем дольше Ватсон это наблюдает, тем больше уверяется, что Шерлок Холмс – это что-то не из этого мира. Холмс-старший – наверняка тоже, но Джон имеет «счастье» общаться с ним не настолько же часто, поэтому и не может утверждать с той же уверенностью. Но он продолжает слушать свою интуицию, а она все еще держит его начеку, поэтому Ватсон все время в «тонусе», и постепенно адаптируется.       Шерлок бывает невыносим до желания его придушить – например, когда лезет под пули, ножи и кулаки в одиночку, «забыв» своего верного «оруженосца» дома. А бывает мил до инсулиновой комы – когда комментирует телевизионные передачи, ноет от скуки, только-только завершив очередное расследование, или стоически воздерживается от дозы никотина в середине запутанного дела – просто потому что пообещал своему соседу-врачу-другу. Джону это и правда нравится. И он даже не удивляется, когда любовь к этим, порой странным, чужим привычкам, чертам и действиям перерастает в более серьезное увлечение. Ватсон, конечно же, снова себя не обнадеживает и по-прежнему старается держать свои желания в узде. Во-первых, Шерлок ему уже отказал, а во-вторых, Джону просто нравится все это чувствовать, даже не реализуя. Нравится знать, что ему открываются новые грани чужой души, нравится находить их забавными или раздражающими, нравится быть рядом, подставлять плечо и соседствовать без какого-либо «ушлого» умысла. Холмс однажды уже попенял ему на подобную «самоотверженность», когда Ватсон отказался следить за ним по просьбе старшего брата, но интерес Джона скорее платонический – не обнадежившись, он и не строит иллюзий. Для всего остального, для проявления физической близости, а не духовной, он вполне успешно заводит связи «на стороне». С медсестрами, с родственницами пациентов, с незнакомками в барах или с покупательницами в магазинах. С некоторыми из них он даже знакомит Шерлока, когда дело заходит дальше трех свиданий, а самому Ватсону начинает казаться, что партнер стоит вложенных усилий и отвечает такой же взаимностью. Вот только Шерлок своим «всевидящим оком» очень быстро снимает шоры с глаза Ватсона – избранницы то оказываются неверны, то слишком требовательны, то меркантильны. У одной даже оказывается хорошо скрытое психологическое расстройство, которое в дальнейшем грозит усугубиться – и вот тут Холмс был весьма кстати. Тогда, когда отпускал нелицеприятные комментарии в адрес умственного развития Джона и его любви к «сексуальным приключениям», выпутывая того из веревок в квартире, заполненной бытовым газом. Ватсон смеялся над ними и действительно был рад – социопатия Шерлока дала сбой на докторе – было чем гордиться. И опять же – без какого-либо самообмана. Джон больше не был одинок, в привычном смысле этого слова.       В той череде подружек были и несколько мужчин, и вот о них он предпочитал молчать – пощечины от девушек он в принципе терпел, а вот драться с кем-то из-за Шерлока не собирался. Если только это не был преступник, конечно же. Холмс, если и замечал разницу в поле «визави» Ватсона, то никак ее не комментировал. К вящему удовольствию последнего. Зато ее не стеснялся комментировать Лестрейд – даже при всей его вежливости и доброте.       Очень скоро Джон и Грег начали проводить редкие выходные за пинтой пива в пабах. Ватсон все еще старался не злоупотреблять, но ему нужно было передохнуть от Шерлока, когда того становилось слишком много, а Лестрейду – вообще ото всего. От работы, от грязи, от крови, от начальства, от почти бывшей жены. У него такой порядок был заведен давно и проверен на эффективность, и он был очень рад компании нового знакомого. И уж конечно, Лестрейд не мог не видеть тех мужчин, что подсаживались к доктору за стойкой, пока тот ждал друга-полицейского – соответственно, не мог не высказаться – легко и с юмором, иногда – осуждающе или с опаской. Для Грега подобные отношения не были «моветоном», его больше волновала «ветреность» доктора, и он усердно пытал того о ее причинах. Ватсон отшучивался, отбрыкивался, напоминал о ранении и затяжной депрессии, а Лестрейд кивал, принимал на веру, а потом опять спрашивал. Джон снова фыркал и отказывался признаваться – Грег и так понимал, что оказавшись вблизи урагана под названием «Шерлок Холмс», нельзя было остаться не вовлеченным. Понимал, но все равно давил на больное. Зачем, Джон думать не хотел, поэтому знакомился с новой девушкой или парнем. Он сменил их десяток за полгода, а все свои чувства успешно держал под контролем.       Его жизнь играла теперь яркими красками, и он не собирался менять это на новые душевные терзания. Ему нравилась эта жизнь – красный цвет крови, белый – халата и коридоров поликлиники, черный – пальто Шерлока, обои на Бейкер-стрит и пепел гаванских сигар – даже если краски были такими. Даже если периодически кошмары о войне, той войне, снились снова, ощущение слежки накатывало до панических атак, а «призраки» иногда возвращались…       С кошмарами он боролся весьма успешно – иногда медикаментозно, иногда алкоголем, иногда горячей ванной, а иногда игрой Шерлока на скрипке в три часа ночи. Паранойю излечил Шерлок – с мастерством волшебника извлекал из разных углов их квартиры прослушивающих «жучков» и микроскопические видеокамеры, что «любезно» оставлял его «непрестанно беспокоящийся» старший брат. Ватсону до дрожи было интересно, в чем тот пытался его, их, уличить, но Шерлок лишь презрительно фыркал и не торопился высказывать свои предположения. Впрочем, как и претензии к Майкрофту – и это тоже было странно.       А вот с «паранойей» другого, мистического, рода Джон и не знал, что поделать. Естественно, когда его новая-старая жизнь снова стала такой, какой была в Афгане, он знал, что вернется и чувствительность, и мнительность, и разыгравшееся воображение. Но никогда бы он не подумал, что они будут такими. Ему все время кажется, что он что-то видит – на периферии зрения: то тень, то малиновый огонек, то вполне узнаваемое очертание руки, торчащей в темноте кухни из дверцы холодильника. Джон вздрагивает, трет рукой глаза, и морок исчезает, а через день появляется снова – и Ватсон уже в курсе, что иногда стоит верить тому, что видишь. Он ведь не забыл, что его реальность – дополненная, но она никогда еще не была такой «активной» и не проявляла себя больше, чем раз в год. Вот только с приходом лета их квартира уже кишмя-кишит этими «осколками нематериального», и Ватсон не знает, плакать ему или смеяться…       Действительно, доходит до смешного: Джон ненавязчиво и лишь раз упомянул эту тему в присутствии их домовладелицы, и теперь миссис Хадсон не устает рассказывать ему всяческие «потусторонние» сплетни, коими ее снабжает весьма сомнительного вида пресса и многочисленные знакомые-покупатели-первые-встречные. Это ее маленькое, «безобидное» хобби, и в лице Ватсона она находит благодарного слушателя, не подверженного разделяемым многими стереотипам. А Джон мечтает еще хоть раз поболтать с Густавом – его личный «специалист по сказкам» знал в этом куда больший толк.       Изведя себя этой «паранойей» за несколько недель до нервного тика, Джон просит сделать Грега аккуратный запрос насчет Хиддена, но тот приходит ни с чем – Густав в Англию не возвращался. Ну не Холмса же Джону спрашивать – тот демонстративно закатит глаза, давая понять, как именно относится ко всей этой абсолютно не научной чуши. Да еще и на Ватсона начнет смотреть так, как будто вконец усомнился в его адекватности. А Джон бы весьма доходчиво объяснил ему, что все это отнюдь не шутки и не выдумки, и ему и правда периодически мерещится отрезанная рука на холодильнике, но разве ж тот поверит? Холмс слишком приземленный, он слишком хорошо знает, на что способны люди, поэтому его не убедить в истинности того, что обычно грезится. Ватсон точно не собирается этого делать – он уже заметил этот изменившийся, пристальный взгляд. Как будто Джон – недавний пациент «мягкой» палаты, и теперь бормочет себе под нос «глупости», которых наслушался от весьма неординарной дамы преклонного возраста. Будто Холмс наблюдает за развитием этой его «болезни» в целях ее изучения, вместо того, чтобы спасать от нее.       Ватсон оскорблен недоверием в глубине души, а на поверхности – продолжает отпираться ото всех подозрений в невменяемости. Ото всех странностей. Заяви Джон Шерлоку, что последний являлся ему в качестве призрака ребенка в горячей точке, и Холмс, оба Холмса, очень быстро отправили бы его куда следует. Скорее всего в райские условия, но в один конец. Поэтому он опять отшучивается, а к своим «гостям» старается привыкнуть – у него нет выбора. Ведь Ватсон вполне адекватен – это его мир сошел с ума, а не он. И в этом мире нет теперь ничего странного в том, что небо по утрам в окнах Джоновой спальни темно-розовое, несмотря на плотную облачность. Абсолютно нормально и то, что даже в незажженном камине целыми днями пляшут искры, что в черепе теперь обитает сгусток мохнатой тьмы, который незаметно ластится к пальцам Холмса, стоит тому взять череп в руки, а что уж говорить о перемещающихся с места на место вещах – Джон с десяток раз проверил: ни одна книга, чашка, подушка или свитер не оказались на тех местах, где он их оставил…       Еще немного и он окончательно уверится, что «перешел черту». Как будто он встретил и съехался не с детективом, а с волшебником, которому нравится дурить ему голову, «не замечая» творимого им «волшебства». Также остается вариант с шизофренией, но Джон никогда не слышал о таком ее течении – то проявляется раз в год, то прогрессирует от часа к часу. Все же он склоняется к собственному «проклятию», и постепенно назревает вопрос: как это скрыть от Шерлока и нужно ли? Вот тот ни разу даже не намекнул, что что-то видит, а Ватсону с каждым днем все труднее скрываться. Делать вид, что ничего не происходит: он не раздражен, не впечатлен, не влюблен в своего соседа и он не видит ничего сверхъестественного в их самой обычной квартире. Слишком много для одного Джона. И нужно ли удивляться, что он постоянно заводит романы, берет дополнительные смены в больнице или, в обход собственных зароков, напивается с Грегом – все, что нужно Ватсону – иногда переключать внимание на что-то обычное. Ему все еще нужно учиться жить со всем этим.       Ему нравится работать с Шерлоком – нравится риск, загадка и предвкушение. Он не собирается навязываться Холмсу – тот однажды предложил сам, и понемногу Ватсон учится: помогать, не мешать, подстраиваться. Они подходят друг другу. Они дополняют друг друга. Шерлок этого, конечно же, не замечает или делает вид, что не замечает, но Джону это уже не важно. У него есть возможность быть причастным ко всему – к расследованиям и к паранормальному, а это теперь почти все, что ему нужно. Чтобы жить, чтобы быть в ладах с самим собой, чтобы кошмары и боль отступали. Он благодарен за это Шерлоку. Неистово, от всего сердца, полностью принимая ответственность. Однажды он даже говорит ему об этом – в конце лета, опять перебрав с Лестрейдом в баре, опять расставшись с очередной пассией.       Он запинается о порог в прихожей, кое-как стягивает куртку с продрогших плеч, а Холмсу, что внимательно следит за ним с дивана, только машет рукой. Джону сейчас не помешает кофе, душ и кровать в пределах вытянутой руки. Первый пункт он находит на кухне – полную, о, чудо, кофеварку – и блаженно стонет.       – Я тебя обожаю, ты же знаешь это? – он бормочет себе под нос, подозревая, что Шерлок, как обычно, проигнорирует беседу. Но тот неожиданно оказывается за его спиной, и Джон крупно вздрагивает от голоса, раздавшегося над ухом.       – Подумать только, – Ватсон даже не услышал его шагов! – на какие откровения, порой, нас толкает полная кофеварка…       – Дело не в кофеварке, – Джон с трудом сглатывает и решается. – Дело в заботе, во внимании, в мелочах.       Холмс закатывает глаза, фыркает, демонстративно наливает себе чай и уже собирается вернуться на диван, но Джон перехватывает его за рукав халата. Ему сложно сейчас шевелиться – приступ откровенности сковывает его, наполняет до краев и не собирается отпускать, пока Ватсон не скажет все, что хочет.       – Я благодарен тебе, Шерлок, – тот останавливается вполоборота, но Джон все равно ищет его взгляд. – Можешь считать это пьяным бредом и пристыдить наутро, но я правда благодарен тебе за то, что ты появился в моей жизни. Это много для меня значит.       – Твоя склонность к алкоголизму – наследственная. А насколько ты «благодарен», я и так прекрасно знаю – чем громче ты возмущаешься органам в холодильнике и тому, что я беру твои вещи, тем сильнее, – скептично заявляет Холмс в ответ, освобождаясь от чужой хватки, и Ватсон хихикает.       – Именно, дорогой друг. Помни об этом, – Шерлок оборачивается на реплику, смотрит в упор со странным выражением лица, а Джон продолжает улыбаться.       Он точно не в том состоянии, чтобы правильно подобрать слова. Чтобы передать то, что он чувствует. Что после целого года боли и тоски только он, невероятный детектив, смог вернуть Джона к нормальной жизни. Ну, может быть, не совсем и скорее «потусторонней». Что Джон неистово хочет жить, и Шерлок дал ему этот шанс – еще немного, и если бы не встреча на Хэллоуин, Ватсон бы воспользовался пистолетом. Что Шерлок, сам по себе – причина жить – неординарный, красивый, гениальный, харизматичный и почти совершенный… Ладно, про «совершенного» это Джон загнул – он все же пьян – но в остальном не лукавит. Он был разбит в пух и прах и физически, и морально, и собирал себя по кускам, а стоило появиться Холмсу, и Ватсон вмиг стал целым.       – Главное, чтобы помнил ты, – бросает Шерлок в ответ, ретируясь на диван и намекая на «похмельную амнезию», но Джон будет помнить об этом всю жизнь. И наверное, даже после смерти.       Наутро он забывает подробности, но прекрасно помнит суть, и даже почти не смущается подобного признания. Он ведь все-таки не в той любви ему клялся, так что ничего предосудительного в этом нет. И уж тем более он не покушался этими словами на его честь, но Шерлок, по-видимому, решает иначе – он продолжает странно на него смотреть. И дело тут уже не в том, что Джон охотно поддерживает беседу с миссис Хадсон, в очередной раз, повествующей о каком-нибудь фейри, – Холмса явно задели пьяные слова соседа. Джон чувствует себя лабораторной мышью – Холмс, кстати, и так успел поставить на нем несколько экспериментов – смущенной подобным вниманием лабораторной мышью. С одной стороны – подозрительно, с другой – льстит. Джону кажется, что они становятся ближе друг к другу. За всей этой игрой в «гляделки» и он замечает, что Холмс раскрывается ему все больше. Ну или, может быть, Джон учится видеть то, что на самом деле всегда лежало на поверхности. В любом случае, он рад – сублимация физического влечения оставляет «трезвой» его голову – теперь он может видеть лучше и больше все то, что делает Шерлока Холмса Шерлоком Холмсом.       Тот, например, вял после еды, поэтому во время расследования забывает о пище. Он не носит свитера, к которым Джон после жаркого Афганистана испытывает страсть в промозглой Англии. Он забавно щурится, когда смотрит телевизор, тщась найти там что-то логичное. Он превосходно играет на скрипке, когда знает, что его никто не слышит. Он делает вид, что пренебрегает чужим вниманием и ему плевать на мнение окружающих – на самом деле, он все тщательно запоминает. Он инстинктивно расслабляется в присутствии Джона и Грега, а завидев Майкрофта, всегда внутренне сжимается, как будто ждет выговора, ножа в рукаве или разочарованного взгляда. Он любит смотреть на огонь, сидя у камина, чай, что готовит ему Джон, и жалобы миссис Хадсон на ее больное бедро. Но вместе с тем, он может быть поражающе глух к доводам не своего разума, бестактен к нормам морали и жесток к людям. Даже к близким людям – Ватсон выясняет это на собственной шкуре.       Их новое дело в Дартмуре – фосфоресцирующий кролик и гигантский хаунд. Джону остается только трясти головой и отгонять плохое предчувствие – Хэллоуин уже на пороге, и как бы он ни привыкал к странностям в этой жизни, а когда знаешь, что в один единственный день они случатся обязательно, то не бояться сложно. Очень сложно – ведь неприятности сыплются одна за одной: проникновение на военную базу, плачевное состояние Генри, черт возьми, огромный хаунд в ущелье… Ватсон почти сходит с ума от страха. Точнее, опять сходит – адский пес как будто соткан из самого страшного кошмара: оскаленные клыки, с которых капает ядовитая слюна, огонь в глазах, утробное рычание, острые когти на массивных лапах и длинная клочковатая шерсть, что в отсветах малинового тумана смотрится до жути зловеще. Ватсон напрочь забывает, какой сегодня день или ночь – это квинтэссенция ужаса – первобытного, потустороннего и смертельного. Настолько страшно ему не было уже давно, и он совершенно зря расслабился – его война все еще с ним.       Пронимает даже Шерлока. Даже его ужасает то, чему они стали свидетелями – знал бы тот, насколько на самом деле «тот» мир близок к их миру! Вот тогда бы он не стал высмеивать ни Джона, ни миссис Хадсон с их байками. Ватсону даже в какой-то момент жалко и детектива, и их заказчика – если бы они видели то, что видел Джон в Афгане, возможно, справились бы с этим легче. Но совсем скоро жалеть Шерлока уже не хочется. Очень скоро его на полном серьезе хочется убить! Он снова ставит над Джоном опыт, и на этот раз это не безобидная проверка, насколько обычный человек может быть восприимчив к слуховым раздражителям – на этот раз он безжалостно травит своего друга-соседа-напарника какой-то химией, вызывающей такие галлюцинации, что Джон заново поседел! Вот это уже ни в какие рамки неординарности Шерлока не вписывается. Это подло! Это низко! Это бесчувственно! Ватсон так ему и заявляет. И ему совершенно плевать, что эксперимент оказался разгадкой этого дела, что они спасли Генри от помешательства и вывели преступника на чистую воду. Джон должен быть и будет другом, соседом и напарником, но не лабораторной крысой, которую легко можно заменить такой же! Шерлок дал ему очень много, боже, почти все, но если это значит, что в ответ Джон должен будет терпеть унижение, то к черту тогда такую жизнь! К черту Шерлока Холмса! И даже Грегори не остановит Ватсона от того, чтобы заявить это в лицо детективу. А еще лучше – врезать! О, теперь Ватсон понимает, для чего Холмс-старший «отрядил» им Лестрейда – не столько прикрыть в опасном деле, сколько оградить Шерлока от его же такого «примитивного» друга.       Джону противно от этого до тошноты. Джону больно. Его сердце как будто треснуло. И он совершенно не понимает спокойствия Грега – ведь наверняка же знал, чем был мотивирован Майкрофт, и еще лучше он знает самого Шерлока – был на месте Ватсона не раз. Но Лестрейд только вздыхает с грустью, смотрит в сторону без вины и смиренно пожимает плечами – мол «это же Холмсы, что с них взять? Гении и злодейство, и все такое прочее…» Его Джону тоже хочется схватить за грудки и встряхнуть – кем бы они ни были, это не дает им никакого права! Да, он терпел, когда Шерлок щедро делился своим раздражением на человеческую глупость. Он сжимал зубы, когда Холмс намеренно ему лгал. Он закрывал глаза на грубость, наглость и равнодушие – на все, что нес детектив, находясь в плохом настроении. Но у любого терпения есть предел, и Джон не вынесет жестокости к близким людям. Ему плевать, что с его стороны это может быть похоже на лицемерие – он, в конце концов, влюблен! И он не потерпит, чтобы на его чувства отвечали так! Чтобы с его чувствами так обходились.       Ватсон очень хочет, чтобы до Холмса все это дошло с первого раза. Чтобы ему не пришлось повторять и снова выворачиваться наизнанку. Чтобы ему не пришлось напоминать о том, что Шерлок и так прекрасно знает – Джон – солдат, и честь для него не пустой звук. И каким бы «социопатом» Шерлок ни был, а ему придется с этим считаться.       Холмс, кажется, слышит его. Кажется, даже понимает. Ватсон не видит в нем раскаяния, но видит вину и что-то… что-то, что напоминает ему о Хэллоуинах в Афганистане. Мертвую пустоту в чужих глазах. И он тут же сдается – Шерлока не переделать, переделывать придется себя. Спуститься, наконец, с небес на землю и перестать потакать своей влюбленности. Заставить ее прекратить пускать пыль в глаза и позволить увидеть Холмса таким, каков он есть, без прикрас. Заставить ее прекратить обнадеживать Джона и хотеть большего, когда он уже смирился довольствоваться малым.       Он думает об этом всю обратную дорогу в Лондон. Не отвечает на аккуратные, пристыженные взгляды Шерлока и молчит. Даже когда тот пытается завести разговор. Даже когда нарушает скоростной режим или приносит с заправки два стаканчика кофе – с молоком для Джона – надо же, он об этом помнит! Но Ватсон все еще обижен и хочет побыть в тишине, чтобы просто это пережить. Переварить эту горечь, чтобы завтра или еще через день он смог вернуться к тому, что было. Нет, конечно, уже навряд ли все так будет, но Джон сможет попытаться вернуть им привычную манеру общения, а со временем забыть о причиненной боли. Он пытается сделать это прямо сейчас – даже не обращая внимания на праздничные гуляния и наряженную толпу, что отмечает очередной Хэллоуин. Для Джона он запомнится только болью, и он уже так вымотан, что надеется, что произошедшего было достаточно в качестве «ежегодной неприятности». У него нет сил на что-то еще. Пусть на этом все закончится еще до полуночи.       Миссис Хадсон оставляет им курицу в сливочном соусе в качестве позднего ужина, и тарелку со сладостями. От конфет Джона уже тошнит, ему вообще кусок не лезет в горло, но от чашки чая после долгого переезда он ни за что не откажется. Шерлок уходит в свою комнату и, судя по громким шорохам, вымещает свое раздражение, разбрасывая вещи. Ватсон опирается на кухонный стол, греет руки о чашку и давит горькую улыбку на губах – он бы хотел думать, что раздражение Холмса направлено не только на него, но и на себя. На себя – в первую очередь. И он даже посмеет на это понадеяться, когда Шерлок стремительно возвращается на кухню и нависает над Джоном. Он видит в его глазах гнев, боль, ехидство и почти смятение – ну с чего он взял, что если Ватсон сказал, что простил, то тут же, в одночасье, вновь станет добрым, послушным и понимающим?       – Ты теперь всегда будешь так на меня смотреть? – Шерлок удерживает его взгляд своим, а говорит так, как будто и правда осознает ценность их дружбы.       – Как «так»? – Джон старается выглядеть равнодушным и не показать, что кроме глаз напротив, он видит, как за чужой спиной расползается безмолвная тьма – прямо посреди залитой светом кухни. Тьма на краях отдает красным, электрический свет теряет контраст и выцветает, а по ногам ползет холод.       – Как на того, кто тебя предал, – цедит Холмс.       – В какой-то степени так и было, – медленно, ровно и тихо отвечает Ватсон. Делает еще глоток из чашки, уже не чувствуя вкуса, продолжает смотреть в глаза и совершенно не придает значения тому, что старые напольные часы в холле начинают отбивать полночь. Для него все это длится уже несколько лет.       – Ты не смеешь меня судить. Ты ничем не лучше меня, – в голосе Холмса остается только злость – ледяная, обжигающая и пустая. И Джону уже абсолютно ничего не кажется – Шерлок на самом деле выцветает и теряет краски, становясь мертвенно-бледным в сереющей рубашке.       – Поясни, – Ватсон замирает и раздвигает губы со всей осторожностью на какую способен – афганский Хэллоуин, такой, каким он должен был быть.       За десяток напряженных секунд все кухонное пространство становится равномерно серым – только пальцы Джона на чашке перед лицом все еще телесного оттенка. Но как только часы заканчивают бить, оцепенение спадает – Шерлок резко взмахивает рукой, попадая Джону по ладони, и чашка падает на пол и разбивается. Ватсон вскидывается, напрягается, как для прыжка, хмурит брови, а Холмс шагает навстречу, вплотную и хватает его за плечи стальными пальцами.       – Ты! Три года! Прятался от меня! И все еще смеешь в чем-то обвинять?! В черствости, в равнодушии, в жестокости?! Ты! – еще немного и он начнет трясти Джона из стороны в сторону. Ударит, раздробит кости, сдавливая пальцами все сильнее, вопьется зубами или свернет шею. Ватсон видит алые всполохи безумия в глазах напротив. Он видит гнев, боль и невыносимую жажду, что всегда первой читалась в мертвых глазах то ребенка, то подростка…       Как он мог не догадаться? Как он мог позволить себя одурачить? То, что призрак прикинулся человеком, совершенно не отменяет того факта, что они снова встретились на Хэллоуин… Что череда этих встреч продолжается, что «той стороне» все еще что-то нужно от Джона Хэмиша Ватсона, что неизвестное все еще грядет… Каким же наивным и глупым нужно быть, думая, что все эти «галлюцинации» могут быть чем-то нормальным для мира людей. Что обычный человек может вот так просто взять и начать видеть «призраков»…       Джону не страшно, не тяжело, не холодно и почти не больно в этот момент. Осознание ситуации снова бьет под дых, но неожиданно приносит облегчение – «тайное становится явным». Очень скоро он поймет, что же творится с его непутевой жизнью, полной недоумения, смерти и тоски неизвестно о чем. Шерлок – Шерлок ли – тоже замирает, задыхается своим криком, сжимает до синяков, а потом притягивает Ватсона телом к телу. Обнимает, утыкается носом в плечо и снова застывает – слышно только немного свистящее, загнанное дыхание. Мир вокруг них все так же медленно погружается в сумерки – свет окончательно меркнет, шум за окнами утихает, воздух становится густым и почти ощутимым. Джону это не нравится – он устал бояться, устал ждать и оглядываться. Поэтому он силой заставляет себя выйти из ступора, поднять ослабевшие руки и прикоснуться ими к чужим лопаткам.       – А вот теперь… – он не шепчет, он заставляет свой голос звучать по-прежнему, как и минуту назад, как в привычном ему мире, – по порядку… и со всеми подробностями…       И на этом привычный мир рушится окончательно – как будто кадр сменяет кадр – резко, беззвучно и совершенно не тем, чем было. Звук и цвет возвращаются в секунду, кухня снова залита теплой подсветкой, а Шерлок вздрагивает, немного отодвигается, чтобы снова заглянуть в глаза, и он опять – живее всех живых.       Холмс все еще злится, но Ватсон видит выдвинутую вперед челюсть и надутую нижнюю губу, выдающие обиду с головой. Видит блеск в глазах и легкий румянец на скулах – это снова невозможный Шерлок Холмс. И Джон бы хотел, чтобы все это было галлюцинацией и мороком, но слова детектива говорят совершенно об обратном.       – О! Теперь ты хочешь, чтобы я говорил! – Шерлок опять взвивается, взмахивает руками, отступая на шаг, и Ватсон тут же начинает растирать пострадавшие плечи и хмурится.       – Мы продолжим спорить? – интересуется он и добавляет в голос жесткость. – Если так, то я завтра же соберу свои вещи и до следующего Хэллоуина ты можешь меня не искать.       – Ты не посмеешь! – рычит Холмс и снова бросается к Ватсону, но тот успевает выставить перед собой ладонь и давит на грудь Шерлока, заставляя остановиться.       – Ты плохо меня знаешь? – он скептично поднимает бровь. – Мы, кажется, уже выяснили, что я не терплю наплевательского к себе отношения. Ты задолжал мне объяснение… Шерлок.       – Как и ты, – Холмс щурится, замечая паузу в словах Джона, отталкивает его руку и снова хватается за чужие плечи.       Но на этот раз объятие не до хруста – оно мягкое, но и требовательное. Трепетное, наполнено каким-то важным чувством – Джон теряется в вариантах и снова впадает в ступор.       – Потом… – бормочет Шерлок вполголоса. Притирается грудью, утыкается носом в шею и расслабляется.       Наконец расслабляется – и Ватсон понимает, что и сам был напряжен до предела. Он не знает, как на все это реагировать, и сначала медленно считывает свои тактильные ощущения – Холмс угловатый, крепкий, теплый. Пахнет смесью машинного масла, дешевого кофе, дорогого парфюма и сигаретного дыма – все-таки сорвался на заправке. Его кудри щекочут Ватсону щеку, плечи под чужой тяжестью все еще ноют, а ритм сердцебиения попадает в такт сердцу Джона. И это мигом заставляет его переключиться на произошедший только что разговор – его интонации смысл и подтекст.       – Шерлок? – зовет Джон – ему все еще нужны ответы.       – М-м? – стонет тот, не шевелится – кажется, готов уснуть прямо на нем. И это окончательно выбивает Джона из колеи.       – Шерлок, – опять повторяет он, но уже смирившись, оттаяв еще больше и снова почти простив – Холмс, естественно, это тут же улавливает.       – Все – потом, – настаивает он тверже, обнимает крепче и теперь уже совершенно однозначно потирается телом о Ватсона, заставляя того задохнуться и напрячься.       – Ш… прекрати, – требует Джон, заставляя себя перестать просто глупо произносить его имя.       – Не хочу, – ворчит Холмс, и Джон закатывает глаза – от того ребенка он не далеко ушел. Джон даже знает, что услышит в ответ на закономерный вопрос: «А чего ты хочешь?»       Он прекрасно знает, что Холмс хочет закончить с этими разговорами, обидами и извинениями, с болью и гневом. Но, возможно, в свете открывшихся фактов, есть что-то еще?       Джон проводит ладонями по его спине, почти оглаживает, перемещает их на талию, а затем на ребра – в новой попытке отодвинуть детектива. Но тот неуловимо меняет позу – двигает Джона к столу, усаживает, а сам оказывается между разведенных бедер.       – К-хм, – выразительно кашляет Ватсон, но его потуги остаются проигнорированными – Холмс продолжает делать то, что хочет – тискаться на полуночной кухне, сопеть в ухо и молчать, греясь в чужих руках.       Знал бы он, как хотел этого Ватсон, но после того, что тут только что было, он сомневается, что мог бы когда-нибудь что-нибудь от Шерлока скрыть. Явно это – не влюбленность в детектива. И уже совсем наверняка не – причастность к потустороннему.       – Я знаю, что ты ко мне чувствуешь… – Шерлок говорит уверенно, но осторожно, уже понимая, как легко иногда можно обидеть и словами, и поступками. – Я к тебе – совершенно другое. Но в одном мы сходимся – я тоже тебя хочу.       Он наконец отпускает Джона, проводит руками от спины к шее, обхватывает ладонями затылок, а большими пальцами гладит за ушами. Теперь его взгляд нетерпеливый, обещающий и томный. Язык скользит по губам, дыхание поверхностное. А Джон не может так быстро переключиться – выдохнуть и позволить страсти занять место страха.       – Уверен? – Ватсон спрашивает с сомнением и новой долей скепсиса в голосе – он все еще готов оттолкнуть Холмса в любой момент. Какой бы желанной эта близость ни была. Какой бы ни была пугающей.       – Я – все еще я, – авторитетно заявляет Холмс. Он чуть приподнимает уголки рта в намеке на улыбку. Напоминая о том, что он – детектив, и от него нет секретов. А еще, очевидно, на то, что он – все еще человек. Даже несмотря на то, что тут было несколькими минутами ранее. Очевидно, что сейчас он говорит только об одном желании, а все разговоры действительно могут подождать.       Вот только Ватсон по-прежнему сомневается, и тогда Шерлок делает еще одну вещь, что заставляет их снова сходить с ума – в который раз за этот вечер. Он склоняется к Джону и прижимается губами к губам в легком невинном поцелуе. Медленно ласкает, и Джон поддается изумлению, раскрывая рот – но и тут Шерлок не спешит – двигается выверено, нежно, плавно. А потом неохотно отстраняется, всего лишь мазнув языком по кромке чужих зубов.       – Убедил? – фыркает он, бросая Джону невербальный вызов, который только злит – Ватсон намерен получить ответы во что бы то ни стало, и если Холмс думает, что может заменить их поцелуем, то ошибается. Джон легко его в этом разубедит, получив и то, и другое.       – Этим-то? – он повторяет усмешку Холмса и тут же тянется сам – научить, как нужно объяснять более доходчиво, чего ты хочешь.       Как сильно он сам этого хотел и как сгорал от этого желания уже несколько месяцев. Как грезил наяву и не смел надеяться, ища замену в тепле чужих тел, поверив тому отказу, что Холмс дал с самого начала. Кстати…       – Ты же говорил… что работа – твоя подружка, – он переводит дух, отрываясь от чужого рта, вложив в поцелуй всю ту страсть, которую Шерлок игнорировал все это время.       – Нужно было проверить кое-что сначала… – тот бормочет прямо в губы, намереваясь продолжить, но Джон отстраняется – им обоим нужно притормозить. Возбуждение Ватсона уже болезненное, а Холмс все продолжает сжимать его в своих руках, гладить по спине, бедрам и обратно – к шее.       – Что? – настойчиво спрашивает Джон. – Смогу ли я дать тебе то, что ты хочешь? То, что ты просил у меня в Афгане? Что это?       Шерлок зарывается пальцами в его волосы на затылке, трется носом о висок, чуть слышно стонет, но молчит.       – Ответь, – просит Джон. Он уже в таком состоянии, что готов к чему угодно, на что угодно, и Холмс вздыхает.       – Ты. Это ты. Я хочу тебя, – это более чем пространный ответ, и Ватсон собирается возразить, но теперь очередь Шерлока затыкать ему рот.       Теперь он копирует действия Джона – прикусывает губы почти грубо, ласкает, полностью отдавшись желанию. Его ладони пробираются под рубашку Джона, оглаживают бока, и тот, не сдержавшись, прерывисто вздыхает, а Шерлок тут же опрокидывает его спиной на столешницу. Он больше не дает Ватсону возразить, задирает свитер, проходится длинными пальцами по ребрам, накрывает ладонью сердце, как будто наслаждаясь его ускорившимся биением, и Джон не может не поддаться. Не может не отреагировать – он так долго этого хотел… Он вскидывает бедра, хватается руками за плечи, стонет в голос, и Шерлок тут же перемещается поцелуями на шею, а его руки хаотично шарят у ремня. Холмс расстегивает обе ширинки, приспускает белье и на секунду отвлекается – чуть отодвинувшись, он проходится взглядом по распростертому телу Джона и еле слышно усмехается. А потом снова целует в губы, а оба члена сжимает в правой ладони и начинает движение. Ватсон подается навстречу, ерзает по столешнице, стонет и безудержно краснеет. Все вопросы отходят на второй план, и прямо сейчас он думает только о том, как сильно любит этого человека. Этого призрака. Это существо. Которое – невозможное, необузданное, умное и невероятно, просто непередаваемо прекрасное. Вот что он сейчас чувствует. Невыносимую тягу к этому «призраку». И ему уже совершенно плевать на все сверхъестественное – тело под его руками горит, губы терзают кожу, взгляд полыхает и манит, а чужие пальцы доставляют невиданное ранее удовольствие.       Оргазм накатывает одновременно. Шерлок на автомате делает еще несколько движений, размазывая смешавшуюся сперму, а Джон длинно выдыхает со стоном. Холмс проходится губами по его щеке, а потом приподнимается, уперевшись одной рукой в столешницу рядом с ухом Ватсона. Смотрит пристально, чуть сощурившись, а потом многозначительно улыбается, поднося испачканные пальцы к лицу. Язык проходится по одной фаланге, по другой, собирая белесую влагу, и Джон моментально задыхается от этой картины.       – Мало, – со вкусом произносит Шерлок, продолжая удерживать взгляд Ватсона, и тот взмахивает руками.       – О Боже!       Во что он ввязался? Что они натворили? Шерлок хотел лишь секса? Слишком много вопросов разом, к уже имеющимся, а голова Джона сейчас пуста как колокол. Пережитое удовольствие смывает все мысли волной, тело расслабляется, мышцы приятно тянет, и Ватсон сейчас совершенно не прочь вырубиться, но Шерлоку мало… О Боже, мало чего?              ***       Утро выдается ясное. Прозрачное, стылое, бледное. Джон наблюдает за квадратом света из окна на стене – как он очень медленно ползет по постеру периодической таблицы, заключенному в раму. Так же медленно к нему возвращаются события прошедшей ночи – не было вспышки, озарения и екнувшего сердца, когда он обнаружил себя в спальне Шерлока и руку этого Шерлока, перекинутую через его грудь – он просто размеренно, деталь за деталью, восстанавливает память. Образы выстраиваются в общую картину добрый час, но теперь Джон помнит, что больше в эту ночь они не сказали ни слова. Что Холмс ссадил его со стола и молча уволок в свою комнату, опрокинул на кровать и снова приник к губам, как к целительному источнику. Что двигался в нем тягуче, сильно, ритмично, заставляя задушено вскрикивать. Что прикусывал края его раны на плече, заставляя чувствовать, и его глаза в темноте сверкали страстью и удовольствием. Что после нового оргазма в растрепанных кудрях Шерлока мелькали искорки, а Джон утомленно улыбался и ловил себя на мысли, что Холмс сейчас похож на морского черта, который приманил его эской и уже готов сожрать. Именно так он себя сейчас и чувствует – поглощенным без остатка. Выпотрошенным, слабым, вялым, но донельзя счастливым. Даже несмотря на все «но».       Джон действительно идиот – повелся, закрыл глаза и дал слабину. Просто поддался чужому очарованию. Он понимает это как никогда ясно, но не хочет сейчас думать о том, что со стороны Холмса это было ни какое не проявление чувств, а всего лишь – удовлетворение физической потребности. Шерлок же сам сказал, что чувствует к нему абсолютно не то же, что и Джон, так что не о чем тут вздыхать. Не за чем надеяться и ждать кардинальных изменений в их отношениях. Но еще Шерлок сказал, что хочет его, и значит ли это, что одно изменение все-таки будет – секс? Джон не знает. Не знает, устроит ли это его. Что такой расклад – единственное, что может дать Холмс в ответ на его любовь. Или что, спать они друг с другом будут, как и встречаться, раз в год на Хэллоуин? Бред. Ну какой же это бред…       Джон мысленно стонет и переворачивается с бока на спину, отодвигаясь от груди Шерлока. А тот давит перекинутой рукой на ребра и тут же открывает глаза. Ватсона снова сканируют пристальным взглядом, задерживаясь на отметинах и засосах, разбросанных по шее и плечам, а потом Шерлок бормочет хриплым голосом:       – Слабость должна скоро пройти.       Джон кивает, убирает чужую руку и осторожно садится. Поясница ноет, на ягодицах наверняка несколько синяков, но кроме слабости и легкой боли больше ничего нет, и это радует. Ватсон встает, оперевшись на прикроватный столик, боясь, что может упасть, но ощущение больше похоже на похмелье – тело непослушное, деревянное и неуклюжее. «Старая ты развалина», – ехидничает Ватсон про себя, собирает с пола свою одежду и направляется в душ – только горячая вода спасет сейчас положение.       Он выходит из ванной через полчаса, и к тому моменту Шерлока в квартире уже нет. Джон досадливо фыркает и плетется на кухню: готовить поздний завтрак и вот теперь уже размышлять над тем, что делать дальше. Холмс сбежал – или от объяснений или к Лестрейду за новым делом – никак не от неловкости. Шерлоку, пожалуй, это чувство незнакомо, в отличие от Ватсона, но и тому сейчас нечего стыдиться. Только досадовать на то, что все закончилось именно так. Он более чем уверен, что подобный жизненный «поворот» может привести его куда угодно. Хоть под венец, хоть в могилу. Нет, конечно же, с «венцом» он погорячился – он ведь уже знает, что Холмс не влюблен, он чувствует что-то другое – вот о чем стоит спросить в первую очередь. А вот про «могилу» он мог попасть в точку – если их секс всегда будет выматывать Джона так, то надолго его не хватит.       Он не чувствует себя использованным – он хотел Шерлока, и ему более чем понравилось, даже если то, чего от него хотел «призрак», это – близость. Только близость, без сопутствующих мотивов. Ватсон может это выдержать. Хотя сначала ему бы стоит разобраться, кто такой Шерлок. Как смог стать «осязаемым» – человеком или похожим на человека – и был ли вообще когда-нибудь тем самым пресловутым «призраком». Что он вообще такое? Без Холмса этого не узнать, и Джон на удачу отправляет ему сообщение: «Нам надо поговорить». А потом слышит треньканье мобильника из спальни Шерлока и опять вздыхает – Холмс бежал так, что забыл про телефон – настолько он был в смятении? Он не знает, и все, что ему остается – ждать его возвращения.       Джон старается себя не накручивать. Он понимает, что насильно мил не будешь, но, наверное, если бы Шерлок позволил ему себя любить, Ватсону бы этого хватило. Даже если это нечестно, даже если Джон будет выглядеть жалко, но он бы согласился с таким раскладом, если бы тот означал, что Холмс будет к нему внимательнее, а инцидент в Дартмуре не повторится. Джону действительно хочется быть ближе.       К вечеру Шерлок не возвращается. Джон оставляет несколько сэндвичей с индейкой на кухонном столе и к восьми часам собирается на ночное дежурство. Работа отвлекает его от не радужных мыслей и заставляет расшевелить закостеневшее тело. После полуночи привозят трех пострадавших в автомобильной аварии, и Ватсон помогает дежурному хирургу вправлять кости, штопать раны и останавливать кровотечения. К утру его энергия предсказуемо иссякает, поэтому на Бейкер-стрит он возвращается опять вялым и с гудящей головой. Даже застывшая на диване спина Шерлока не радует – так и должно быть.       Джон заваривает чай, ставит одну кружку на столик рядом с локтем Холмса, а со второй устраивается в кресле.       – Мы поговорим или ты снова сбежишь? – он спрашивает без упрека, не давит, но и игнорировать это не может. Не так, как Шерлок.       – Ты спишь на ходу, – Холмс фыркает, смотрит в сторону и не прикасается к чашке.       – Думаешь, я смогу уснуть, не получив ответы? – только теперь Джон начинает раздражаться, а Шерлок закатывает глаза и складывает руки на груди.       Он снова молчит, а Ватсон, оценив защитную позу, дает себе мысленный подзатыльник – ну чего он добивается? Зачем заставляет? Это же Шерлок! Нахрапом тут не выяснить правду. Да и с чего он взял, что вчерашняя ночь была для Шерлока в порядке вещей? Ведь и он может его неправильно понять. И поэтому Ватсон вздыхает, трет переносицу и заставляет себя успокоиться.       – Шерлок… Ты – не преступник на допросе, я не собираюсь выпытывать это из тебя, – он позволяет себе слабую полуулыбку вместе с ровным тоном, и Холмс наконец-то смотрит ему в глаза. С подозрением, немного с сарказмом, но уже весьма увереннее, и Джон продолжает. – Но есть вещи, о которых ты обязан сказать мне прямо сейчас.       Тот еще немного молчит, а потом кивает. А Ватсону кажется, что Шерлок вполне может быть не столько зол и раздражен, сколько напуган непредсказуемой реакцией соседа. Джон и «непредсказуем»? Ну, может быть, в какой-то степени. Он, в конце концов, сделал себе когда-то защитную татуировку, и если правильно помнит, то Шерлок успел обвинить его в том, что он от него таким образом «спрятался». Джон и сам – и подозреваемый, и судья.       – Так… что ты хотел от меня… тогда? – аккуратно спрашивает он, и Холмс так же степенно отвечает.       – Что-то, что позволило бы мне остаться в этом мире.       Он не поясняет, но Ватсон и так уже догадывается: первая встреча – подросток, что кусал его руку, как бы спрашивая: «можно?» Вторая – протянутая рука ребенка, фраза Густава о том, что нечисти нужно позволение, и спешный «побег». Третья – когда Джон «спрятался» и четвертая – когда на пороге смерти согласился на все что угодно. И что же он взял? Кровь?..       – А сейчас? – придя к выводу, пусть даже и неоднозначному, Джон продолжает спрашивать.       – Жизненная энергия, чтобы поддерживать существование, – Холмс отвечает тише, опять отворачивается, вынужденный признать свою слабость, но Ватсон и так уже предположил нечто подобное.       – И как часто тебе нужна… «подпитка»? – невинно любопытствует он, и Шерлок с сарказмом хмыкает.       – Не так часто, как тебе!       Очевидно, он намекает на либидо Джона и количество пассий, а Ватсону хочется, чтобы в таком случае, в голосе Холмса был не сарказм, а отголосок ревности.       – О… ладно, – отвечает он и больше не может удержаться от смешка. – Так ты… «постельный вампир»?       – Я – идиот, раз с тобой связался! – Холмс взвивается на ноги и начинает лихорадочно метаться между окном и диваном. Джон поднимается следом, все еще посмеивается про себя и хватает Шерлока за руку, останавливая.       – Эй…       – Мои силы истончались, и оно начало просачиваться сюда, а ты делал вид, что ничего не замечаешь – ни теней, ни светлячков, ни полтергейста, – детектив не вырывается из рук, но говорит с укором.       – То есть, если бы я прямо сказал, что что-то вижу, ты бы признался раньше? – Ватсон упрекает в ответ – если Холмс собирается обвинять во всем только его, то у него ничего не выйдет.       – То есть мне не пришлось бы ждать до последнего и заваливать тебя на стол! – а вот теперь Шерлок ощутимо злится, и Джон больше не хочет играть в игру «додумай сам».       – Это плохо для тебя? – он не двигается с места, преграждая Шерлоку путь, и тот делает шаг назад. – Или для меня? Хотя я, вообще-то, не в претензии – ты мои чувства знаешь.       – Ну да, «милый, добрый, всепрощающий» Джон, – Шерлок ерничает, и Ватсон снова улыбается.       – Это твои слова или ты кого-то цитируешь? – он чуть склоняет голову к плечу, с интересом разглядывая Шерлока, а тот осекается, смотрит жестко и вдруг цедит сквозь зубы, явно не желая поддерживать настрой Ватсона.       – Я не дам тебе то, что ты хочешь.       – Я знаю. Но я люблю тебя, Шерлок, поэтому ты можешь попытаться, – а Джон отвечает на взгляд, пожимает плечами и говорит спокойно.       Все почти так, как он и думал. Это он влюблен, а для Холмса это, похоже, вопрос выживания. Ну или – нахождения в их мире. Вот только ночью Шерлок был страстным, требовательным, жестким и ласковым одновременно, но ни разу не фальшивым. Они оба могут получать от этого удовольствие. И если Шерлок смягчится по отношению к нему хотя бы еще немного, еще немного приоткроется, то Джону этого будет достаточно. Достаточно, чтобы не погибнуть от неразделенных чувств. А иначе им придется мучиться еще год, чтобы опять переспать.       Не дождавшись ответа, Ватсон снова поводит плечом, забирает свою кружку со стола и уходит на кухню, а у раковины его догоняет Шерлок – становится за спиной и выдыхает в затылок.       – Меня? – под этим подразумевается слишком много – и его человеческая ипостась с характером, манерами и поступками, и «призрачная» – с тайнами, опасностями и совершенно другими законами.       – Я знаю тебя уже пять лет – успел привыкнуть, – честно отвечает Джон. – Даже тогда, когда ты пугаешь.       – То есть, тебя все устраивает? – Холмс резко разворачивает его к себе лицом и вопрошает почти с угрозой.       – А не должно? – Ватсон в ответ брызгает в него водой, и Шерлок тут же отшатывается в недоумении.       – Ты – сумасшедший, – и это Холмс ему это заявляет! Просто нелепо.       – Ты сделал меня таким, – фыркает Джон, ставит чашку на сушилку и направляется в свою комнату. – Я – спать. Попробуешь меня разбудить – горько пожалеешь.       Шерлок молчит в ответ и остается на месте, а Джон поздравляет себя с первым непростым шагом навстречу друг другу. Он подозревает, что пройти еще придется немало и просто так Холмс ему не откроется, но Ватсон упорен и терпелив – он готов подождать. И собирать информацию по кусочкам.       Начать хотя бы с того, что Шерлок теперь человек. Осязаемый, из плоти и крови – Джон уже не раз проверил. Он ест, пьет, спит, носит одежду, ругается, истекает кровью, расследует дела – и Джон снова – свидетель, а порой, даже соучастник. Да, он неординарен, чертовски умен, иногда заносчив, а иногда по-детски непосредственен, но это все делает его самой необычной личностью, которую когда-либо встречал Ватсон. Он мерзнет, и поэтому кутается в халат или пальто, он ворчит, скучает и играет на скрипке в ожидании дела, он целуется и занимается сексом – ничего такого, чего бы не делал человек. Просто он тот человек, у которого есть еще одна грань – паранормальная. Та, которая влияет на реальность, наполняет ее всяческими полтергейстами и призраками. И Джон действительно успел с этой гранью свыкнуться – не только Шерлок, но и другая его сторона, наполнили жизнь Ватсона жизнью. Новыми чувствами – печалями и радостями, адреналином и любовью, страхом и восхищением. И Джон собирается так жить еще очень и очень долго.       Как он и сказал, его все устраивает, и это Шерлоку теперь придется к нему такому привыкать. И он это делает. Джон не ждал вспыхнувших ответных чувств, но опасался игнорирования случившегося, а Холмс… А Холмс, кажется, и правда решает попытаться, как его и просил Джон. Попытаться быть более внимательным и тактичным, более настойчивым или более мягким. Ватсон поначалу удивляется, но быстро ориентируется в обстановке и старается не слишком явно его поощрять. Например, когда сонный Шерлок обхватывает его ладонь и вынимает из пальцев чужую чашку кофе, присваивая себе. Когда вместо нытья о скуке в послеполуденной смс оказывается простая просьба купить молока и бифштекс. А в следующей – пусть и нахмуренный, но смайлик – Джон даже выронил телефон из рук от удивления. Или когда Холмс перебирает свою библиотеку и заваливает кресло книгами, а на недовольный взгляд Ватсона только поджимает ноги и позволяет усесться в другом углу дивана. Джон в ответ не спорит и не возмущается – наливает новую чашку кофе, отвечает такими же смайликами, а поджатые ступни в отместку щекочет…       Господи, это же так глупо, как будто они – двое влюбленных подростков – смущаются, ищут общие интересы и темы для разговоров, «случайно» касаются друг друга и все время мечтают о поцелуе. Джону и смешно, и больно – Шерлок снова до невозможности мил, и эта его «покладистость» заставляет Ватсона желать большего – она душит его этим желанием. Но он понимает, что это правильно – Холмс должен научиться. Как вести себя со влюбленным человеком, как делать ответные шаги, как доверять кому-то. И понемногу у него получается. Они больше касаются друг друга, больше разговаривают или молчат в абсолютно комфортной, умиротворенной тишине, границы личного пространства быстро стираются, а их дружба трансформируется в нечто иное.       Первой изменения замечает миссис Хадсон – женщины всегда более чувствительны к подобному, наблюдательны и догадливы. Она теперь улыбается тепло и искренне, ворчит только в шутку, а про свое больное бедро благополучно забывает. Она ничего не говорит, но Джон однажды замечает лукавый, совершенно однозначный взгляд, направленный в их сторону, и понимает, что Марта Хадсон только что поздравила себя – все ее догадки оказались верны, и вторая спальня им не понадобится. Она понадобится! Они – все еще влюбленные подростки после «первого свидания» – не так быстро! Джону и смешно, и страшно, и когда он говорит об интуиции их домовладелицы Шерлоку, тот только фыркает и сетует на то, что она унесла его любимый череп с каминной полки. Ватсон ворчит в ответ и не собирается заменять ему череп, для чего бы тот ни был ему нужен, а Шерлок вдруг притягивает его к себе в полуобъятие и прикасается губами к макушке. А потом возвращается на диван как ни в чем не бывало и закрывается от чужого взгляда книгой. Джон старается не краснеть, но улыбается и ретируется на кухню готовить ужин. Ему все это до ужаса нравится.       Незадолго до Сочельника Ватсон заводит разговор о вечеринке и подарках, чтобы не получилось, как в прошлом году – милая Молли, патологоанатом из Бартса, что помогает Шерлоку в лаборатории, была жутко смущена поведением Холмса. Они, вообще-то, все были сконфужены, и когда Джон об этом упоминает, Шерлок предсказуемо закатывает глаза.       – Дело не в ней.       – Дело в проявлении внимания к понравившемуся человеку, – кивает Ватсон. – В желании доставить ему удовольствие.       – Для этого нужен повод? – Холмс снова фыркает на эти глупые, по его мнению, условности.       – Иногда, – снова соглашается Джон, а Шерлок уже просто захлебывается сарказмом.       – Да, да, белое платье, секс по праздникам, разнополые дети и домик в пригороде. Скука.       – Это – не предел чужих мечтаний, – Ватсон не обижается, но снова досадует – Холмс же только это видит – условности, и не понимает, что те от этого не менее приятны.       Джон поднимается с дивана, где они, вроде как, смотрели телевизор и почти не соприкасались локтями и коленями, и собирается уйти к себе, когда Шерлок уже в открытую глумится.       – С другой стороны – развод, дележка имущества, суицид, алкоголизм или не банальное убийство любовницы. Уже интереснее.       И вот это Джон не знает, как парировать – Шерлоку не доказать, что все те «условности» могут и не закончиться так – он слишком часто видел показательные примеры. Джон может только вздохнуть, остановившись у лестницы и сдаться.       – Если тебе претит идея с подарками, так и скажи, – а под нос добавляет. – Гринч.       Холмс тут же поднимается на ноги, в два широких шага догоняет Джона и крепко обнимает со спины, прижимая к себе рукой под ключицами.       – Не хочу секса только по праздникам, – произносит он в чужой затылок, и Джон тут же вздрагивает. От ощутимого тепла, что обволакивает спину, от приятного давления руки и от недовольства, что звучит в голосе. Он немного мешкает, дезориентированный поступком Шерлока, но все же решается.       – Тебе не нужно просить, если ты хочешь… – негромко, но твердо говорит он. – Но мы, кажется, решили не торопиться… И тебе нужно… привыкнуть.       – Я привык. И решал – ты, – быстро говорит Холмс, но все-таки признает правоту Джона. – Хотя и не скажу, что это неправильно, но слишком медленно.       Ватсон разворачивается к нему, а Шерлок перехватывает его ладонь и тащит к своей спальне, избегая взгляда.       – Хочешь сказать, что только я – влюбленная школьница? – Джон смеется, чувствуя, как сердце сбивается с ритма и тут же наращивает темп.       – Именно, – усмехается Холмс, переплетая их пальцы.       – Раз так, то подарок я точно куплю, – обещает Джон, а потом его втягивают в поцелуй и на следующие несколько часов он забывает об этом обещании.       Но вспоминает позже – снова разглядывая чужие стены. На этот раз – в густых фиолетовых сумерках и отблесках фонарей с улицы. Джон действительно хочет сделать ему подарок. Хочет любить его, заботиться и узнать еще лучше. Как не знает никто. Узнать его с другой стороны. Расспросить его обо всех этих огоньках, тьме и полтергейстах, выяснить, откуда они берутся, опасны или нет. Он должен знать, что это за тени блуждают в слабых цветных отблесках по стенам. Чьи это силуэты, чего они хотят, как забрались за окно на второй этаж…       Джону немного боязно по привычке и любопытно – тени бродят неспешно, заглядывают в стекло, колеблются, как будто хотят привлечь внимание. Как будто сердятся, или радуются, или пытаются что-то сказать. Да, без подсказки Шерлока Джон не разберется, поэтому он решает расспросить его об этом утром. За чашкой кофе и стопкой блинчиков с медом, пожертвованных добродушной миссис Хадсон.       – Не забивай себе голову, – Холмс отмахивается от вопроса, как от назойливой мухи, а вот Джон считает это важным. – Их – толпы в этом мире, просто ты теперь можешь их видеть потому что находишься рядом со мной.       – Это я уже понял, Шерлок, – Ватсон качает головой. – Я спрашиваю о том, могут ли они быть опасными?       – Никто тебя не тронет, – Холмс пренебрежительно фыркает, а Джон слышит в словах обещание и улыбается.       – Чудно. А то я уж было подумал, что мне придется снова навестить тату-мастера…       Он едва успевает договорить, как Шерлока поднимает со стула – он хватает Джона за плечи, выдергивая из-за стола, и силой прижимает к раковине.       – Никогда! Слышишь? Никогда не смей больше от меня прятаться!       Его глаза полыхают красным на миг, лицо перекашивает, кудри шевелятся, как будто под ветром, а пальцы, Джон чувствует сквозь футболку, ледяные. Ватсона ото всего этого тут же бросает в дрожь.       – Хорошо. Хорошо, Шерлок, успокойся, – медленно проговаривает он, не пытаясь вырваться. – Я пообещаю тебе это, если ты перестанешь оставлять на мне синяки.       Холмса как будто выключают – как будто только сейчас он осознает, что делает и говорит. Как будто на миг его сверхъестественная сторона взяла верх над человеческой. Он удивленно моргает, открывает рот, чтобы что-то сказать, но осекается и опускает руки.       – Шерлок? – зовет Джон, а тот возвращается на свое место и утыкается взглядом в столешницу.       – Извини, – с трудом сглотнув, бурчит тот, и Ватсон торопливо приближается и запускает руку в чужие волосы.       – Если мне нечего бояться, то и прятаться будет не нужно, ведь так? – он помогает им обоим справиться с этой вспышкой. – Ты ведь понимаешь, что все это от того, что я могу чего-то не знать?       – Естественно, – Шерлок быстро возвращается к привычному сарказму, уходит от прикосновения, мотнув головой, и кажется, предпочитает обидеться. – Просто кое-кто вообще не думает, прежде чем действовать.       – Люди – идиоты, ты уже говорил, – отвечает Ватсон и сам чувствует отчуждение – как его понимать, если он ничего толком не объясняет? Для дедуктивных способностей Ватсона этих крох слишком мало.       – Из-за тебя я потерял целых три года, – продолжает Холмс, но Джон быстро его останавливает – нет нужды вспоминать об этом сейчас.       – После этого ты понял, что люди – идиоты и что им нужно все разжевывать? – Шерлок понимает, что переборщил, но продолжает дуться дальше, и Джон уходит в гостиную.       Он располагается в кресле с ноутбуком и проверяет свой блог, где в последнее время делал заметки о расследованиях – идея оказалась весьма интересной – Джон обрел нескучное хобби, а сайт Шерлока о науке дедукции – популярность. Ватсон больше не хочет ни о чем говорить – даже если чужое раздражение слишком показательно, он не хочет подозревать Холмса в чем-либо. Например, в том, что все может быть куда более сложнее и запутаннее…       Шерлок же дуется еще с полчаса, а потом устраивается на диване напротив Джона и начинает терроризировать взглядом. Ватсон терпит, выводя детектива из себя еще больше, но не реагирует, пока не заканчивает с блогом. Только потом он запускает подушку в чужую голову и фыркает в ответ, когда Холмс снова бормочет что-то себе под нос о ребячестве, глупости и мнительности. Джон вспоминает про чужую социопатию и только вздыхает – обижаться на это нерационально, ему бы стоило попробовать поставить себя на место Шерлока – он бы тоже мог быть зол. Джон понимает и больше не злится – примирительно целует чужую макушку перед походом в магазин, а в ответ получает не тронутую экспериментами кухню – Шерлок может, когда хочет.              ***       После новогодних праздников Лестрейд замечает на Холмсе новый шарф и подходит к Джону. Отчасти в недоумении, отчасти почти в шоке. А Ватсон пожимает плечами, не вдается в подробности и соглашается со всем, что предполагает Грег. А предполагает тот немало – даже тащит его в паб, а расспрашивает, потягивая не пиво, а виски.       – Джон… Это же Шерлок. Шерлок, черт возьми, ты понимаешь? – переспрашивает инспектор, и Ватсон кивает на полном серьезе.       – Я, конечно, не жду от тебя поздравлений, но тебе не кажется, что все стало немного лучше?       – Может быть, – Лестрейд сомневается – он знает Шерлока на целый год дольше, а с другой стороны – не знает его так, как знает Джон. – А может быть и нет. Для начала – как тебе удалось?       – Я не попросил ничего взамен. Просто предложил попытаться, если он захочет, – Ватсон отвечает честно, а Грегори снова распахивает глаза в удивлении.       – Это – игра в одни ворота… – тихо замечает он, когда в его голове утрясается эта информация.       – Пусть так, но меня пока все устраивает, – Джон не хочет, чтобы друг осуждал, но готов выслушать и понять чужую точку зрения.       – Вот именно, «пока»… – еще тише говорит Лестрейд, делает большой глоток и отводит взгляд, а у Ватсона просыпается нехорошее предчувствие.       – Грег?       – Погоди, мне надо еще выпить.       Лестрейд по-новой наполняет бокалы, а Джон в который раз напоминает себе, что с их похождениями по крепким алкогольным напиткам, им давно пора пропить курс противоциррозных препаратов. Или седативных – это у Джона вдруг «весна расцвела», а жизнь полицейского инспектора все в той же грязи, крови и боли. И через несколько порций, он даже узнает, насколько она в них глубоко.       Грегори рассказывает о своем браке: о Реджине, о бурной влюбленности еще в студенческие годы, о радостях брака, сожительства, сосуществования, о тоске в полуметре друг от друга… А потом – о холоде, о первых взаимных упреках, о досаде, о ругани, о «задержках на работе», о битой посуде и пощечинах. О том, что рано или поздно страсть проходит, и если в этих отношениях вам больше нечего друг другу дать, то все закончится закономерно – разводом. Все закончится тем, что вы начнете искать кого-то другого – того, кто захочет разделить с вами не только радости, но и горести. Того, кто будет понимать и принимать вас без остатка. Того, кому вы захотите отдать все, если не больше. А вот найти можете опять того, кто даст в ответ только ту страсть – лишь физическую близость и ни тени другой эмоции…       Джон откровенно опешивает – он никогда бы не подумал, что они с Грегом могут оказаться в схожих ситуациях. И теперь понятно, почему тот был так настойчив в своих расспросах о причинах ветрености доктора – чуял подспудно, что на сублимации доктор не остановится. Поэтому теперь Лестрейд хочет предупредить: как бы Ватсон сам себя ни убеждал, что его чувств хватит на двоих, а этого все равно будет мало. Рано или поздно он захочет большего, но от того, кому нужен только секс, он не добьется ни капли искренности. Грег знает это по собственному опыту. От того и пьет крепче – бывшая жена вытрепала нервы, действующий любовник треплет сердце и душу – никакой романтики, и Лестрейд достаточно быстро перестал убеждать себя в том, что все будет хорошо.       Ватсон сочувствует ему от всего сердца, сжимает чужие плечи и заглядывает в глаза, но Грег только отмахивается – он знал, на что шел, предполагал, что будет только постель, предупреждал, что доставит себе только боль, если влюбится. Вот только эти знания ничем не помогли – от них не стало лучше. Не больнее и не спокойнее. Он и отказаться от этих отношений не может, и себя не может заставить прекратить чувствовать. Все, что он может – просить Джона не привязываться слишком сильно, не увязать в этом слишком глубоко, не приносить себя в жертву этим отношениям. Никто от этого не выиграет, а «скомпрометированная» сторона еще и проиграет. Ватсон обещает поостеречься и прислушаться к его словам, но у него, конечно же, ничего не выходит.       Он падает как будто в омут с головой. Как будто опускается все дальше и дальше в пекло. Обжигается, горит изнутри, но все еще наслаждается этими чувствами. Шерлок открывается ему: смотрит без опаски и без предубеждений, легко идет на контакт и притормаживает, когда его эго начинает заносить, слышит и слушает, целует и отдается сам. Все с тем же жаром, любопытством и страстью. Все с тем же желанием взять от Джона все, если не больше. Вот только как Грег и предупреждал, одного интереса все равно будет мало. Ватсон держит «руку на пульсе» и именно поэтому он замечает тот момент, когда Холмс все-таки пресыщается. Проходит всего-то каких-то полгода.       Джон привыкает к предрассветным теням, что пляшут по потолку – силуэт чего-то, похожего на кошку, становится их домашним питомцем. Джон протирает череп и болтает с тьмой в его глазницах, когда Шерлока нет рядом – череп определенно скучает вместе с ним. Джон любуется танцами огоньков в камине, благодарит неизвестно кого за закладки на искомом месте в книгах, беззлобно ворчит на раскиданные невидимками подушки и умиляется одуванчику, вдруг выросшему в его шкафу под колючим свитером – свитер когда-то дарила Гарри, а одуванчики он любит с детства. Он привыкает к сонному Шерлоку, что сопит ему в шею, иногда толкает во сне острыми коленками, а утром сжимает до хруста и целует под душем, пока они оба не начинают синеть от нехватки кислорода. Ватсон привыкает к усталости после секса, к легкой тошноте от кофе, к периодическим носовым кровотечениям – всего лишь небольшая анемия от переутомляемости.       А Холмс привыкает к тому, что может брать от Джона все, что хочет, и тогда, когда хочет. Будь то тело, сердце или душа – поцелуи, чашки кофе, пластыри на ссаженных костяшках, плед на диване, точный комментарий в нужный момент, шутливый подзатыльник или гневный окрик за издевательства над полицейскими. Очень быстро все это – забота, ласка, внимание, сопереживание, тепло, привязанность – все, что Джон отдает безвозмездно – становится для Холмса в порядке вещей. И Джон бы может и не был против, но все равно однажды замечает разницу – он эти отношения ценит, а Шерлок – нет. Как будто Холмс однажды получил согласие и с тех пор присвоил его себе. И опять же – Джона это устраивает, но только до того момента, как Холмс перестает видеть разницу: он пользуется доктором, как микроскопом – обезличено, равнодушно, готовый в любой момент заменить. Как будто Шерлок просто выучил порядок действий – тот, которому Джон предложил попробовать следовать – и следует ему на автомате. То есть утренний поцелуй – не пожелание и не ласка – ритуал для поддержания отношений. Чужая чашка – не проявление заботы – прихоть, с которой согласились. Подзатыльник, комментарий и просьба «не доводить до греха» – уступка, на которую можно пойти. Как будто секс – рутина – еда для поддержания жизни.       Грег был прав: понимать, что ты – череп, микроскоп, синильная кислота или пепел от сигареты, действительно больно. Даже тогда, когда Ватсон осознает, что так и должно быть. Шерлок ведь все еще не человек, и для него в этом непривычном мире среди непривычных вещей, люди – не более чем один из исследуемых объектов. Шерлок просто не видит разницы между местом преступления и другом-соседом-любовником – пища для ума, тела, духа. Джону неистово больно это осознавать, но он утешает себя тем, что это – тот максимум, что Шерлок может ему дать. Единственно возможный для него во всех планах – и по-человечески, и от «призрака». Он подозревает, что такие, как Холмс, просто не имеют возможности любить, и в таком случае, хочет верить, что однажды тот не встретит кого-то, ради кого его сердце забьется быстрее или кто подарит ему такую возможность. Того, кто будет важным сам по себе, кто станет важнее всего, кто станет всем. Конечно же, Джон ошибается.       Во всех своих чаяниях и надеждах. Он чувствует, как Шерлок от него ускользает. Как мирные утра превращаются в монотонные бормотания над газетой, диван занят безраздельно, выезды к Грегу не спонтанные, а рутинные, прикосновения – реже, поцелуи – сухие, взгляды – в сторону… Джон знает, что это – еще не банальная скука, что «пресыщение» еще не дошло до стадии аллергии, и он пытается что-то исправить: быть мягче или, наоборот, грубее, изобретательнее в постели, ненавязчивее или внимательнее, остроумным или, порой, жестким. Помогает ненадолго, иногда, буквально на пять минут, и вот тут Джон уже не выдерживает и задает Шерлоку конкретный вопрос: что происходит? Что происходит с ним и с ними? Холмс, конечно же, не видит ничего необычного. Все по-старому, и в этом он не врет, но что же тогда появилось нового в этих отношениях? Что сделало их такими? Или, может быть, кто? Может быть, дело Ирен Адлер занимает Шерлока куда больше, чем он хочет показать?       Джон не собирается поддаваться на манипуляции этой женщины, не верит ни одному ее слову, взгляду и жесту, но не может не признать, что познакомился с ревностью. Да, Шерлок всегда был увлекающейся личностью, но меньше всего он похож на того, кто с легкостью меняет любовников. Хотя… если те для него всего лишь «пища», то, возможно, он просто экспериментирует? Проверяет, любой ли партнер подходит в этом качестве и изменится ли от этого «вкус»? Джон не хочет быть просто пищей, но скорее всего он – именно та самая надоевшая овсянка. Холмсу становится обыденно, скучно и тошно. Наверняка он хочет чего-то еще… «Перца», «щепотку соли» или «кусок масла».       Теперь Джону самому тошно, но как бы он ни пытался вытрясти из Шерлока правду, а тот продолжает упираться. Продолжает прижиматься к его спине по ночам, продолжает ворчать и огрызаться на полицейских, продолжает изредка целовать в щеку и исчезать с мест преступлений. Но с каждым разом все это – отрешеннее, равнодушнее, со скучающим выражением лица. И Джон больше не знает, что делать, чтобы вернуть ту страсть, того Шерлока и то счастье, которое они однажды друг другу подарили. Шерлок научился быть влюбленным и получать удовольствие, но не научился любить.       К осени все становится в разы хуже: Холмс то все чаще раздражен, то меланхоличен, то озлоблен. Скачки настроения происходят спонтанно, без видимых причин, но всегда бурно. Джон все еще пытается разговорить Шерлока, а тот в ответ ярится – не отмалчивается. Он предупреждал, что все «потребности» Ватсона, сверх оговоренного, будут поддержаны только им самим – Холмс пробовал иначе, но убедился, что большего ему не нужно. Поэтому теперь Джон не в праве предъявлять претензии. Не в праве чего-либо ждать и уж тем более требовать. От него всего лишь требуется быть таким же добродушным, непритязательным и терпеливым. Соседом, напарником, другом «с привилегиями», но не любимым. Не дорогим, не нужным, не единственным. Джон прекрасно это знает, но не может, не хочет и не позволит пользоваться своими чувствами просто так.       Они ругаются, игнорируют друг друга или обиженно молчат. У Ватсона в графике дежурств сплошные ночные смены, а унылые завывания скрипки Холмса между расследованиями не замолкают. С каждым днем напряжение растет, а озлобленные перебранки превращаются в полноценные скандалы. В один из которых Шерлок сетует на то, что стоит поискать «донора» посговорчивее, а Джон, в сердцах, предлагает ему начать хоть завтра – он только вещи свои соберет и съедет… Шерлок хватается за скрипку, Джон выдергивает Лестрейда в бар – злость Холмса очень быстро трансформируется из гамм в пальбу по стенам, а Ватсон предсказуемо напивается.       Грег появляется к моменту, когда от содержимого бутылки остается только треть – вздыхает, болезненно морщится и сочувствует – все так, как он и говорил. А Джон, может быть, и согласен с ним больше чем наполовину, но не может понять, откуда взялась эта агрессия. Да, он хотел от Шерлока большего, но они, пожалуй, смогли бы вернуться к тому, что было в самом начале их сожительства. Ватсону скорее всего понадобилось бы несколько недель пожить у Гарри или у Грега, чтобы смириться и пережить разрыв, но он хочет верить, что смог бы вернуться на Бейкер-стрит и снова стать просто другом. Он ведь все еще любит, все еще хочет быть рядом, хочет видеть и чувствовать этого не совсем человека. Грегори в ответ только горько усмехается – вот о чем он его предупреждал – если Джон хочет быть рядом несмотря ни на что, ему придется смириться с тем, что о каждой малости он будет просто мечтать, а каждую кроху – вымаливать. Только так – от тех, кто в этом заинтересован гораздо меньше тебя. Лестрейд влюблен точно так же, и это единственный выход из ситуации, который он нашел. У него не хватило гордости и самолюбия, чтобы бросить все это раз и навсегда и постараться забыть, поэтому пришлось научиться терпеть. А Джон не уверен, что сможет так же.       Похмельным утром он стыдливо рад, что Шерлока нет дома, и еще раз искренне сочувствует Грегу – если Холмс отправился докучать ему. А еще сочувствует себе – похоже, ему действительно пора смириться и начать паковать вещи. Но сначала, конечно же, стоит успокоиться и попробовать еще раз поговорить с Холмсом. Предельно откровенно и предельно сдержанно. И Джон пытается, но Шерлок закрыт наглухо. Демонстративно отворачивается, запирается в своей комнате или прерывает любые слова Ватсона игрой на скрипке. Джон терпит: сжимает пальцами переносицу, занимает себя приготовлением чая или пораньше уходит на работу, и теперь неистово боится – они оба уже на пределе, и теперь все это может закончиться только очень плохо.       «Потустороннее», что обитало в их квартире, очень чутко реагирует на изменения в Шерлоке. Как будто он – магнит, с постоянно меняющимися мощностью и полярностью – искры в камине то исчезают, то вызывают скачок напряжения во всей квартире, «полтергейсты» озлоблены – прячут носки, рвут корешки книг, разбили несколько чашек, а все стерильные упаковки бинтов в их домашней аптечке оказались вскрыты. Тени – теперь на стенах спальни Джона – мечутся, сгущаются и дрожат то ли от холода, то ли от гнева. Джон тоже дрожит – озноб не покидает его целыми вечерами, и сколько бы он ни кутался в свитера и пледы, а все равно не может согреться. И чем ближе Хэллоуин, тем ситуация ухудшается. Ватсон боится представлять, чем тот опять его «порадует», и поражается – прошел уже целый год, а он так и не избавился от своего «проклятия»… Он так и не понял, почему именно он.       Боится он не зря: последним октябрьским утром Шерлок исчезает из квартиры, не отвечает на звонки, а Лестрейд говорит, что у него не было для них дел уже пару недель… Джон обмирает, захваченный плохим предчувствием врасплох, и пытается дозвониться снова. Он не может усидеть на месте – заглядывает в Бартс, проходит по нескольким местам, где собираются обожаемые Шерлоком бродяги, и даже заглядывает в кафе к Анджело – Холмса нигде нет. Зная того, он может быть где угодно, а Ватсон не может остановить панику – предчувствие скребется внутри уже почти не метафорически. К полуночи он возвращается на Бейкер-стрит, но квартира по-прежнему пуста. Череп на каминной полке отвернулся к стене, тьма в углах комнат тяжелая, сырая и зловонная – Джону отчетливо чудится запах засохшей крови. В пространстве нет больше ни одной искры, а электрический свет снова становится мертвенно-бледным… Джон уже не находит себе места – меряет комнату монотонными шагами, игнорируя боль в ноге и сжимая в руках телефон. Но с первым ударом часов он слышит, как внизу открывается входная дверь, и оборачивается, готовый встретить Холмса. Готовый накричать на него за пренебрежение, готовый стиснуть в объятиях до хруста и готовый согласиться со всем, что он скажет… Он не сможет так просто его отпустить. Больше нет.       Но на пороге их квартиры не тот Холмс – Майкрофт не изменяет ни зонту, ни дорогому костюму, ни каменному выражению лица, на котором хорошо читается только снисходительная надменность и все та же любимая скука. Это у них с Шерлоком и правда семейное – хотя Ватсон даже и не задумывался до этого момента, насколько их братство кровное – «потустороннее» – однозначно. Дело не в этом. Джон видит иногда маниакальную опеку, а иногда жестокую манипуляцию, и никак бы не смог разобраться, что Холмсы на самом деле друг к другу чувствуют. Наверняка это – куда больше, чем «заклятая вражда». Но в любом случае Джон, опять-таки подспудно, подозревает, что ни за что не хочет выяснять, насколько сам Майкрофт «не от мира сего». Насколько может быть силен и насколько необычен – его и человеческая ипостась весьма могущественна и хитра.       – Ждали не того Холмса? – в его голосе отчетливо слышен кипящий гнев, даже если тембр почти не меняется, и Ватсон тут же понимает, что все его опасения не были напрасны. – Не дождетесь.       – Где он? – Джон мысленно холодеет, сжимает кулаки и вытягивается в струну – похоже, у него опять крупные неприятности.       – В… – Майкрофт запинается и на секунду его взгляд вспыхивает белым огнем – Ватсону не кажется! – В «естественной» среде обитания.       Холмс заканчивает предложение, и Джон тут же пытается удержать свой мир на ногах.       – Что? – сипит он. Еще не до конца понявший чужие слова, но уже подозревающий, что все очень плохо.       – Он там, откуда пришел, – терпеливо разъясняет Холмс и кривится еще больше. – И я предупреждал его, что вы не сможете удержать его здесь достаточно долго, доктор Ватсон. Однако, мне интересно, что между вами произошло такого, что заставило Шерлока взяться за наркотики и устроить себе передозировку пару часов назад…       Джон не дает ему договорить, широко шагает вперед и хватает этого напыщенного индюка за грудки. Что он такое говорит?!       – Что?! – он уже не просто готов применить силу – он собирается вытрясти из этих гребанных Холмсов все, до последней детали.       – Вы меня слышали, доктор, – ладони Майкрофта ложатся на запястья Джона, и тот чувствует тиски, которыми сейчас раздробят его кости. Холмс медленно убирает чужие руки от одежды и продолжает давить и взглядом, и голосом. – Выражаясь человеческим языком, Шерлок мертв.       Ватсон ему не верит. Не хочет верить. Он сегодня весь день чувствовал секиру, занесенную над своей головой, и знал, что она обязательно рухнет. И что-то обязательно произошло. Он делает несколько шагов назад, натыкается на диван и валится на него на подкосившихся ногах. Беззвучно открывает рот, пытаясь вдохнуть и осмыслить то, что услышал: Шерлок мертв… Майкрофт усаживается в кресло напротив, терпеливо ждет, пока Джон осознает, дает ему отдышаться, но как только тот слабо выдавливает: «рассказывайте», тут же морщится.       – Рассказывать придется вам, доктор, – он крутит ручку зонтика в пальцах, продолжает контролируемо злиться и смотрит на него все с той же брезгливостью. – Вы ведь пришли к… «консенсусу» – стали спать вместе, и Шерлок получил то, что ему было нужно. Но я надеюсь, вы не сглупили и ничего не потребовали у него взамен?       Теперь у него взгляд акулы, почуявшей кровь, а пальцы сжимаются на дереве ручки, как на чужом горле.       – О, только не говорите мне, что вы настолько сентиментальны, доктор… – теперь это не сарказм – Майкрофт в очередной раз поражается человеческой глупости. А потом вдруг поднимается на ноги. – В таком случае мне здесь больше делать нечего.       Он направляется к лестнице, и Джон тут же бросается за ним.       – Подождите! – он яростно рычит, изо всех сил старается удержаться и не врезать этому ублюдку. Тому, кто не дает никаких ответов, но смеет в чем-то его обвинять. – Вы не можете вот так просто вывалить это на меня и уйти! Что произошло с Шерлоком? Что вообще здесь творилось все это время?!       Холмс взглядом удерживает его на расстоянии от себя, опять кривится и поджимает губы.       – Очевидно, это была ошибка в выборе «донора», – бесстрастно констатирует он. – Столько лет он гонялся за вами, даже попросил у меня помощи, а все для чего? Чтобы вы, доктор, посмели взять что-то от него? С нами это не работает. Наше существование зиждется на поглощении, но не на отдаче – нельзя что-то брать, чтобы потом возвращать это. Вам не следовало ничего у него просить – всего лишь принять условия сделки. Например, так, как это сделал мистер Лестрейд – и тогда все были бы живы. Теперь же мне придется искать ему нового «донора», опять кого-то ранить или убивать. Сплошная морока…       Он морщится, как будто рассуждает об испорченной подписи на важном документе, а не о собственном брате. И… Лестрейд? Раны? Убийство?       Джон готов снова свалиться от шока, но когда Холмс отворачивается и собирается уйти, он тут же хватает его за рукав. Майкрофт смотрит на его руку, а потом опять окатывает равнодушием.       – Мы в ваших услугах больше не нуждаемся, доктор Ватсон… – и вот этого Джон уже не может выдержать – замахивается и со всей силы бьет Холмса в лицо.       Точнее пытается ударить – кулак успевает только соприкоснуться с чужой щекой, а потом невидимая сила отшвыривает Джона на несколько метров. Он рушится спиной на журнальный столик, проламывает его и тут же чувствует, как все тело с головы до ног наполняется острой болью. Как будто его не оттолкнули, а сняли с дыбы.       – Не стоит этого делать, доктор, – Холмс звучит вкрадчиво, но его глаза вновь полыхают, когда он медленно приближается к лежащему в щепках Джону. – Вы ведь помните своего любовника, Мартинеза? Помните, сколько раз ваш отряд попадал в засады? Помните, как вас ранили?       Ватсон готов отключиться сию же секунду. Этого просто не может быть! Неужели это он?.. В этом заключалась его помощь Шерлоку?!       – Знайте свое место, доктор, – продолжает Холмс. – Вы – всего лишь овцы, которых нужно вести на убой…       На этом он уходит, а мир Джона рушится окончательно. Он сам – рухнувший не с высоты собственного роста, а откуда-то с горной вершины – разбитый, израненный, выпотрошенный… Он почти умирает.       Через минуту после ухода Майкрофта в их гостиной появляется миссис Хадсон.       – Джон! Боже мой, что случилось? – она склоняется над ним, помогает сесть, а Ватсону нечего ей ответить. Кроме одного.       – Шерлока больше нет.              ***       Миссис Хадсон помогает ему обработать раны на спине и вытащить несколько заноз. У Джона неконтролируемо трясутся руки, а как только он снимает рубашку, его всего начинает мелко потряхивать. От шока, от ужаса, от боли, от гнева, от невосполнимой утраты – она словно дыра внутри него – ширится, оставляя за собой только пустоту. А еще – предательство. Все последние шесть лет были фальшивыми. Наполненными ложью, притворством, игрой. Были кем-то подстроены. Джон был лишь марионеткой в чужих руках…       Миссис Хадсон подметает осколки, оставшиеся от стола, греет чайник и горестно вздыхает, не скрывая скупых слез. Она хочет расспросить Джона обо всем, но тот и сам пока толком ничего не может понять. Она хочет прикоснуться к нему, обнять по-матерински и попробовать утешить, но по лицу Ватсона катятся холодные безмолвные слезы, а пальцы сжимаются в кулаки до крови, и она осторожно отступает – прямо сейчас ее забота будет лишней. Она сделает еще больней, и Джон безмерно Марте благодарен, когда она оставляет его наедине с исходящей паром чашкой. Вместо чая он достает бренди. Делает несколько глотков из горла, а потом хватается за голову.       Алкоголь чуть слышно согревает внутренности, делает дыхание ровным и глубоким, притупляет боль, и Джон позволяет себе начать разбираться в произошедшем. Он почему-то сразу верит, что Шерлок мертв – квартира уже несколько часов абсолютно пуста, а он даже не заметил этого, пока ждал и волновался. Ни огонька, ни тени, ни любителя скрипеть дверцами кухонных шкафов, ни паршивцев, что плели паутину по углам, портили обои рисунками смайликов, путали страницы в газетах или подкладывали грязные предметные стекла в ботинки Ватсона. Это чувствуется – любая жизнь исчезла с Бейкер-стрит, и теперь это – только квартира. Бездушная, пустая, обычная. Все умерло вместе с тем, кто привнес в нее жизнь. Джон и сам как будто умирает – силы медленно покидают его. Умирают все его надежды, страхи, восторги, привязанность и любовь. Чувства притупляются, становятся глухими и невыразительными, и на поверхности остается только логика и холодный, беспристрастный рассудок. Теперь Ватсон может понять, что же с ним сотворили.       Все это он уже знал – знал, когда безответно влюблялся. Знал, когда заключал с Шерлоком «сделку» – позволение любить в обмен на жизненную силу. Знал, что его выбрали, преследовали и ждали несколько лет, чтобы заполучить. Вот только теперь Джон видит все это в несколько ином свете – полно, четко, без шор на глазах из-за своих восхищения, страсти, удивления, страха и любви. Это Майкрофт выбрал его «агнцем на закланье» – наверняка, он же привел его к Шерлоку – в тот, первый раз, когда они с Уго перешли дорогу «Шествию демонов». Чертов старик, который сказками заманил их в Ад. Все, только для того, чтобы отдать одного из них Шерлоку. Уго… Они ведь с Джоном удивительно совпадали – были приветливыми и дружелюбными снаружи, а внутри – со стальным стержнем из силы духа, способные выдержать любые кошмары войны. Друг в друге они нашли поддержку, но оба не просили большего – не на поле боя. Получается… Уго стал помехой для планов Холмсов?       Джон снова сжимает кулаки, снова наполняет бокал и пьет, не чувствуя вкуса, с трудом сглатывая. Вот это уже не идет ни в какое сравнение с тем, чем Ватсон позволил себе обманываться. Он слишком долго трусил и сомневался, не способный увидеть картину целиком. Он – идиот. Как сказал бы Шерлок. Шерлок, который неистово его желал, который преследовал, злился и был в отчаянии, когда в очередной Хэллоуин не смог его найти. И снова вмешался Майкрофт – вражеская пуля не оставила и следа от защитной татуировки, параллельно чуть не отправив Ватсона на тот свет – еще раз показывая, насколько серьезны их намерения. Намерения во что бы то ни стало пробраться в мир живых? Очевидно, что так. Умирая, Джон согласился на сделку – он отдал Шерлоку свою кровь, жизненную силу и саму жизнь. Он согласился отдавать все это безвозмездно, не попросив ничего взамен, и дело теперь состояло только в новой встрече – она и случилась. Майк Стэмфорд, Бартс, Хэллоуин… а дальше все покатилось как снежный ком: знакомство, сожительство, расследования. Первый убитый во спасение, первый арестованный, первый ужин у Анджело, первый спор, первое дружеское подтрунивание… Первое предательство и первые огоньки в незажженном камине… Джон кругом идиот! Почему он ни разу так и не настоял на серьезном разговоре? Почему не выспросил подробности? Он не должен был пускать ситуацию на самотек, даже если любил несмотря и вопреки! А Шерлок… А Шерлок не должен был прятаться от него за пространными фразами, а прямо сказать, что он не сможет дать Джону ничего не потому, что не любит, а потому что это может угрожать его жизни. Он должен был сказать, что в их мире есть такие правила, законы и условия. Что такая близость – единственно возможная для него.       Для него и для Майкрофта? Джон вспоминает рассказ Грега о его безответных чувствах и об упоминании Лестрейда Холмсом-старшим – они связаны? Ну естественно! Майкрофт – существо того же порядка, что и Шерлок, и он заключил такую же сделку с Грегом. А Лестрейд влюбился, но ничего не получил взамен. В итоге, старший Холмс жив и здравствует, а Грегори страдает, не в силах выбраться из этой ловушки. Ватсон безумно сожалеет, что не смог ударить, а потом снова сравнивает их ситуации. Если… если по законам «того» мира люди ничего не могут требовать взамен, чтобы «призраки» могли нормально существовать, то что же произошло с Шерлоком? Почему он мертв? Разве он что-то успел дать Джону? Разве он хотел этого? Разве ему, всего-навсего, не стало скучно? Вот на этот вопрос он ответа уже не узнает… не сможет найти – Шерлок мертв, и Джон умирает следом.       Он не замечает, как наступает утро. Как понемногу возвращается боль и усталость, как ноет спина и жжет ссадины, как подкрадывается сонливость, а количество бренди в бутылке стремительно уменьшается. На автомате он шагает в спальню Холмса, раздевается и укладывается под одеяло, и только потом понимает, что сделал – когда в их отношениях начались неурядицы, Ватсон иногда демонстративно уходит в свою комнату, и сейчас стоило бы сделать тоже самое – как только его голова оказывается на подушке, а в нос забивается запах Шерлока, Джона тут же накрывает снова. Всеми теми чувствами, что подавились состоянием аффекта. Теми, что под воздействием простого триггера, возвращаются с удвоенной силой, разом, все до единого. И это больше, чем Джон может вынести – его скручивает непереносимой болью, выламывает и рвет на части эта агония. Он задыхается, вцепляется зубами в край наволочки и приглушенно мычит – только миссис Хадсон не хватало напугать своим криком. Своим оглушающим воплем, который рождается из той дыры, что продолжает рвать на куски Джона Хэмиша Ватсона. Отставного военного хирурга, соседа, напарника и друга гениального консультирующего детектива Шерлока Холмса. Бывшего… возлюбленного.       Его безудержно трясет несколько часов подряд, ткань промокает насквозь, а горькие слезы все не кончаются. Джон оплакивает свою любовь. Оплакивает свои упущенные возможности: понять, быть рядом, докопаться до истины, продолжить выполнять условия этой «сделки»… Просто остаться соседом, напарником и другом этого невероятного существа. Того, кто был умным, наблюдательным, логичным и саркастичным, мизантропом и весьма, и весьма ранимым. Кто мог быть жестоким, а мог быть милым, напрашиваясь на поцелуй или удивляясь строению Солнечной системы. Кто хранил отрезанные человеческие головы в холодильнике, а ночью отправлял Джона на небеса, оргазм за оргазмом. Ватсон любил его всей душой, и от этого все больнее и тяжелее предательство. Он жалеет себя, а Холмса кроет последними словами – за то, что смолчал, даже не намекнул, понадеялся, что наивный, глупый, человечный Ватсон догадается обо всем сам. И этим слезам, кажется, нет конца, но через несколько часов Джон выдыхается, проваливается в черное забытье, наполненное пустотой, а просыпается поздним вечером – и заново выпотрошенный. Скованный обидой, горечью, болью и гневом – это слишком жестоко, обойтись с ним так. Даже если он для него был всего лишь бездушным «донором», Холмс не имел права разрушать своего друга до основания. Ведь они прошли через слишком многое: от смертельной опасности до неземной любви. И прямо сейчас Джон наполнен невыносимо ядовитым сожалением – он – марионетка, которую кукловод выкинул за ненадобностью без всяких сожалений.       Он с трудом встает с постели, еле добирается до ванной – снова дрожит под колючими горячими струями, не чувствуя тепла, а потом плетется на кухню. Долго сидит за столом не шевелясь, наблюдая, как тает пар над кружкой, а потом слышит шаги на лестнице, и через пару секунд перед ним появляется Грег.       – Джон… – тот тяжело вздыхает и садится напротив.       – Чай будешь? – отрешенно спрашивает Ватсон, пустым взглядом ищет чайник на плите и все-таки встает.       – Кофе… Холмс мне… – Лестрейд замечает дрогнувшие на фамилии плечи и тут же поправляется, безошибочно поняв реакцию. – Майкрофт мне сказал, что произошло… Он и правда умер?       – Очевидно, так, раз он так сказал. Наркотики… Чертов ублюдок, – Джон звучит спокойно, внутри него теперь опять пусто и теперь так, наверное, будет всегда. Его движения плавные, а в руках – слабость, и он старается сосредоточиться на приготовлении кофе. – Ты не сказал, что это был Майкрофт…       Грегори как-то умудряется понять, что Ватсон подразумевает их связь и тут же вспыхивает.       – Джон, речь сейчас не об этом…       – У вас тоже «односторонняя сделка», да? – Ватсон обрывает его на полуслове.       – Сделка? – переспрашивает Лестрейд, а Джон, обернувшись, видит совершенно искреннее недоумение и понимает, что старший Холмс, в отличие от младшего, мог быть еще более скрытным и ни словом, ни жестом даже не обмолвился о своей «паранормальности». Он ведь мог не искать и не преследовать Грега так, как это делал Шерлок. Что же Лестрейд знает и должен ли Джон рассказать ему все? – Ну, в каком-то роде… Я же тебе рассказывал. И я не могу себе представить, что было бы если бы он…       Грег обрывает сам себя, но Джон и так знает продолжение фразы. Знает теперь, что Холмс-старший смолчал обо всем, что было за гранью человеческого понимания, и малодушно представляет «что было бы, если». И даже радуется этой фантазии в какой-то момент – и он, и Грег были бы свободны от этой лжи. Даже если бы их мучения от этого утроились. А потом обрывает сам себя – к черту этого ублюдка прямо сейчас, Джон подумает, как отомстить ему, позже. За Уго, за свое плечо, за Грега, что сед, изможден и исковеркан этой безответной любовью. Вместо этого он тихо просит:       – И не представляй…       – Джон… – Лестрейд тут же становится рядом и укладывает руку на его плечо. От ее тяжести Джона ощутимо тянет присесть прямо на пол и снова разрыдаться, но он сжимает зубы до боли и прикрывает глаза.       – Я справлюсь, – он изо всех сил старается, чтобы его голос звучал твердо и уверенно. Даже тогда, когда еще и суток не прошло с момента смерти Шерлока. Даже тогда, когда впереди еще похороны и череда скорбящих людей, сочувствующих еще и Джону. – Я переживу. Можешь так ему и передать.       Грег безмолвно кивает, но продолжает держать его, а потом тянет в гостиную на диван. Джон не сопротивляется, берет с собой чашки, а на вопрос о журнальном столике только отмахивается.       Лестрейд остается с ним на пару часов. Просто сидит рядом, привалившись к боку, и это – все, что он может дать Джону. Все, что тому сейчас нужно. Слова бесполезны – говорить о чем-то нужно было гораздо раньше. Сейчас Джон может только, как и говорил, постараться пережить это. Как-то справиться с этой болью и окончательно не сломаться под ее весом. Выдохнуть, выстоять – ведь он – солдат, и ему не пристало терять соратников. Вот только он никогда не терял свое сердце…       Депрессия наваливается моментально – ложится огромным камнем на плечи и невыносимо давит, заставляя терять силы. Джон задыхается, слабеет, слепнет от слез на глазах и больше не чувствует ничего кроме боли. Тоски, одиночества и горечи предательства. Он не может есть – его тут же начинает тошнить. Он не может спать – в каждом кошмаре он видит только смерть Шерлока: то его убивают, то он попадает под машину, тонет, прыгает с крыши, режет себе вены струной от скрипки… Джон срывает голос от криков, Джон покупает трость, потому что больше не может нормально ходить, Джон напивается то с Гарри, то с Грегом, тщась выкинуть из памяти последние два года…       Похороны проходят тихо, быстро и без него – Ватсон приходит на могилу под вечер – он не хочет никого видеть: ни сочувствующих, ни Шерлока. В последний раз. Он долго стоит у надгробия, цепляется взглядом за высеченные буквы имени и не хочет думать о том, что в нескольких футах под землей покоится существо, что обошлось с ним подобным образом. Джон хочет запомнить его человеком. Высоким, костлявым, с копной кудрей на голове и с раздражающими привычками. Он хочет запомнить только того, кого любил, а не того, кто его бессовестно предал.       Джон больше не хочет ни о чем думать, не хочет разбираться, строить теории и предположения. Он хочет оплакать свою любовь и попробовать научиться существовать дальше. Пока получается плохо – на кладбище его находит Гарри, уводит за собой, и несколько дней они не видят перед собой ничего, кроме бесконечных бутылок. Но через какое-то время, задыхаясь от рвотных спазмов над унитазом, Ватсон понимает, что так он от боли не избавится – только приглушит ее на время, обманывая сам себя, и он больше не может пить. Алкоголь – не лекарство, Джон знает, он – врач. Гарри смотрит на него и с сочувствием, и со злостью, когда он, пошатываясь, обувается в прихожей, а Джон только и может, что с горечью фыркнуть: боль не утопить в вине – эта тварь хорошо плавает. Это – пиранья, которая будет глодать его кости до самой смерти, и он не будет ей в этом помогать. Гарри бросает в него бутылку, когда он говорит об этом, а Ватсон топчется на стеклянном крошеве и советует ей перестать быть наивной. Джон в своей жизни потерял куда больше, чем она, но не собирается отправляться следом за мертвецом. Даже если уже мертв внутри. И он не примет помощи от той, кто превращается в «зомби» добровольно.       Это же он говорит Грегу. Через несколько недель тот вытаскивает его в паб, украшенный гирляндами и мишурой, а Ватсон только горько вздыхает – зачем они здесь? Это же – «пир во время чумы» – ни Ватсону, ни Лестрейду лучше от этого не станет. Лишь секундное облегчение – как от первой затяжки сигаретой, укола глюкозы и жестких, неудобных ботинок, в которых ходили целый день, а потом сняли. Ни Ватсону, ни Лестрейду больше никогда не стать по-настоящему счастливыми – фальшивая алкогольная радость всегда будет мимолетной. Грег соглашается с ним, и из паба они выходят на улицу – бродят под начавшимся снегопадом, а потом греют руки о стаканчики с кофе в первой попавшейся забегаловке. Лекарства от этой «болезни» нет – они просто будут медленно умирать.       Миссис Хадсон заглядывает в гостиную по несколько раз на дню. Всегда приносит с собой чай на каких-то травах, а Джон все еще предпочитает самый простой, черный. В первые дни ему было очень тяжело здесь находиться. Еще тяжелее было возвращаться. И он даже хотел подыскать себе какое-нибудь другое жилье и съехать, но Марта вцепилась в него мертвой хваткой: просила остаться, не оставаться в одиночестве и ее не оставлять, забыть о деньгах и обязательствах. Она не хотела, чтобы Бейкер-стрит снова стала пустой, но Джон ведь и так напоминает лишь тень от самого себя, а бойкая домовладелица снова хмурится – это место ничем не хуже любого другого – боль не станет меньше ни в Бартсе, ни в Скотланд-Ярде, ни в казенной комнатушке, что государство выделяет ветеранам войны. Боль – она внутри Джона, все его воспоминания все еще вместе с ним – в стенах, ставшими родными, они не изменят своей разрушительной силы, и Ватсон остается.       От затяжной бессонницы ночами он бродит по гостиной. Хромая и упиваясь вернувшейся психосоматической болью, как последний мазохист. Он прячет скрипку в футляр, а пистолет – в ящик стола на кухне. Череп отворачивает глазницами к стене, а рисунки на обоях пытается вывести. Он выбрасывает все части тела, что находит в холодильнике, химическую лабораторию складывает по коробкам и антресолям, а образцы пепла находят пристанище в старом чемодане под кроватью. Он не пытается ни о чем забыть, пряча напоминания с глаз, он учится жить в том мире, где ничего этого больше нет. А может быть, никогда и не было? Из-за усталости Джон уже плохо понимает, что в этой реальности реально, а что – навеяно коротким дурным сном.       Вся его теперешняя жизнь похожа на этот дурной сон – скучная, обыденная, тоскливая и болезненная. Ничто его больше не отвлекает, ничто не радует и ничто не тревожит. Это жизнь совершенно обыкновенного врача, прошедшего войну, а теперь коротающего свои дни на гражданке в скуке и праздности. Он – типичный обыватель большого города с типичными потребностями: есть, работать, любить. На еду ему теперь плевать, любить он больше не сможет, и только работа заставляет его вставать по утрам с постели. Приходить в больницу, осматривать пациентов, выписывать рецепты и брать дополнительные смены. В работе он забывается. Для того, чтобы работать ему не нужно сердце.       Грег приходит раз в неделю – вытаскивает на символическую пинту пива и каждый раз спрашивает Джона о самочувствии. А Джону нечего ответить – он себя не чувствует – от боли все нервные окончания давно ссохлись и истлели. Джон выжжен изнутри – Грегу ли не знать. Но тот все равно спрашивает, пытается разговорить, заставить хоть на что-то переключиться. Лестрейд ни разу не упоминает Майкрофта, и Ватсон безмерно за это благодарен, поэтому они обсуждают прошедшие матчи в Лиге, однообразных Джоновых пациентов и бумажную волокиту, что терзает Грега. Но еще чаще они просто молчат – смотрят за окно или разглядывают посетителей, упираются друг в друга коленями и пьют не чокаясь. Они все еще поддерживают друг друга, но спасти уже не пытаются.       В начале весны Лестрейд в очередной раз приходит на Бейкер-стрит. Падает на диван без сил, что-то неразборчиво стонет, а Джон, заметив черные круги под глазами, может предложить ему только чай с молоком, несколько сэндвичей и анальгетики – на выбор. Грег не отказывается ни от чего и проклинает свою работу уже наверное в тысячный раз.       – Джон, посмотри дело, а? Может, ты что-то заметишь… У меня уже никаких сил нет… – просит Грегори, и это впервые, когда он упоминает его вторую работу.       – Ты же знаешь, что я не занимаюсь этим больше, – Ватсон качает головой, чувствуя, как от одного упоминания, по плечам, локтям и ладоням проходят слабые непроизвольные мышечные спазмы. – И никогда не буду…       – Я прошу тебя, – Лестрейд поднимает на него глаза, прекрасно осознавая, что друг никогда не согласится на повторение того, чем занимался прежде. Он никогда к этому не вернется. Но Лестрейд говорит не об этом. – Просто посмотри. Мне нужен свежий взгляд – любая мелочь, любая неточность, любая пылинка, что привлечет твое внимание. Мне просто нужна зацепка…       Он действительно почти в отчаянии, вымотанный до крайности, нормально не евший и не спавший уже очень давно, и только поэтому Джон берет бумаги в руки. Просматривает отчеты, заключения экспертиз, фотографии и протоколы осмотра места преступления – пять жертв, не связанных друг с другом, пять смертей без какого-либо явного мотива, десятки подозреваемых, сотни улик и ничего, что могло быть дать ответ на один конкретный вопрос. Джон ловит себя на мысли: посчитал бы Шерлок это дело стоящим или с порога кричал бы «скука», и мысленно горько усмехается – гадать бесполезно. И поэтому Ватсон вчитывается в лаконичные строки внимательнее, еще раз просматривает фото и пытается сосредоточиться на логике и дедукции. И тоже не видит ничего, что могло бы помочь расследованию. Кроме единственного.       – Бумажник последней жертвы. Его ведь нашли под столом? Не думаю, что он сам туда попал. Значит, его брали в руки, а потом выкинули. Искали деньги? Нет, ценности не тронуты, значит, искали что-то еще, – Джон медленно проговаривает цепочку своих умозаключений и пожимает плечами. – Извини, Грег, это все, что меня насторожило.       Тот кивает, тоже еще раз просматривает отчет, а потом убирает документы.       – К черту. Потом. Можно я посплю у тебя немного?       Джон кивает, приносит плед и подушку, а сам поднимается к себе – спальню Шерлока он больше не посещает. Миссис Хадсон делает там уборку иногда, а Ватсон больше не вспоминает.       Ни о чем не думает, ничего не хочет, живет по уже когда-то выверенному распорядку, заставляя себя не реагировать на что-либо, что было связано с Холмсом. Но еще через неделю возвращается Грег – с подбитым глазом, сломанным запястьем и пойманным душегубцем.       – Ты представляешь, Джон? Чокнутый ловил их на анонимных встречах: алкоголиков, больных СПИДом, переживших развод и тому подобных. Он ненавидел их, считал слабыми и жалкими – ищущих помощи, – Лестрейд морщится, пока Ватсон меняет испачканный пластырь на рассеченной брови. – Гребанный ублюдок! А ты – молодец – псих забирал у жертв жетоны участников встреч, составляя коллекцию, – в бумажнике последнего был такой – парень ходил в группу поддержки тем, кто потерял родных и близких по вине…       Он осекается на полуслове, но Джон уже догадался.       – По вине наркотиков? – договаривает тот, и Лестрейд, чертыхнувшись, кивает, а Ватсон усмехается. – Надо бы и мне сходить…       А потом его улыбка становится шире, и он начинает задушено хихикать, поняв всю абсурдность этого совпадения. Грегори неловко улыбается следом, и Джон не может сдержаться – смеется громко, заливисто, истерично, до слез – еще раз увидев всю эту ситуацию со стороны.       Лестрейд сжимает его плечо в новом жесте поддержки, пережидает приступ, а потом ведет в первый попавшийся паб. Он больше не приносит ему дел и не просит помощи «взглядом со стороны». Он знает, что у всего есть свой предел, и даже такой несгибаемый, сильный и стойкий человек, как Джон Ватсон, такого предела достиг. Незачем будить еще какое-нибудь лихо, и полицейский останавливается на мирных посиделках с алкоголем, а не на изощренном избиении лежачих. В конце концов, Ватсон ни словом не упрекнул его отношение к Холмсу-старшему, и Грег будет благодарен как сможет – хотя бы один вечер в неделю Джон будет не одинок.              ***       Заторможенное, «анабиозное» состояние Джона длится все лето. Он то задыхается от жары, то проклинает влажность и низкое атмосферное давление, что заставляет его простреленное плечо постоянно болезненно ныть. Раздражать дополнительной, надоедливой болью и принимать двойную дозу анальгетиков. Конец августа выдается особенно теплым и засушливым, а знакомая медсестра из приемного покоя, Мэри Морстен, приносит Джону букет заново зацветших одуванчиков. Она рассказывает, как замечательно провела выходные за городом – на свежем воздухе, в тишине и покое, а Ватсон снова про себя усмехается – нет, он больше не будет ассоциировать каждую мелочь со своей прежней жизнью. Та закончилась, не успев начаться. Теперь у Джона другая – абсолютно нормальная. Чувствовать боль и горечь утраты – это нормально. Любить полевые цветы, детский смех и хорошие книги – тоже, так почему бы Джону не оставить все это и не прекратить искать подвох везде и всюду? Он хочет попытаться. Даже тогда, когда находит букет отвратительно увядшим на следующее же утро. Пусть. Ничего из того его больше не касается, и он не будет вспоминать, не будет бояться и ждать осени с очередными сомнениями. Шерлок не вернется.       Шерлок не вернется – эта простая мысль наводит Джона на еще одну – пожалуй… пожалуй, он не хочет, чтобы тот возвращался. Нет, не так – пожалуй, он не хочет, чтобы Холмс возвращался к нему. Он не хочет больше боли. Он вдруг очень отчетливо понимает, что больше не хочет никаких односторонних сделок – ни марионеток, ни кукловодов. Джон безумно устал от этих игр, спектаклей и драм, что детектив устраивал порой не по разу на дню. И если… если на новый Хэллоуин им опять предстоит встреча, то у Ватсона будет только один ответ. Он однажды похоронил свою любовь и не хочет, чтобы ее вдруг оживший труп начал смердеть, вопить или преследовать его, продолжая отравлять жизнь.       Осенью он изредка выглядывает в окна гостиной – в поздних сумерках под оранжевыми фонарями на другой стороне улицы он видит еле различимую тень. Силуэт человека, что стоит в круге света от фонаря. Ждет, когда откроется букинистическая лавка, ловит такси или у него назначена встреча с такой же тенью – Джону плевать. Он отворачивается, задергивает шторы, а в особенно прохладные дни разжигает камин. Он устраивается в кресле с книгой – справочником по ядовитым растениям или с философскими вывертами Канта. Иногда к нему поднимается миссис Хадсон, и они проводят вечер с ее черничными кексами у телевизора – за просмотром глупых викторин под едкие комментарии домовладелицы. Джон почти привык к этой своей новой жизни – дыра внутри него покрывается пылью, паутиной и пеплом, наполняется писком мышей, крошками от печенья и пустыми блистерами от таблеток, зарастает мхом, рутиной и бугристой соединительной тканью – она больше не пуста. Жизнь Джона больше не пуста – оказалось, что камни, осколки, выжженное пепелище – это тоже своеобразный мир с соответствующим наполнением. Там тоже можно жить. Так тоже можно жить. Поэтому Ватсон не ждет нового Хэллоуина, но он знает, что будет делать в этот день.       Он меняется сменами с коллегой и с утра уезжает к Гарри. Заставляет ее приняться за уборку, игнорирует похмельную ругань, сливает весь найденный алкоголь в раковину, пока сестра принимает душ, а потом помогает с обедом. Джон знает, что вывести ее из запоя не так-то просто, но он регулярно пытается, хоть и без энтузиазма – может быть, однажды, она действительно одумается и перестанет срываться из-за каждых несложившихся отношений. Сестра эти попытки принимает с сарказмом, советует Джону засунуть в задницу первому встречному свой нимб, а на нее перестать смотреть как на неразумное дитя. Джон и не думал, но он делает все это просто потому что может – потому что это – та же рутина, как его работа в больнице, утренний кофе, больное бедро миссис Хадсон и вся его жизнь. Ни много, ни мало.       Вечером они присоединяются к праздничному шествию по улицам города, посещают ярмарку и не очень-то стараются не потерять друг друга в толпе. Гарри ищет кого-то, кто продал бы ей не тыквенный сок, а Джон доволен уже тем, что не остался в пустой квартире. Он не хочет думать, кто бы мог прийти к нему в этот день, что могло бы произойти и что бы он увидел – сегодня, на этом празднике он хочет только фальши, наигранности и бутафории, а не новых надежд, заверений неизвестно в чем или «сделок с Дьяволом».       В первом же лотке он покупает разукрашенную маску. Не мудрствуя лукаво, выбирает оскаленную пасть оборотня и тут же вспоминает ночь на афганском кладбище и «прятки» от призраков. Если подумать, то маскарад – тот же способ скрыться – в толпе других «чудовищ» одно конкретное его может и не найти. Если, конечно, будет искать. Если, конечно, для него смерть от передозировки – это опять не конец. Вот об этом не стоит думать точно, и Джон убеждает себя тем, что это всего лишь предосторожность.       Он находит Гарри в толпе со стаканом пива, в ведьминской шляпе и в компании двух девушек, наряженных черными кошками. Сестра смеется, пряча поплывший взгляд и подрагивающие губы, и Ватсон вздыхает с грустью – это слабое утешение для того, кто устал обжигаться, но может быть, хотя бы несколько часов она сможет побыть счастливой. Он надеется, поэтому оставляет ее развлекаться, а сам продолжает курсировать от аттракционов к продавцам сладостей, от тематических выставок к небольшим сценам с импровизированными выступлениями, от конкурсов костюмов к тиру. В полночь он оказывается в толчее у огороженного костра – группа актеров ставит сцену сожжения ведьмы, а Ватсону вдруг становится дурно от запаха гари, напыщенных речей и притворных криков с просьбами о помощи вперемежку с проклятиями. Он слишком хорошо знает, что такое смерть.       Джон отходит подальше от действа, пытается отдышаться и оглядеться в поисках разносчика воды и соков, а вместо него натыкается взглядом на знакомую фигуру… Всего в паре десятков футов от себя – угловатое, тощее тело, угадывающееся под мешковиной, и копна буйных кудрей. Джон вздрагивает всем телом, сглатывает пересохшим горлом и как-то отрешенно отмечает выбивающиеся из привычного образа детали: на мальчишке, помимо туники, рваное пальто в заплатках явно с чужого плеча, на босые ноги надеты разные ботинки – на правом полуоторвана подошва, а левый – на несколько размеров больше, а на лице у него маска Пьеро – донельзя грустного, с типичными ломанными бровями и нарисованными каплями слез. Ну что за фарс! Мальчишка протягивает Джону руку – из-под длинного рукава торчат только кончики пальцев – а тот, заглядывая в черные прорези глаз маски, только хмыкает и категорично качает головой: нет.       Нет, больше никаких сделок, никаких встреч, никакой любви и смертей. Он умер вместе с Шерлоком, и если тот «по волшебству» может оживать, то с Ватсоном это не сработает. Однажды его уже растоптали этим обманом, выпотрошили и оставили выживать в одиночку – больше он не вынесет. Как бы сильно он ни хотел, чтобы Шерлок был жив, как бы ни умолял его об этом долгими бессонными ночами, но своей жизни рядом с ним он больше не представляет. Он больше не верит этому существу. Он больше не верит себе – в то, что сможет довольствоваться малым. Он больше не верит в то, что они однажды были счастливы и могут быть счастливы вновь. Все закончилось – того, что Джон мог дать Шерлоку, у него больше нет. Нет ни сил, ни желания жить по-другому, ни самой жизни. Майкрофту и правда стоит поискать брату другого «донора»…       Маска на его жест застывает, рука продолжает висеть в воздухе, а в глазницах, Джону не кажется, мелькают красные блики. Но он продолжает стоять на своем, снова качает головой, а выждав еще десяток секунд молчаливого противостояния взглядов, разворачивается и медленно уходит сквозь поредевшую толпу. Хромая, тяжело опираясь на трость, с перевернувшимся вновь миром и снова абсолютно мертвым внутри. Шерлок будет жить, как только найдет себе новую «пищу», а Джона уже ничто не спасет. Он хочет забыть об этом дне навсегда, хочет надеяться, что встреча была последней, хочет прийти на Бейкер-стрит и пустить пулю себе в лоб – сегодня для него все это наконец закончилось.       Как сквозь вату он слышит возбужденную толпу, поднявшую головы к небу и любующуюся фейерверком. Джон на чужих лицах видит только красные и малиновые отсветы расцветающих под облаками залпов. Чувствует, как дрожат руки, как озноб пробирается по спине и достигает костей, как разряженный промозглый горный воздух проскальзывает мимо рта, заставляя его задыхаться, но он упорно шагает вперед не оглядываясь. Он срывает с себя маску и отправляет ее в первую же урну, а сам вместо квартиры идет в ближайший паб – ему нужен стакан виски, искусственное тепло чужого помещения и другая толпа – та, которая больше не будет притворяться ни мертвыми, ни живыми.       Утро встречает его головной болью – за одним стаканом последовал второй, а потом и вся бутылка, но он рад, что все-таки на Бейкер-стрит, а не в незнакомой спальне какого-нибудь случайного любовника. Кривясь, Джон прогоняет сквозь себя воспоминания о прошедшей ночи и тяжело вздыхает – он сделал свой выбор – теперь придется научиться с ним жить. Гнать любые возникающие сомнения, не позволять себе прокрастинировать или находить новые причины для самоедства. Он всегда считал себя решительным человеком и не хочет жалеть ни об одном принятом решении. Он не будет ни о чем жалеть. Он уже научился жить с этой болью – теперь придется научиться жить с тоской, с обманутыми надеждами и с мечтами, что никогда не исполнятся.       Он растирает лицо, тяжело поднимается с дивана, до которого успел добраться в беспамятстве, и идет принимать душ. Завтрак из кофе и аспирина, замерзшие лужи по пути на работу, простуженные пациенты, ужин с миссис Хадсон жареной уткой и ночь, наполненная отрывистыми кошмарами, истомой и новой болью к утру – жизнь Джона Хэмиша Ватсона больше ни в чем не меняется. Даже если он не может сказать, что это ему нравится. Даже если однажды в его мире все же начинают происходить изменения.       Первой «ласточкой» становится Мэри Морстен – Джон видит ее жалость к искалеченному коллеге, ее интерес – к мужчине, ее отчасти самонадеянную уверенность в собственной способности спасти любого «страждущего». В Джоне спасать нечего, но он решает потворствовать этой ее уверенности и соглашается на наигранно смущенное приглашение вместе пообедать в перерыв, когда у них совпадают смены. Почему нет? Обыденность включает в себя отношения, семью, детей, домик загородом и совместную старость. В большинстве случаев. Кто Джон такой, чтобы отказываться? Он уже целый год плывет по течению, позволяя нести его туда, куда желает поток, а не он сам. У него нет сил на сопротивление этому потоку, но он и не хочет сопротивляться. Вот только через пару месяцев и пару невинных скучных свиданий, в Сочельник Ватсону снится ночное звездное небо над белоснежными вершинами гор, а в нем – малиновые переливы и игра света. Он просыпается в холодном поту и до самого утра заставляет себя перестать вздрагивать от каждого чуть слышного шороха и наконец поспать, но у него ничего не получается. А на следующую ночь сон повторяется опять. И на третью, и на четвертую, и через неделю, и через две.       Джон пьет теплое молоко с медом перед сном, принимает горячую ванну, глотает снотворное горстями, потом запивает его виски, считает призрачных овец, что один знакомый старик пасет на скудных каменистых пастбищах – ничего не помогает. Малиновое «северное сияние» продолжает просачиваться в его сны даже тогда, когда Ватсон находится чуть ли не на пороге комы. И оно же заставляет Джона вспоминать другие способы борьбы с навязанным сном. Более специфические. В очередной выходной он чуть ли не силой вытаскивает Гарри на свежий воздух и ведет на барахолку, а сестра проклинает его в тысячный раз, посылает к черту, а на рынке и вовсе крутит пальцем у виска – Джон чокнулся, если думает, что какие-то обереги заставят ее бросить пить. Но Ватсон здесь не ради этого. Точнее, он здесь не только ради сестры – для себя – в первую очередь, а ей стоит хотя бы немного проветриться и вспомнить о том, что мир вращается не вокруг бутылки. Не вокруг ушедшей жены – как и не вокруг умершего «сверхъестественного» любовника, как в случае ее брата. Им уже давно пора начать жить заново.       Он говорит ей об этом, разглядывая развешенные на подставке ловцы снов. Он разрешает ей считать себя сумасшедшим, напоминая, что он отчаялся точно так же, как и она. Но если Гарри может только тонуть в выпивке, то у Джона чуть больше способов, как справиться с меланхолией. По крайней мере, он хочет так думать. Гарриет странно на него смотрит, а потом пожимает плечами – ее брат – «стойкий оловянный солдатик» – он думает, что ничего его не возьмет, а вот она знает, что от «солдатика» того осталась только одна оболочка. А внутри – разруха – нечем бахвалиться. Но она вздыхает еще раз, помогает выбрать самый пестрый ловец, увешанный несметным количеством перьев, костей, камней и ракушек, а потом позволяет отвести себя в ближайшее кафе. От чего бы Джон ни бежал, с чем бы ни пытался справиться, во что бы ни превратилась его жизнь, но Гарри знает, что он, так же, как и она, все еще предпочитает себя обманывать – тем, что все однажды у них будет хорошо.       Самообман или первая робкая надежда на «выздоровление», Джон предпочитает не определять. Ему хватает того, что ловец помогает избавиться от повторяющего сна – это несказанно радует. Миссис Хадсон, конечно же, удивилась этому монструозному оберегу, но комментировать поступки Ватсона не стала. Если это заставит дорогого постояльца хоть немного поспать, то она уж точно не будет иметь ничего против того, чтобы удариться в суеверия. Теперь Джон может проспать несколько часов подряд, а потом проснуться, будто от тычка под ребра, и снова неглубоко задремать до утра. Чем бы это ни было – его тоской или навеяно «потусторонним», он знает, что может справиться. Он может начать снова посещать психолога, рассыпать соль по углам, а над входной дверью повесить подкову – раз уж Джон решил начать с нуля, то сделает это непременно.       Даже если этому его желанию активно «мешают» – вместо кошмаров по ночам его теперь преследует озноб. Джон грешит на неисправности в системе отопления и укрывается пледом поверх одеяла, а под утро все равно не может сдержать дрожь – как будто кто-то открыл окно в его комнате. За которым достаточно ощутимый мороз по ночам и редкий снег. Ватсон фыркает про себя и не собирается простужаться. По вечерам он греется у растопленного камина, читает книги или медицинские статьи в интернете, пьет неизменный чай и отвечает на редкие звонки от Лестрейда или Мэри. А однажды слышит стук. Глухой одиночный удар – как будто полупустая картонная коробка упала с антресоли. Звук идет из комнаты Шерлока, и в первый раз Ватсон здорово перетрухнул и почти минуту стоял под дверью, прислушиваясь. А когда вошел, то не обнаружил ничего упавшего или разбитого – все было на своих местах. На следующий вечер звук повторился – точно такой же, но в другое время. И на третий день, и на четвертый – Джон больше не ходит проверять и привыкает – что бы это ни было, его это больше не касается. Потом появляется клекот в трубах отопления – как будто мышь пробежала до поворота трубы и спрыгнула в невидимую щель между плинтусом и паркетом. Джон усмехается снова – так вот откуда перебои в системе отопления и разница температур. Что ж, все объяснимо, и он может это стерпеть.       Потом начинают двигаться шторы – как бы тщательно он ни закрывал их вечером, утром они всегда распахнуты. Дверцы кухонных шкафчиков отвратительно скрипят все до одной – Ватсону приходится потратить целый час, чтобы хорошенько смазать петли. Последняя ступенька лестницы оказывается то выше, то ниже, норовя уронить с ног, а уж когда череп снова начинает взирать на доктора пустыми глазницами, Джона и вовсе тянет истерично расхохотаться. Что же это? Неужели это вернулось на Бейкер-стрит? Или это Шерлок, отвергнутый, незримой тенью поселился в их квартире? Он, что же, решил вынудить его? В пору действительно смеяться. До икоты. Вытирая слезы с глаз. Разбивая кулаки о стены в гневе. И Ватсон ожесточенно усмехается – нет уж, раз он однажды принял решение, то не отступится от него. Это может попробовать взять его хоть измором, а Джон больше не поддастся на чужие завуалированные уговоры.       Он и злится, и досадует, и в запале, и не собирается сдаваться – он сможет вытерпеть все это до следующего Хэллоуина, и если Холмс посмеет явиться опять, то Джон съедет. Однозначно, несмотря на любые уговоры миссис Хадсон. Куда-нибудь на другой конец света. Или сделает новую татуировку – Майкрофт же обещал найти нового «донора», значит, Ватсону больше ничего не будет угрожать. Да, именно так Джон и поступит – последняя отсрочка перед началом новой жизни. Если Шерлок посмеет явиться еще раз, Джон переедет в пригород, женится на какой-нибудь милой девушке, хоть на Мэри, нарожает детей и заведет собаку. Джону это нужно – «переболеть» наконец этими чувствами, исключить любую возможность рецидива и запастись самыми мощными «антибиотиками» на всякий случай.       А в начале весны на Бейкер-стрит опять появляется Грег. Приходит под вечер, останавливается посреди гостиной, засунув руки в карманы плаща и перекатывая мятую сигарету из одного угла рта в другой.       – Грег, что? – начинает было Джон, а Лестрейд только машет рукой и без сил валится на диван.       – Включи новости, – тяжелым глухим голосом просит инспектор, и Ватсон тут же повинуется – на Грегори нет лица, он бледен до синевы и губы дрожат.       В новостном выпуске рассказывают об авиакатастрофе – пассажирский боинг падает где-то на востоке Европы. Джон внимательно прослушивает сводку, выключает телевизор и тихо спрашивает:       – Кто?       Лестрейд делает глубокий вдох, а потом отвечает, глядя в пол:       – Майкрофт… собирался в Польшу. Он не берет трубку… – на этом он умолкает, а Ватсон мысленно хмыкает: да неужели?       Он приносит Грегу большую чашку горячего сладкого чая, а рядом ставит бокалы и початую бутылку бренди.       – Ты уверен? – переспрашивает он, и Лестрейд роняет голову в подставленные руки.       – Он не называл рейс, но я чувствую, Джон, что-то не так… Он периодически не пользуется чартерами, так что…       И вот на это Джон позволяет себе хмыкнуть уже в голос. Грег поднимает глаза, а Джон старается удержать волну озлобленного ехидства – вот уж Лестрейд точно ни в чем не виноват.       – Он необязательно должен быть мертв.       – Я… Мне кажется, – тихо продолжает Грег. – Или я себя накрутил, или уже совсем ничего соображаю от усталости, но я чувствую… как будто что-то… исчезло несколько часов назад. Внутри как будто… пусто?       Его лицо приобретает выражение замешательства, он словно прислушивается к самому себе, а то, что слышит, его отнюдь не радует – бесконечный вакуум, звенящий одной минорной нотой. Джон это состояние прекрасно знает – познакомился полтора года назад, и до сих пор периодически глохнет от этого беззвучного вопля по ночам.       – Тогда – без вариантов, – кивает Ватсон и наполняет бокалы. – Надеюсь, он достаточно помучался…       Он прикусывает язык, дав волю гневу, и инспектор тут же болезненно морщится.       – Джон…       – Прости, Грег. Я сочувствую тебе, но его мне не жаль, – объясняет Ватсон. Лестрейд берется за бокал и внимательно смотрит на доктора, поощряя продолжить, а тот отводит взгляд в сторону.       – Он обвинил меня в смерти Ш… Шерлока, – Ватсон сглатывает в середине фразы и силой заставляет себя концентрироваться на сопереживании, а не на злости на еще одного ублюдка, который посмел обойтись со своей «пищей» так.       – О… – только и может выдохнуть Грег. Глотнуть алкоголь и только теперь попытаться принять ситуацию. Но Ватсон спешит остановить его от погружения в бездну боли и отчаяния – кем бы они ни были, а он не позволит другу пройти через то, через что прошел сам.       – Поэтому вломи ему, когда он вернется. За меня. И не вздумай заключать с ним новую сделку.       Пару минут Лестрейд озадаченно молчит, пытаясь его понять, а потом изумленно выдыхает:       – Что? – его руки дрожат так же, как у Джона в приступах разыгравшегося тремора, глаза запали – под ними мешки, на висках проступила холодная испарина, а спина и бедра напрягаются, как будто инспектор вот-вот вскочит на ноги.       И Ватсон смотрит тяжело в ответ, вспоминая, что Грег не в курсе природы ни своего любовника, ни одного знакомого консультирующего детектива. История Лестрейда совершенно другая, а Майкрофт вообще ничего ему не рассказывал и не выдавал себя ни единым огоньком. Но Грег сказал, что чувствует, поэтому Джон больше не позволит водить друга за нос. Даже если инспектор назовет его сумасшедшим, даже если не поверит ни слову, даже если посчитает все это бредом и желанием очернить усопших в приступе болезненной обиды. Грег просто будет знать это и однажды сможет принять единственно верное решение. То, до которого дошел Ватсон. То, о котором его однажды предупреждал Хидден. Все, что им нужно, это однажды сказать твердое «нет».       Он рассказывает с самого начала. Про сияние, Уго, Густава и Брэда, про кладбище, встречу в Бартсе и про хэллоуиновский фестиваль несколько месяцев назад. Про Шерлока и Майкрофта. Про то, что оказался наивным дураком, которого только использовали. Про то, что до сих пор чувствует себя оплеванным, а сердце все еще иногда заходится от боли. Грегори слушает молча, дышит чуть слышно и иногда судорожно хватается за бокал. Ватсон не утаивает ничего: ни как боялся, ни как пренебрегал и не верил, ни как смирялся и учился сосуществовать. И все это только ради того, чтобы оказаться бесправным, безымянным, ропщущим «донором», заключившим одностороннюю сделку. По глазам Грега он видит, что тот сомневается. Очень сильно и над каждым словом – но еще в нем есть сомнение и другого толка. То, которое означает, что Лестрейд однажды тоже видел что-то подобное: странный кошмар, тень на периферии зрения или рубашку, непостижимым образом, оказавшуюся в неположенном месте. Было что-то такое, что сейчас заставляет его не вызывать психиатрическую службу, а переспрашивать:       – Ты правда в это веришь?       – Я это видел, – хмурится Ватсон. – Даже сейчас. После новой встречи, все началось заново. Например, череп – я выкинул его на помойку, а на следующий день он был на своем месте. Еще и с конфетной оберткой внутри.       – Миссис Хадсон могла…       – Миссис Хадсон только рада от него избавиться, – качает головой Джон и продолжает убеждать. – Я что-то не вижу у него отросших конечностей, а это значит, что его принес кто-то другой. Тот, кто бьет все чашки с рисунком на моей кухне, раздвигает шторы по утрам и пользуется ватными тампонами из аптечки.       Лестрейд переводит взгляд на свою однотонную бежевую кружку и снова нервно сглатывает.       – И все же…       – Все это чепуха по сравнению, – перебивает его Ватсон, а потом оттягивает ворот своего свитера вместе с футболкой, показывая шрам от пулевого ранения. – Вот это – то, в чем Майкрофт признался. Уго и, может быть, еще сотня солдат, с которыми я служил, были его жертвами. И все для чего? Чтобы Шерлок мог снова со мной встретиться? Прости, но после всего того, что я видел, я не могу в это не верить. И не могу не ненавидеть их обоих за то, что они сделали.       Джон прячет ладони под мышками, снова ощущая призрачный сквозняк, и передергивает плечами. Грегори молчит, осмысливая услышанное, и Ватсон дает ему время, чтобы сделать это. Чтобы понять, что дело тут было далеко не в безответной влюбленности – это чары, на которые они поддались, будучи всего лишь «жалкими людишками», «овцами», «пищей».       – Поэтому я и прошу тебя, Грег, – говорит Джон, когда Лестрейд выходит из задумчивости и тянется по-новой наполнить бокалы. – Пошли его к черту, когда он явится. А он обязательно явится – через неделю, месяц, на Хэллоуин или еще через год. С нас обоих достаточно. Можно было терпеть использование и манипуляцию, но не тогда, когда для них мы всего лишь скот. Когда они убивают без зазрения совести ни в чем не повинных людей. Когда…       Он осекается, опускает голову и прокусывает губу до крови, борясь со внезапно накатившими слезами. Джон отдал бы все на свете, только бы с ним этого никогда не происходило.       Лестрейд разливает по последней порции, больше ни о чем не спрашивает, а потом и вовсе предлагает отправиться в паб – пить дальше, но говорить о чем угодно, только не о том, что оставило в них настолько глубокие раны.              ***       С приходом весны Джона снова начинают мучить головные боли. Перепады атмосферного давления сказываются на ноге дополнительной дозой миорелаксантов, а настроение, особенно после визита Грега, уверенно держится на ноле по шкале личного ватсоновского «дерьмометра». Выйти из этого состояния весьма непросто. Не помогает даже Мэри, все еще не оставившая свои надежды в отношении доктора. Хотя Джон и пытается – они ходят в рестораны, кино и даже на какую-то выставку народного творчества. Их общение легко и ненавязчиво, постепенно оно становится более личным и интимным. Но Джон слишком часто ловит себя на том, что не слушает мисс Морстен должным образом, что улыбается фальшиво, периодически врет о своем самочувствии, и даже секс теряет остроту ощущений. Как будто эти отношения – все еще рутина, а не желанный шаг в новую жизнь – прочь из погребальной ямы. Он не знает, как исправить это положение, но хочет продолжить пытаться. Он хочет верить, что однажды все наладится.       Периодически Джон остается ночевать у Мэри – безумно радует одно только то, что в эти ночи ему не снятся кошмары – он крепко спит до самого утра. Зато Мэри все чаще выглядит подавленной, когда думает, что Ватсон на нее не смотрит. Он знает, что в итоге у них ничего не получится, но все еще цепляется за эти отношения. Однажды они даже проводят ночь на Бейкер-стрит – Джону интересно, посмеет ли кто-нибудь из других «жильцов» проявить себя в присутствии постороннего. И жалеет об этом наутро – сначала девушка пожаловалась на внезапный приступ мигрени, потом нашла свои чулки скрученными в узел, а когда решила приготовить завтрак, порезалась кухонным ножом. Ватсон помогает обработать рану, а Мэри натянуто смеется, говоря о том, что «квартира Джона не любит чужаков…» Тот чертыхается про себя и готов спорить, что дело не в квартире и чужой рассеянности, но торопливо сводит все к шутке – «он бы с удовольствием стал ее соседом, если дело только в Бейкер-стрит». На этих словах он обжигается кофе без молока – конечно, Мэри же еще не выучила его привычки – а сама Морстен немного нервно ему улыбается и молчит в ответ на своеобразное приглашение к сожительству. Она, похоже, тоже сомневается, что все прикладываемые ею усилия в конце концов окупятся. Но она продолжает стараться точно так же, как и Джон.       На День дурака приходит Грег – сначала о чем-то болтает с миссис Хадсон на первом этаже, а потом поднимается в гостиную.       – Хочешь услышать самую плохую первоапрельскую шутку? – с затаенной злобой спрашивает Грег – у него в зубах снова сигарета, галстук повязан криво, а седины в волосах, кажется, в два раза больше. Конечно же, Джон кивает. – Он вернулся.       Ватсон кривит губы в ответной ухмылке и приглашает Лестрейда к столу на поздний ужин. Грегори скидывает плащ, моет руки и устраивается за столешницей, а пока Джон возится с тарелками и рагу, рассказывает, чем была примечательна его встреча.       Как доктор и пророчил, Холмс вернулся – прошел всего месяц, и это, похоже, говорит о разнице в силе старшего и младшего – сильные и слабые или необычные и еще более необычные? Пришел в участок Грега как к себе домой и предложил провести очередной совместный вечер. Предложил буднично, равнодушно, точно так же, как и всегда. А Грегори, мигом вспомнив рассказ Ватсона и мигом взъярившись, может только съехидничать в ответ – отчего же мистер «Британское правительство» просто не отправил смс с уведомлением? Отчего сподобился и заявился лично? Неужели думает, что после месяца абсолютной тишины его здесь по-прежнему ждут? Неужели думает, что любовник вечно будет терпеть это пренебрежение?! О, Холмс определенно разгневался в ответ, но когда посмел упомянуть об их «договоренности», Грег просто его послал, как и просил Джон. Да Лестрейд и сам прекрасно понимает, что если бы Майкрофт чувствовал к нему хоть каплю симпатии, если бы он был хоть сколько-нибудь важен, если бы значил для него хоть что-то, кроме «пищи», то Холмс постарался бы дать знать о себе гораздо раньше. И не начинал бы разговор со сделки.       Ватсон поднимает в его честь чашку и заставляет себя не слишком широко ухмыляться – под ребрами снова колет, а во взгляде Грега мука вперемежку с обидой, злостью и отчаянием. Ровно тот же коктейль, что Джон попробовал полтора года назад и пьет до сих пор. Пусть даже ему больше и не так больно, как инспектору, это не отменяет самого факта – наглость Холмсов не знает границ. Она у них величиной с этот чертов остров – Ватсона снова начало преследовать потустороннее, а Грег еще через неделю рассказывает о том, что Холмс прислал цветы и снова настаивает на свидании. Еще через несколько дней, получив новый отказ, он помогает полиции с расследованием тройного убийства, но когда не срабатывает и это, начинает заваливать Грега смс с просьбами, бессодержательной болтовней, комплиментами и совершенно неуместными попытками шутить. Лестрейд просто в ярости. Всего этого он хотел от него с самого начала, а не тогда, когда оказался удобен, привычен и «под рукой». И вот теперь он верит каждому произнесенному когда-то Джоном слову. Если Холмс хочет новую сделку, то Лестрейд хочет с нее ничуть не меньше самого Майкрофта. Даже больше, если брать в расчет весь ранее причиненный ущерб.       А в мае Холмс заявляется в клинику Ватсона. Прямо посреди рабочего дня. Джон же, оценив длину ног помощницы этого «серого кардинала», тоже не собирается легко сдаваться.       – На что жалуетесь? – он устраивается за столом, деловито перебирает пустые бланки и истории болезней прошлых пациентов и не смотрит на неурочного посетителя.       – На длину вашего языка, доктор Ватсон, – Майкрофт почти шипит, и это, вкупе с неподвижной позой и прищуром мутных глаз, выглядит почти внушительно. – Что вы ему рассказали?       – Все, – просто отвечает Джон. – Или есть что добавить?       Холмс подходит ближе, упирается в край стола и почти нависает над Ватсоном. За его спиной сгущается тьма, а плакаты о здоровом образе жизни, развешанные на стенах, начинают ходить ходуном от возникшего из ниоткуда сквозняка.       – А мисс Морстен вы рассказали о том, что с вами случилось? – цедит Холмс сквозь зубы, и почти полноценный ураган начинает понемногу утихомириваться.       – Ваш брат был мне куда важнее мисс Морстен, так что не пытайтесь угрожать, – парирует Джон. Он без страха встречает чужой пристальный взгляд и рассержен сейчас сильнее, чем этот любитель «спецэффектов». – Кто еще? Миссис Хадсон? За нее Шерлок вам сам глотку перегрызет. Гарриет? Вам она даст сто очков форы в язвительности. Как видите, у меня не так-то много близких людей, на которых вы могли бы надавить.       – Гарриет? – переспрашивает Холмс и окончательно успокаивается. – Неплохой вариант.       Он делает вид, что задумывается над перспективой, а Ватсон видит чистой воды блеф.       – Грубо, мистер Холмс. Даже топорно, – фыркает Джон. Он что есть силы сжимает колено больной ноги, сосредотачивается на мысленном отсчете и медленно выдыхает сквозь зубы. – Вы же не думали, что эта ваша односторонняя сделка сработает и во второй раз?       – Так дело в этом? – Майкрофт скучнеет, на лице снова появляется надменность, а пальцы на ручке зонта расслабляются.       – Дело в том, кто и что может дать, – кивает Ватсон, а внутри заходится неистовым криком – вытолкать этого мерзавца взашей, а не заводить с ним разговоры!       – Я передам Шерлоку, – обещает Холмс с противной полуулыбкой, разворачивается и уходит.       А Джон почти валится со стула, когда дверь за визитером закрывается – от шока, от нервного напряжения, от боли. Он откидывается на спинку, закрывает глаза и добрый десяток секунд просто дышит, пытаясь упорядочить тот хаос, в который снова превратились все его мысли и чувства. А потом его отвлекает стук в дверь, новый, совершенно обычный пациент, очередная простуда, аллергия, разыгравшийся на погоду ревматизм – очередная рутина, что остается константой в его жизни. И только к вечеру, прогнав разговор в голове еще раз, он понимает, что, возможно, напрасно помог Майкрофту. Если тот не намерен оставлять Грега в покое, то наверняка займется поисками равноценного предложения. И тем самым вновь вытрепет нервы инспектору. С другой стороны, хорошо, если он попытается – приложит усилия, чтобы заинтересовать собой вновь. Может быть, хоть тогда он уразумеет, что «продавать» свою любовь больше никто из них не возьмется. А вот его слова о Шерлоке…       Его слова о Шерлоке режут по живому. Джон не хочет этого! Не хочет больше никаких сделок – он уже сам сказал ему об этом на фестивале, но Холмс-младший – упертый баран – сверхъестественное снова на Бейкер-стрит, а это значит, что он непременно попытается снова. Встретиться, поговорить, заключить сделку. И у Ватсона только два выхода – или ждать, или прятаться – терпеть новых полтергейстов на своей жилплощади, переехать или сделать новую защитную татуировку. Пока Джон намерен только ждать, а улизнуть, если что, можно будет перед самым Хэллоуином.       Он звонит Гарри, справляясь о ее делах, пропускает мимо ушей пьяный бред и обещает навестить ее на выходных. Блеф блефом, но он не намерен рисковать. Не намерен и в отношении Мэри – пора или расстаться, или съехаться и купить кольцо. Но пока он решает незаметно подкрадывается лето, а между ними устанавливается метафорическая прохлада. Мэри как будто «отводят глаза» – она перестает замечать его на работе, игнорирует смс, а на звонки отвечает через раз. Выловив ее однажды в конце смены, Джон просит о разговоре, а в ответ получает тяжелый вздох и оправдания: она устала. Устала и физически, и морально вытаскивать Ватсона из депрессии, бороться за него, вечно тормошить и привлекать внимание. Она хочет другого. Она хочет пойти другим путем, а Джону пожелать найти свой собственный. Она хочет расстаться. Ватсон понимает ее и даже согласен отпустить – он тоже хотел найти в ней кого-то большего, но тоже не смог. Не сейчас, когда колесо его «потусторонней» жизни, как оказывается, снова начало вращаться.       И он даже не удивляется, когда еще через несколько недель она переводится в один из частных госпиталей в Уэльсе и уезжает – если чертов Майкрофт свою личную жизнь загубил, то он и Джонову загубит. Холмс все еще преследует Грега – тот теперь не пропускает ни одного пятничного рандеву с Ватсоном, неустанно жалуясь на настырного экс-любовника. И каждый раз осекается на полуслове – Джону подробности ни к чему, но ему важен сам факт. Тот раз за разом напоминает Грегу об осторожности и это – все, что он может и желает сделать для друга. Майкрофт – тот мальчик, что кричал о мнимых волках – больше ему никто не поверит. Уж точно не Джон. И не тогда, когда им снова пытаются манипулировать.       Летом все как будто успокаивается. Ватсон больше не просыпается по ночам и не видит кошмаров – вместо них теперь каменистая пустыня и дивные миражи оазисов. Он списывает это на действие ловца снов, а не на потустороннюю силу – той совершенно незачем «умасливать» его подобным образом. Он больше не обращает внимания на стуки, шорохи и забытые неизвестно кем латексные перчатки на подлокотнике кресла. По вечерам Джон читает черепу избранные отрывки из анатомического справочника – Шерлок был прав: такого слушателя еще поискать. Он помогает миссис Хадсон починить кофеварку и отмахивается, когда домовладелица сетует на то, что Ватсон потерял десяток фунтов – ерунда, легкость во всем теле он чувствует не поэтому. Каждый вечер он выгоняет мотыльков, прилетевших в открытое окно на кухонную подсветку, а каждый день на работе продолжает радовать его обыденностью – никаких выходящих за рамки инцидентов. Один из уикендов он даже проводит с Гарри и ее новой пассией. Сестра несколько дней трезва как стеклышко, но это не помогает Джону расслабиться в присутствии некой Гертруды – он все еще помнит увещевания Майкрофта и хоть и не верит им, а с того вполне может статься подложить свинью. Зато Гарриет, кажется, откровенно счастлива, и только это помогает Джону усмирить свою паранойю. Даже если это всего лишь на несколько дней – пока Гарри снова не схватилась за бутылку, – даже если все это очередной обман, вот его-то сестра уже «тертый калач», и может с этим справиться. Ну а если нет, то дорогой брат всегда сможет прийти на помощь – хоть в качестве солдата, хоть врача, хоть собутыльника. Они прогуливаются по парку, перекусывают в кафе, а потом долго перешептываются между полок букинистического магазина – отличный выходной с изжогой, нервными смешками, подозрительными взглядами и тычками под ребра: «Джон, прекрати молоть чушь!», но зато без спиртного.       Он не знает, чему ему стоит радоваться в это лето – собственной апатии, успеху сестры на любовном фронте, оттаивающему все больше с каждой новой встречей Грегу – встречей не с Джоном, с Майкрофтом – или больному бедру миссис Хадсон, что остается неизменным в этом попеременно то разваливающемся, то восстанавливающемся мире. А может, ему стоит снова начать вздрагивать от глухих ударов, как будто в стену, в пустой комнате, просыпаться по ночам от шороха крыльев бабочек, что притаились у него под одеялом, грешить на термостат… Может, ему стоит оглядываться каждый раз, когда он возвращается со смены домой, а его тень от зажегшихся фонарей пересекает чужая. Возможно, ему стоит перестать расслабляться и прокрастинировать, а готовиться и ждать, когда Майкрофт нанесет ответный удар. Когда полтергейст в его шкафу свяжет из его свитера удавку. Или когда Шерлок появится вновь… Джон не знает. И не знает, хочет ли вообще знать ответ на этот вопрос.       В конце августа Грегори приходит промокшим от ливня. Торопливо скидывает плащ, под которым спасал папку с бумагами, и вытягивается в кресле с блаженным стоном. Ватсон усмехается – Лестрейд и его работа – тоже неизменны в жизни доктора. Инспектор снова вымотан, снова с трудом переключается с расследования на друга и снова легко засыпает на уже почти не чужой территории. Джон будит его прикосновением к плечу, предлагает чай и сэндвичи, но Грег достает из-за пазухи бутылку. Ватсон хмурится, но тот показывает два пальца – ему нужно пригубить «символически». Ему, наверное, нужно набраться смелости, чтобы что-то сказать. И Джон составляет компанию – ему же придется это услышать. Но Лестрейд пьет, а потом долго молчит, собираясь с силами. Устав ждать, Джон даже бросает взгляд на папку с делом, и только тогда Грег отмирает. А потом достает из кармана плаща маленькую коробку размером в пару дюймов.       – Это было его последним предложением, – чуть хрипло говорит Лестрейд, а Ватсон не может не присвистнуть от удивления – ну надо же…       В коробке – простой ободок из золота, и предложение это – в самом прямом из смыслов. Холмс в отчаянии или постигает новые вершины интриганства?       – Составь брачный договор и заставь подписать не читая, – усмехается Джон, и тут же его прерывает пришедшая смс.       «Посмеете и дальше его отговаривать – пожалеете», – пишет Холмс, и Джон снова фыркает – уж куда еще больше-то?       – Угрожает, – поясняет он Грегу свое «веселье», а в ответ пишет:       «Он в состоянии принять самостоятельное решение. Вашими молитвами».       – Джон, – Грегори помнит о чужой конфронтации, но хочет спросить не об этом. – А если бы… Если бы Шерлок пришел снова, ты бы не изменил свой ответ?       Вот этого Ватсон не ожидал. Ну а как же иначе? А потом вдруг вспоминает темные провалы глаз на маске, изможденное тело и в который раз уже протянутую узкую ладошку. Вспоминает непослушные кудри, в которые зарывался пальцами по утрам, огоньки, своевольное поведение черепа, поцелуи украдкой прямо на месте преступления и холодные глаза, которые всегда смотрели дальше и видели больше. Гораздо больше… Вспоминает боль, судороги в ноге, слезы под чуть теплым душем, алкогольное марево и тошноту, непрекращающуюся месяцами. Вспоминает радость и счастье вперемежку со страхом, гневом и обидой, и к своему удивлению понимает, что искренний беспристрастный ответ изменился.       – Я не знаю, Грег… – еле выдавливает он из себя, все еще находясь в шоке от пришедшего озарения. Он почти в панике от того, что, возможно, дал сейчас слабину. Ту, которой чурался больше года.       – Вот и я не знаю, – вздыхает Лестрейд и убирает кольцо обратно в карман. – Буду думать.       Это его решение, и Джон действительно не собирается больше ни о чем его просить или на что-либо уговаривать. В прошлый раз все было продиктовано гневом, но может быть, теперь стоит снова задуматься над ответом. Даже если он окажется точно таким же, но зато сейчас он будет таким не под воздействием разрушительных категоричных эмоций.       Ватсон не пытается поставить себя на место инспектора – тут все предельно ясно, но Лестрейд, кажется, все еще любит Холмса, а тот всегда относился к нему несколько иначе, чем к Джону. Есть ли в их случае шанс принять какое-то другое решение? Это будет знать только Грегори, а Джону стоит еще раз оглянуться и тоже взглянуть на все произошедшее под немного другим ракурсом – сможет ли он?..       Над этими вопросами они молчаливо рассуждают остаток вечера. Заказывают китайскую еду, пропускают еще несколько бокалов и невидящим взглядом смотрят в телевизор с каким-то юмористическим шоу. Им обоим сейчас не до смеха, и Джон не сомневается, что сегодня Грег, как и он сам, навряд ли сможет уснуть.              ***       Осень не застает его врасплох – с визита Грега Джон постоянно в растрепанных чувствах: нервничает без причины, не может найти себе места и не может привести мысли в порядок. Сумбур в его чувствах не прекращается ни в участившиеся дожди, ни в первые заморозки, ни в утренний час-пик в метро, ни по вечерам у камина. Ватсон снова и снова пытается разобраться в себе, но понимает только одно – его уверенность пошатнулась. С каждым днем в его внутренней броне все больше и больше трещин – червь сомнений прогрызает в ней тысячу дыр, сквозь которые Джон видит свое обнаженное раненное сердце. Ну зачем Грегори рассказал ему про предложение Майкрофта? Ни Ватсон, ни Лестрейд – не наивные подростки, и не поверят в то, что хоть какое-нибудь действие Холмса может быть искренним и идти от души. Может не содержать в себе уловку, капкан или коварный замысел. Вот только по задумчивому лицу Грега хорошо видно, что даже со всем этим знанием, он хочет дать Холмсу шанс. Хочет дать шанс им обоим. И если Майкрофт так и не отступится, то Лестрейду впору научиться манипулировать и начать вить из него веревки – поставить свои условия и добиться их выполнения.       Джон снова предлагает это Грегу, но что же делать ему самому? Тоже поставить условия? И что из этого получится? Кукловод и марионетка в одном флаконе? Или взаимность везде и во всем? Джон сомневается. Если бы только Шерлок чувствовал к нему хоть какую-то привязанность… симпатию, нужду, тягу – Ватсон, может быть, нашел бы другой ответ. Но… А что, если?.. Джон выпрямляется в кресле и начинает растирать виски. Если подумать, Шерлок преследовал его с маниакальной озабоченностью – раз за разом, из года в год, Хэллоуин за Хэллоуином он приходил именно к нему, а не к кому-то другому – это же что-то значит? Эта «фиксация» происходила по каким-то мистическим законам или она может быть… чувством самого детектива? Его желанием, его необходимостью, его страстью? Ватсону страшно об этом думать и страшно в это верить. Если предположить на мгновение, тогда тот «фокус» со смертью совершенно не логичен – раз Шерлок всегда приходил к Джону, то оставлять его причина была только одна – он ему надоел. А одна ли? Потратить шесть лет, чтобы потом все бросить? Убедиться, что попытки того не стоили? Но зачем, ради всего святого, Холмс явился к нему опять?       Вот что Джон никогда не поймет без Шерлока. Вот что будет терзать его до самой смерти – невозможные в своей сумбурности цепочки чужих умозаключений. Как после этого не начать сомневаться? Он и сомневается – изводит себя до изнеможения, игнорирует Грега, чтобы и того не «заразить» этой слабостью, а накануне Хэллоуина додумывается только до одного – убрать из квартиры все обереги, амулеты, специи, распятия и прочую мистическую атрибутику – если Шерлок придет, то Джон сможет просто спросить… Вот тут он понимает, что почти сдался, а весь тот натиск эмоций сдерживать он почти не в силах. Чувства поднимаются волной и успешно топят его в себе, заставляя задыхаться в поисках нового ответа. Да, Джон хочет задать только один вопрос – большего ему не надо. И возможно, ему не обязательно ждать Хэллоуина?       Вспоминая все те сказки, предания и байки, которыми он однажды себя напичкал, Ватсон хочет попробовать найти способ связи с потусторонним миром. Например, через спиритические сеансы, доски Уиджи, хрустальные шары и прочие ритуалы, – а потом хлопает себя по лбу – Майкрофт! Вот кого он может спросить! И тот ему ответит – он же хочет вернуть Грега? Пусть старается.       Джон набирает чужой номер, а вместо приветствия сразу идет в бой.       – Почему именно я?       В ответ молчат, а потом он слышит тяжелый усталый вздох.       – Знаете, что такое искушение, доктор Ватсон? – вопросом на вопрос откликается Майкрофт. Его голос холоден, но больше не пренебрежителен и не саркастичен. – Искушение снова быть живым. Искушение снова попробовать все радости и неудачи этого мира. Искушение узнать что-то новое… Знаете, на что можно пойти ради этого?       – Знаю, – резко отвечает Ватсон. – Вы уже продемонстрировали. Оставьте риторику, я спрашиваю не о том.       По ту сторону атмосфера стремится к нулю, а голос выцветает окончательно.       – Вы ведь знаете свой размер ноги, доктор Ватсон, и обувь всегда покупаете именно этого размера. Схожий принцип…       – Вы бьете все свои рекорды по метафорам, мистер Холмс: то мы – скот, то – ботинки, – а Джон продолжает злиться. Терпение всегда было его добродетелью, но он своего предела достиг уже как два года. – Получается: прохудившуюся пару можно просто выкинуть…       – Пару из очень узкой, лимитированной коллекции, – перебивает его Холмс. – В которой подходящих вас – раз, два, и обчелся. Я все еще понятно изъясняюсь? Можно ходить в дорогих замшевых туфлях, которые немного жмут и натирают пятку, а можно в пыльных, растоптанных кедах, любимых до последнего рубчика на подошве.       Теперь он слишком явно излучает недовольство, а Джон в неподдельном недоумении – Майкрофт действительно откровенен? Дает информацию? С чего бы это? Ах, да, Грег…       – Домашние тапочки оказались полны битого стекла? – Ватсон невесело усмехается, а Холмс позволяет проявиться своему гневу.       – Вы сами их нашпиговали и продолжаете сыпать крошки в мои…       – С удовольствием, – фыркает Джон и обрывает связь – он выяснил все, что хотел.       Оказалось, что тот, кто был более всего удобен, просто не имел права на собственное мнение – вот в чем вся загвоздка. Когда он начал «натирать мозоли», Шерлок ушел за другой «обувкой», а потом вернулся – не найдя? Вот это уже неважно. Важно то, попытается ли он снова.       Теперь Джон волнуется еще больше – он все еще не хочет его видеть, все еще хочет съехать, все еще не собирается быть чужой игрушкой, но вместе с тем его одолевают подспудные мысли: зачем снова? Почему не ищет кого-то еще? Что делать Ватсону? Как избавиться наконец от этой боли и отвадить Шерлока? Отказывать ему раз за разом и каждый год прятаться? Джон не знает. Предательское сердце сбивается с ритма и начинает биться быстрее, стоит только представить, как бы все было на самом деле. Как было бы хорошо в том иллюзорном мире, который Джон легко может им нафантазировать – как ужасно там, где все твои мечты разрушены, он уже испытал. И все эти сомнения мучают его до последней минуты. До полуночи 31 октября, а как только часы начинают бить, вся гостиная на Бейкер-стрит замирает.       Джон остается в квартире, ходит из угла в угол, падает в кресло, потом пересаживается на диван, крутит в пальцах телефон, чашку, книгу и все никак не может успокоиться. Его безудержно потряхивает, но как только время замедляет свой бег, все внутри него обрывается. Мальчишка-Шерлок появляется прямо из воздуха. Обретает свою серую гамму, плоть и рваную одежду. Смотрит на Джона все тем же мертвым взглядом и, кажется, больше ни на что не надеется. Не протягивает к нему рук, ни о чем не просит, не говорит ни слова. И Ватсон задерживает дыхание, поднимается на ноги и подходит на расстояние вытянутой руки… О чем он хотел спросить? Мысли путаются, губы немеют, пальцы по-прежнему дрожат. Он может только смотреть в эти пустые, бездонные глаза, которые постепенно наполняются слезами, а потом мелкие капли прокатываются по впалым щекам. Подросток не моргает, смотрит в ответ, не замечая своих слез, а потом его губы чуть шевелятся, и Джон читает по ним тихий безвоздушный выдох: «пожалуйста…»       У него что-то рушится внутри. Весь его выжженный, пустотелый, мертвый мир рассыпается в пыль и тут же исчезает. Ничего уже больше не важно. Ничего уже больше не стоит ни слез, ни боли, ни ненависти. Ничего у них больше не будет, если эти отношения не выйдут за рамки «рыночных». И Ватсон шагает вперед, а ребенок делает ответный шаг – молниеносно, порывисто, стремительно. Он обхватывает Джона за талию тонкими как спички руками в царапинах и грязи, притирается щекой к колючему свитеру на груди Джона и снова что-то беззвучно шепчет, и доктор больше не может этого выносить – вдыхает порывисто, прижимает к себе за плечи и касается губами вихрастой макушки.       – Шерлок… – шепчет он на грани слышимости, и его сильнее сжимают в ответ, а потом мир перед глазами Ватсона тухнет.       Растворяется, погружается во тьму и ускользает сквозь пальцы. Джон чувствует, как поверхность под ногами исчезает, и он проваливается в бездну. Падает на подкосившихся ногах, ударяется об пол спиной и затылком, и ребенка утаскивает за собой. Его, похоже, выключает от перенапряжения – по ощущениям на несколько секунд, а глаза он открывает уже в постели Холмса, и не помнит, как «лунатил» в беспамятстве. В полумраке спальни по стенам пляшут красные блики, а Ватсона укрывает что-то гораздо тяжелее одеяла. Он часто моргает, пытается не задохнуться, а потом осознает Шерлока – в его взрослой ипостаси, холодного, как будто деревянного, и нагого. Он лежит сверху на Джоне, и как только тот пытается пошевелиться, Холмс тоже приходит в движение. Вскидывает руки, обнимает ими голову Ватсона, а свою поднимает с чужой груди. На миг его взгляд такой же отсутствующий, а потом вспыхивает – Шерлок потирается о тело под собой, чуть слышно стонет, тыкается носом в чужую щеку и опять неразборчиво шепчет.       – Шерлок? – Джон окликает настороженно, прикасается к его плечам и пытается сдвинуть рослую фигуру с себя хотя бы на миллиметр.       – …дам все. Отдам тебе все, что у меня есть, – голос Холмса хрипит, ломается, но становится громче. – Больше, чем у меня когда-либо было… Больше, чем когда-либо будет… Больше, чем у тебя есть… Больше, чем ты сможешь принять…       Ватсон с трудом разбирает услышанное, а потом до него доходит: эти слова… ничто иное, как условия их новой «сделки». Шерлок повторяет их как заезженная пластинка и, похоже, пока не получит ответ, не остановится. Джона ошпаривает, как будто жидким азотом – изнутри и снаружи – тело покрывается коркой льда, а внутренности съеживаются в холодном ужасе. Никогда еще Джон не ощущал «паранормальность» этого существа так ярко, так полно и всеобъемлюще, как сейчас. Он собирается заключить сделку с дьяволом… Он собирается? Ватсон чувствует, что времени на раздумья у него нет – каким-то отдельным нервом. Что Шерлок сейчас в переходном состоянии – неустойчив, эфемерен и скоро исчезнет, если не получит твердый ответ. Если не получит что-то, что сделает его живым… У Джона больше нет времени сомневаться, и вместо разума на этот раз он решает послушать слабо встрепенувшееся сердце – то, что хранит где-то глубоко внутри себя, под слоем сажи и пыли, крохотные ростки надежд и любви. Он берет лицо Холмса в ладони и шепчет ответ в его холодные губы.       – Я возьму и отдам ровно столько же…       А потом целует. Легко, без какого-либо ярко выраженного чувства – просто прикосновение живого человека. Просто еще один шаг навстречу, и Шерлока прорывает: он вдруг начинает с яростью отвечать на поцелуй, наливается жаром прямо в руках Джона, снова жмется до боли, а его пальцы вплетаются в волосы Ватсона. А у того перед глазами рябит от поднявшегося хоровода бликов, искр и огоньков, что наполняют комнату. От танца цветных «мушек» под веками, от внезапно накатившей резкой усталости и головокружения. Слабые толчки боли отдаются в ноге и раненном плече, в животе образуется вакуум, а голова вот-вот готова отключиться.       Он теряет сознание уже через минуту этой болезненной ласки, а приходит в себя когда в комнате уже давно светло. Послеполуденное солнце слабо пробивается из-за туч, и Джон лениво рассуждает о том, что день сегодня наверняка выдался морозный… Он чувствует слабость во всем теле, ноющую тупую боль в затылке, как будто хорошенько приложился им о край стола, и тошноту – состояние очень похожее на то, что у него бывало после того как Шерлок «питался», но в разы сильнее. Шерлок… Это же не было сном?       Ватсон отрешенно прокручивает в голове воспоминания о прошлой ночи, а потом предпринимает попытку подняться. Сесть получается только с третьего раза. Шатаясь, он кое-как поднимается на ноги и бредет в ванную – ему нужно хотя бы умыться. Отражение в зеркале красноречиво говорит о том, что доктор еще наверное никогда не выглядел настолько плохо, но тому плевать на это. Он брызгает в лицо ледяной водой, а следующим пунктом назначения выбирает кухню: аптечку и кофе.       Он замечает фигуру на диване боковым зрением, но не оборачивается – прямо сейчас он на пороге обморока и уж точно не в силах удивляться, возмущаться, радоваться или просто говорить. Трясущимися руками он достает пару ампул с раствором глюкозы, одну, естественно, разбивает, не удержав в не сгибающихся пальцах, ищет стерильный шприц и даже не хочет думать о том, как попадет в вену… На помощь приходят чужие руки – Холмс становится за его спиной, быстро подготавливает лекарство, пережимает предплечье Ватсона своей ладонью и довольно умело делает укол. Джон вцепляется в столешницу, закрывает глаза и просто дышит, заново привыкая к этому телу рядом с собой.       Закончив, Шерлок отвлекается на чайник и кружки, и уже через десяток секунд одна из них под носом у Ватсона, а сам он снова в кольце чужих рук. Холмс все еще молчит, не смотрит в глаза, но не отрывается от тела Джона, а тому нужно еще несколько минут, чтобы более-менее прийти в себя, а вот потом Шерлок расскажет ему все. От начала и до конца. Ответит на все вопросы, какие бы Джон ни задал, иначе тот уйдет, спрячется так, что даже в загробном мире Холмсы не смогут его найти. Шерлок в этом, конечно же, не сомневается и тут же принимает покаянный вид: утыкается носом в чужое больное плечо и чуть слышно сопит. Ватсон уже собирается требовать, когда на кухне появляется миссис Хадсон.       – Ох, Джон, ты наконец-то проснулся! Как ты себя чувствуешь? Может, Шерлоку стоит сходить в аптеку? – Марта тревожится и совершенно не обращает внимания на то, в какой позе их застает. Что ее постояльцев уже двое. Как будто в этом нет ничего сверхъестественного. И Джон абсолютно не хочет знать, какую сказку Холмс рассказал их домовладелице, оправдывая свою мнимую смерть.       – Шерлоку стоит… – он замолкает, выбирая из сотни вариантов, и сдается. – Шерлоку стоит прекратить водить нас за нос, не так ли?       – Ох, Джон, – миссис Хадсон посмеивается, ставя на стол кастрюльку со своим очередным «подношением» – судя по запаху, там куриный суп с лапшой. – Уверена, он больше не посмеет.       Продолжая тепло улыбаться, она возвращается к себе, а Джон выпутывается из объятий Холмса и вместе с кружкой идет к любимому креслу. Шерлок устраивается напротив и неотрывно следит за его движениями.       – Рассказывай, – приказывает Ватсон через несколько мелких глотков.       – Разве… ты не догадался? – тихо спрашивает Холмс, и Ватсон тут же хмурится.       – О моих догадках тебе лучше не знать. Или мне верить Майкрофту – в то, что мы для вас всего лишь удобная обувь?       Шерлок в ответ вскидывает брови. Кажется, в возмущении и удивлении пополам.       – Обувь? Что он там понапридумывал?       – Ну, он выражался и более прямо: скот, пища, доноры – суть все та же, – отвечает Джон, но если Шерлок не хочет говорить прямо, тогда Ватсон будет задавать столько вопросов, сколько посчитает нужным. И не дай Бог Шерлоку опять что-то от него скрыть.       – Почему именно я?       – Потому что ты – единственный, – медленно проговаривает Холмс, глядя в глаза. Весомо, серьезно, с полным осознанием того, что говорит и кому, искренне. – Как бы сентиментально это ни звучало, но именно так. В толпе идиотов, скучной серой массы, я видел только тебя. Ты был как маяк, к которому я стремился…       Шерлок умолкает, по всей видимости, не в состоянии подобрать более точное сравнение, но Джону это и не нужно – «единственный» – он знает, что это такое.       – Хорошо, – Джон кивает и продолжает спрашивать. – Почему сразу не сказал, что сделка для вас так важна?       – Тогда… это было несущественно, – Шерлок кривится, а Ватсон тут же сжимает кулаки.       – Ну да, влюбленный в тебя идиот и не додумался бы спросить – он и так был готов на все безвозмездно!       – Да, – Холмс прерывает его строго – голос крепнет и звенит. – Ты подтвердил нашу сделку – тогда, после ранения, на операционном столе. А потом влюбился и был готов отдавать себя, не прося ничего взамен. Постфактум ничего не изменить.       – Ты ведь знаешь, что так не бывает, – Джон качает головой и отставляет кружку, когда пальцы начинают снова дрожать. Он чувствует горечь на корне языка, отголоски подступающей боли и озноб – и тянет на колени плед. – Особенно в отношениях. Даже без взаимности – «глупые людишки» продолжают мечтать и надеяться. Ты поэтому… ушел?       Он кривится, вспоминая события двухлетней давности, Холмса-старшего и занозы на своей спине, а Шерлок подскакивает с дивана и оказывается у его ног – присаживается на корточки, смотрит снизу-вверх и, похоже, действительно собирается говорить только правду и ни о чем не умалчивать.       – Я не мог иначе! Я захотел дать тебе это – все то, на что ты надеялся и о чем мечтал! Но если я нарушаю условия сделки, она начинает работать против меня – ты сам видел, что со мной творилось! – Шерлок захлебывается воздухом и нахлынувшими чувствами. Он берет ладони Джона в свои, сжимает и смотрит с болью. – Разорвать ее могла только моя смерть…       – Твоя смерть… – эхом откликается Ватсон и горько усмехается. – Ты знаешь, что Майкрофт меня в ней обвинил? Ведь это я посмел что-то требовать от тебя в ответ…       – Майкрофт – ублюдок! – рычит Холмс, но Джон не позволит ему сейчас оставить виноватым только брата – в первую очередь это всегда был только Шерлок.       – Дело не в нем. Шерлок, наркотики?       – А ты бы предпочел другой вид самоубийства? Или мне нужно было просто исчезнуть? – Холмс фыркает почти возмущенно, и Джон с болью качает головой.       – Тебе нужно было сказать мне… А так… ты просто умер, Шерлок. Понимаешь? Ты – умер…       Холмс поднимается на ноги, нависает над ним и хмурится.       – О, несомненно, «погоди, Джон, мне нужно совершить самоубийство, чтобы перезаключить с тобой сделку» – звучало бы лучше! – а Ватсон опускает голову и тяжело неглубоко дышит, пытаясь справиться с нахлынувшими воспоминаниями – Шерлок, наверное, никогда не осознает, каково это.       Холмс все еще негодует, а Ватсон опускает голову в подставленные ладони, чувствуя, как боль оккупирует черепную коробку.       – Тебе не стоило заставлять меня проходить через это… – тихо говорит он, и Шерлок возвращается к его коленям. Отнимает руки ото лба и снова их сжимает.       – Это у Майкрофта «запасы» по всем углам, а мне едва хватало сил на один единственный визит в году. Я не мог больше унижаться и снова его просить.       – «Унижаться»? – переспрашивает Джон и холодеет внутри. – Ради меня… нас – это значит, унижаться?       – О, Джон, ну… я не так выразился, – Холмс даже умудряется стушеваться – такого за ним Ватсон никогда не замечал, но это еще больше подтверждает искренность его слов сейчас. Правда от этого все еще ничуть не лучше.       Джон, покачиваясь, поднимается на ноги, но Шерлок и не думает его отпускать – обхватывает за плечи, прижимает к себе и теперь звучит еще настойчивее.       – Я просто не мог, Джон. Это – наша природа. Условия сделки – это основа нашего существования – или выполнять их, или возвращаться в мир теней и мрака. Но теперь я сделал все правильно: ты – мой не потому, что хочешь этого сам, а потому, что и я этого хочу. Забрать тебя и отдать себя взамен. Теперь мы равны, Джон, и это – главное.       Он утыкается носом в его макушку, сжимает чуть крепче, а Ватсон чувствует, что боль уменьшилась. Совсем немного и, похоже, пройдет немало времени, прежде чем она исчезнет совсем. И Шерлок должен понимать, что только от его действий будет зависеть этот процесс.       – Я подумаю над твоим предложением, – бурчит он ему в плечо и собирается выбраться из объятий, но Шерлок не пускает – берет за подбородок, невинно касается губ и пытается улыбнуться.       – Ты уже согласился…       – Это не значит, что я не злюсь. Что не ненавижу и не готов проклясть, – осаживает его Ватсон. – Ты не рассказал и половины: что ты такое, какие еще есть законы в вашем мире, чего ждать и к чему готовиться.       Шерлок открывает было рот, а Джон отстраняется. Его мутит, и он, кажется, поторопился с вопросами – он еще слишком слаб.       – Все, то тебе нужно знать, Джон, это то, что я никогда не намеревался тебя отпускать, – произносит Холмс ему в спину, а через секунду догоняет – поддерживает за талию, ведет в свою спальню и укладывает на кровать. – Что бы ты ни сделал. До конца твоих дней. До конца моих дней.       – Да уж, – Ватсон с грустью прикрывает глаза, чувствуя, что вырубится уже через пару секунд. – В чужих «ботинках» ты далеко не уйдешь…       Шерлок сжимает в кулаке одеяло, ложится рядом и шепчет в самое ухо на грани слышимости:       – Единственный ты далеко не поэтому…              ***       Они заново налаживают быт; привыкают друг к другу, вспоминают и снова учатся сосуществовать настолько близко, насколько могут. Постепенно они возвращаются к тому, с чего начинали: с робких искренних улыбок, с резких комментариев без боязни обидеть, с нескрываемых глупых привычек и более плотного физического контакта. Речь о сексе пока не идет – даже дальше пары поцелуев Джон не позволил Шерлоку зайти. Но он охотно спит в его постели – очнувшись от очередного кошмара, он лучше всего успокоится в чужих объятиях. И Шерлок обнимает – притирается к спине, утыкается губами в шею, сдавливает руками до боли и тихо шепчет на ухо что-то на незнакомом языке. Джон после этого поразительно быстро засыпает опять, но кошмары не кончаются. Ватсон знает, что со всеми его проснувшимися надеждами, вернулись и страхи, и стресс будет закономерен. И также он знает, что ему понадобится время справиться с ним. Время, чтобы поверить Шерлоку, простить его и полюбить снова. Снова – через пережитые боль, гнев, отчаяние и обиду.       Холмс старается быть предупредительнее, внимательнее и мягче – Джону и во сне бы такое не приснилось, так что он почти сразу же просит: все что угодно, но не притворство. Не стоит переигрывать и пытаться угодить – если Шерлок хочет любить, пусть делает в присущей ему манере. Джон поймет – он знает, когда тот искренен. И Шерлок начинает заново: прикасается, капризничает, ставит опыты на кухне, улыбается и неизменно требует колени Джона в качестве подушки, когда валяется на любимом диване. А еще он даже почти извиняется перед Грегом. Тот приходит через пару дней после Хэллоуина, смотрит исподлобья на них обоих, а потом со вздохом протягивает Холмсу папку.       – Скука, – выносит вердикт Шерлок, едва просмотрев первые страницы, и Лестрейд тут же цедит сквозь зубы.       – А других дел ты и не получишь. Уж точно не прямо сейчас. Будешь привередничать? – Грегори говорит сурово – он-то прекрасно знает, каково пришлось Джону все это время, и вполне справедливо обижен за друга. И Ватсон полностью с ним согласен – Грега тоже обманули – и он давит нечитаемым взглядом, когда Холмс собирается возмутиться.       Тот молчит, понимая тщетность своих притязаний, а после решения дела, ужина и ухода инспектора только ворчит в пространство:       – Вот уж Грэму-то не стоит упираться – преступники на свободе…       – Его зовут Грег. Грегори. Потрудись запомнить, он мой друг. И мог бы быть и твоим, – одергивает его Джон. Лестрейд все еще мучается. Все еще не может совладать с Майкрофтом и собственными чувствами.       Шерлок кидает вопросительный взгляд и тут же понимает:       – Ты ему рассказал…       – От и до. И Майкрофту придется потрудиться, чтобы ему снова поверили.       – Определенно, – кивает Холмс, задумывается на минуту, а потом вдруг усмехается. – Джон, ты сделал то, что даже мне очень редко удавалось – досадил ему весьма сильно.       – А он – мне, – Ватсон вспоминает Афганистан и болезненно морщится. – Спроси его как-нибудь, куда делся наш старый журнальный столик.       Теперь Шерлок смотрит заинтригованно, а Джон отмахивается – с его дедукцией тут и объяснять ничего не надо – вот если бы Шерлок мог это почувствовать…       Но он, кажется, понимает отношение Ватсона. Наконец – и теперь, когда обладает всей информацией. Теперь, когда Холмс знает, что абсолютно все было сделано только ради него. Ради него проливалась кровь, ради него был кошмар, боль, слезы, любовь и ненависть. Шерлок, возможно, думает, что такое внимание должно было Джону польстить, но тот только сожалеет – все было бы по-другому, будь он в курсе дел с самого начала. А теперь он точно не собирается давать ни одному из Холмсов никаких поблажек. Особенно старшему и тогда, когда тот опять пытается на него давить.       «Может, хватит? Вы приняли Шерлока, так прекратите третировать меня в глазах Грега», – пишет Майкрофт в смс, а Ватсон в ответ может только задаться закономерным вопросом:       «Отчего я опять в чем-то виноват?» и «Продолжая третировать меня, свои ошибки вы признавать отказываетесь?»       И Холмс снова угрожает так, что Джон не верит ни слову:       «Уверены, что если наладилась одна сторона вашей жизни, то остальные наладятся тоже?»       Он и правда не собирается принимать его слова всерьез – Холмс просто не понимает, что одна из сторон – основополагающая, «несущая стена», и если она в руинах, то до второй, третьей, пятой или десятой Ватсону дела нет. Тоже самое и в обратной ситуации. Без неприятностей никак – что-то остается неизменным в этом мире, и когда в начале зимы звонит Гарри и рассказывает, еле ворочая языком, о новом расставании, Джон только тяжело вздыхает. Майкрофт Холмс в его жизни – та сторона, что всегда вымазана дерьмом. Он с самого начала подозревал, что эта «Гертруда» была подослана Холмсом и оставалась рядом с Гарриет ровно столько, сколько тот того хотел. Джон не знает, чего Майкрофт добивался, даже тогда, когда он его предупреждал о тщетности давления на сестру. Зато знает, что та справится и переживет новый разрыв – напьется, проспится, напьется снова, а потом найдет себе новую подружку. Джон и сам был таким, пока не встретил Шерлока. А Гарри… ей просто нужно найти кого-то, настолько же важного, какой была Клара, и тогда ее «загул в Синей яме» кончится. Ватсон предрекает ей это, а та только глумливо, зло смеется над ним – уж не тому бы говорить, чья «любовь всей жизни» то умирает, то воскресает. Джон согласен с ней только отчасти, но и тогда успевает перехватить пьяную сестру, кинувшуюся на Шерлока с кулаками. Она пришла на Бейкер-стрит в один из вечеров и много ругалась, не слушая ни Джона, ни Шерлока, а когда замахнулась, Холмс просто провел рукой по ее голове, и она обмякла в руках подскочившего Ватсона. Шерлок предлагает дать ей поспать, а Ватсон Шерлоку – навестить Грега. Очевидно же, что родственные чувства и привязанности для детектива – тоже не самое изученное поприще. Холмс покладисто соглашается, но тащит Джона с собой – у Лестрейда для них обоих что-нибудь найдется.       Вот так они и сходятся. Заново учатся принимать, доверять и отдавать себя друг другу. Постепенно, понемногу, но неустанно. Джон готовит две чашки кофе по утрам – Шерлок шлет смс, Джон обновляет блог – Шерлок извлекает из скрипки вполне приятные звуки и строго не позже полуночи, Джон ворчит на отрубленные руки в холодильнике – Шерлок открыто улыбается и выкидывает трость. Их жизнь снова набирает обороты, и Ватсону остается только уповать на то, чтобы запал Холмса не иссяк. Чтобы все это оказалось правдой. Потому что Джон отодвигает все сомнения, обиды и горечь в сторону и просто хочет поверить. Хочет научиться любить Шерлока Холмса заново.       У него это даже, кажется, получается, но однажды как будто что-то щелкает у него в голове, и он оборачивается, вглядывается в темные углы гостиной и вдруг понимает, что больше не видит, не слышит и не ощущает никаких полтергейстов в их квартире. С самого возвращения Холмса. Почему же они пропали? Или почему он перестал их видеть? В чем причина? Джон ведь уже почти сроднился с ними и, пожалуй, не хочет терять. Естественно, он тут же пристает к Шерлоку с вопросом, а тот смотрит странно, отчего-то мнется, а потом загадочно отвечает:       – Ты поймешь. Скоро. Обещаю.       Ватсон смотрит с подозрением и только вздыхает – опять секреты. Но пока Холмс не выходит за рамки, он может подождать и попробовать догадаться сам – ответ ведь наверняка на поверхности.       Рождество они проводят в погоне за очередным преступником. В прямом смысле – несутся по кривым переулкам где-то на окраине по тонкому слою подтаявшего снега, а душегуб не хочет так просто сдаваться. Они разделяются под вой сирены полицейской машины, а на очередном повороте беглец сбивает Джона с ног. Доктор валится в груду кирпича, припорошенную грязным снежным крошевом, и почти сразу же рядом с ним появляется Шерлок. Ватсон с трудом садится, осторожно ощупывает кровоточащую ссадину и шишку на затылке и сквозь шум в ушах не слышит, что говорит Холмс.       – Догони его, – Джон машет рукой, но Шерлок остается на месте, прикасается к его голове, смотрит встревоженно, и пальцы дрожат.       – …патрульные возьмут. Ты цел? Джон? – его голос пробивается сквозь шум звонкой тревогой, и Ватсон даже удивляется – все не настолько плохо.       Но Холмс не собирается слушать возражений – притягивает к себе, гладит по щекам, а потом не выдерживает – впивается горячими губами в рот Джона и дарит рваный выдох, очевидно, перенервничав. А Джон коротко отвечает на поцелуй, опирается на чужую руку и усмехается – Шерлок никогда не был мнительным, не стоит и начинать. Но он определенно заведен, в раздрае и на нервах, пытаясь построить новые отношения, как будто карточный домик на тонком льду. И Джон усмехается снова – Холмс уже однажды учился его любить – неужели после смерти навык «обнулился»?       После того, как преступника все-таки задержали, после ужина у Анджело с неизменными свечами на столе, после обработанной и заклеенной пластырем ссадины, они снова оказываются в одной постели. И Шерлок снова горит. Стискивает в медвежьих объятиях, упирается стояком в чужое бедро, зацеловывает шею и плечи, и Джон сдается окончательно – «пища», да, он в курсе. Что ж, если это – часть сделки, то она приятная. Он помнит. Он хочет ее несмотря и вопреки. Он хочет Шерлока, и вот тут все его обиды испаряются окончательно. Он разворачивается в кольце чужих рук, целует страстно, кусаясь и зализывая ранки на губах, а Холмс понимает его и тут же принимает – наваливается всем телом. Гладит, ласкает, мнет и привычно, и знакомо, и с новым чувством, новой страстью и новым желанием. У него снова дрожат руки, а Джон снова улыбается, сжимая чужие пальцы своими – он по-прежнему идиот, но он хочет этого. До боли, до смерти, до ран, что никогда не заживут полностью. Шерлок Холмс – его судьба, его рок, его проклятие, фатум и самое невероятное счастье на этом и, пожалуй, на том свете. И он ничего не может с собой поделать – он хочет это счастье себе. Навсегда. Безраздельно. Не один день в году, а каждый до скончания веков – вот и вся прихоть. И Шерлок отдает – целует, двигается, в нем, стонет и шепчет – он хочет того же и с такой же силой, и говорит об этом теперь более чем красноречиво.       Утром Джон привычно чувствует себя развалиной, но теперь эта усталость – приятная. Он словно перекачанный гелием шарик – еще немного и готов взлететь. От счастливой пустоты внутри – но она правильная. Впервые все в его жизни так, как надо. Как будто он сбросил неподъемный груз со своей шеи, смог выпрямиться и вдохнуть полной грудью. Как будто с него снято неизвестное проклятие, и теперь в его жизни больше не будет никаких ограничений. Шерлок смотрит на него с тревогой и грустью – на синяки под глазами, бледный цвет кожи, на которой любые отметины резко контрастируют, и на похудевшее, истончившееся тело. А Джон улыбается в ответ ярко и до невозможности счастливо, порывисто целует своего «инфернального» консультирующего детектива и впервые чувствует, что он на своем месте. На единственно возможном в этом мире. Все оказалось до безумия просто: «сверхъестественная» жизнь Джона – это нормально. Стоило признать это и все сразу встало на свои места. Стоило еще раз поцеловать Шерлока и старые знакомые – тени за окном – появились вновь. Стоило разделить свою жизнь с Шерлоком, и она тут же заиграла яркими потусторонними красками…       Холмс целует в ответ и тоже легко улыбается – все это – Джон. Джон – это жизнь. Джон – целый мир, наполненный жизнью. И чтобы попасть в него, нужно было отдать всего себя – заключить равноценную сделку. Чтобы мертвое ожило, незримое обрело тень, а обезличенное получило короткое емкое название. И он, пожалуй, даже сочувствует Гарриет и Майкрофту, которые все еще не могут этого понять.       Но они на правильно пути – к весне у Гарри появляется очередная то ли София, то ли Рози, а Лестрейд, заваленный цветами, повышениями на службе и просьбами о прощении, все-таки соглашается на предложение Холмса-старшего. Джон и Шерлок в унисон фыркают и не торопятся обольщаться, но в случае чего, их теперь двое на стороне инспектора. Теперь они не только смогут выстоять против Майкрофта, но и дать ему отпор.       Теперь все в их жизни будет делиться пополам, соединяться вновь, смешиваться и становиться единым целым. Равно как мертвое и живое никогда не сможет существовать друг без друга.              Конец