Ради любви и мира

      На Запретный лес опустилась ночь. Тьма обволакивала каждую травинку, каждый камень, и всё же меж стволов старых мрачных деревьев нет-нет да и мелькал синий огонёк, взметавшийся ввысь россыпью горящих былинок. То тут, то там таинственно шуршали низкорослые, стелящиеся по земле кустики синеватой травы, в глубине леса тихо журчал родник, помнящий, быть может, времена, когда рядом с ним не росли, стремясь ввысь, прямые гладкие стволы, оканчивающиеся густой кроной, мирно шепчущейся с ветром. На опушке трава шла волнами, такая мягкая на вид даже во мраке безлунной ночи. В доме лесничего не горел свет, и дымок не шёл из трубы. Хагрид давно уже спал. И, казалось, даже замок погрузился в дрёму, невзирая на буйную энергию юных волшебников, бьющую ключом даже в самые тихие ночные часы.       Но вот трава на склоне, спускавшегося к опушке у леса, прорезалась кривой линией, не сразу исчезавшей за спиной идущего. Однако никого не было видно. Если бы это увидел тот же Хагрид, то сразу бы понял, кого скрывает тьма. Впрочем, не только тьма. Гарри плотно закутался в ткань мантии-невидимки, будто надеясь, что та спасёт от холода поздней осени, грозящей влить в и без того ледяной воздух холод и дрожь декабря.       Победа над самым опасным тёмным волшебником столетия никому не далась легко. Но люди разные, что не переставала напоминать Полумна, и своё горе каждый переживал по-разному. Чтобы хоть немного отвлечься от постоянного круговорота мыслей, вращающегося только вокруг потерь и пережитой боли, многие ученики продолжили обучение в Хогвартсе, попутно помогая преподавателям восстанавливать замок. Впрочем, с этой задачей общими усилиями обитатели школы справились едва ли не в считанные месяцы. Теперь оставалось усердно готовиться к итоговым экзаменам и заново выбирать будущую профессию. В этом году ожидался наплыв желающих стать аврорами.       Поттер постепенно переосмысливал свою жизнь, пытаясь вспомнить и понять, что он упустил, если вообще упустил хоть что-то. Он всё время чувствовал потребность в активном мыслительном процессе, а потому — в частом уединении. Никто не тревожил Героя. Он не выглядел подавленным или несчастным, разве что чуть более тихим, чем обычно, но не более того.       После войны осталась настороженность, некоторая резкость и подозрительность — всё чаще Гарри ловил себя на мысли, что как только он входил в комнату — старался держать дверь в поле зрения и просчитывал пути отступления на случай внезапного нападения. Лишь осознав, о чём он думает, Поттер прерывал себя на середине мысли и старался расслабиться. Выходило плохо. Единственное место, в котором он даже не пытался держать всё под контролем был кабинет зельеварения. Что было ещё более странно, так как подземелья назвать безопасным местом не поворачивался язык, а в случае атаки бежать было некуда. И всё же, находясь здесь, Гарри был спокоен как никогда. Быть может, в такой странной манере выражалось крепнущее доверие к профессору.       Ещё его не покидала мысль о том, что многих можно было спасти. Иногда предательски шептала на ухо какая-то тайная тёмная сущность, утверждавшая, что сдайся Поттер Тёмному Лорду сразу же — никто не погиб бы. Но совесть твердила, что, сдавшись, он обрекал людей на вечные муки под гнётом Волдеморта, и сколько бы погибло тогда — страшно представить. И всё же столько близких, столько друзей и товарищей ушло за грань из-за того, что какой-то ублюдок посчитал себя лучше остальных, а светлая сторона не всегда могла вовремя отреагировать. Или поверить. Как тот же дурак Фадж.       Гарри чувствовал себя виноватым в смерти Люпина и Тонкс, и даже за гибель Фреда Уизли он чувствовал отчаянную вину, хотя что он мог тогда сделать? Разве хоть кто-то из семьи Уизли мог остаться в стороне? Даже Перси. И всё же постоянное сожаление сопровождало Поттера, куда бы он ни шёл. И снова — облегчение наступало лишь в кабинете Снейпа.       Зельевар выжил, хотя Смерть уже тянула к нему свои костлявые руки, а значит это можно было считать своей маленькой победой. Гарри и Гермиона вовремя оказали профессору помощь, и как только Волдеморт дал защитникам Хогвартса час на размышление — отлевитировали пострадавшего к мадам Помфри. Уже после победы всех раненых отправили в Мунго.       Так, в постоянном сожалении о тех, кому он мог помочь и не помог, и в мыслях о том, как теперь относится ко всему, что его окружает, Поттер провёл не один месяц. Рон и Гермиона понимали друга и старались не отвлекать от необходимых ему дум. К тому же, ребята всё чаще концентрировались друг на друге, нежели на ком-то ещё. Гарри это нисколько не обижало. Он уже на третьем курсе начал чувствовать себя третьим лишним. Люди, с таким трудом одержавшие победу, как никто имели право на счастье.       Рон стал серьёзнее. Очевидно, потеря близких и пережитые невзгоды заставили зачастую прямолинейного и даже грубого Уизли стать мягче, сдержанней и уже не так предвзято судить о людях, явлениях и вообще о мире. Гермиона не изменилась, разве что начала понемногу терять «зашоренность сознания». И всё шло своим чередом, за редким исключением.       Поттер спустился вниз, пересёк опушку и вошёл в Запретный лес, никем не замеченный. Трава мягко шелестела под ногами, незаметная тропинка, появившаяся здесь совсем недавно, то сужалась, то расширялась, уводя поочерёдно вправо и влево, и вскоре вывела ночного гостя к старому сверкающему в таинственном голубом свете самого леса роднику. Вода перекатывалась по круглым сточенным со временем камушкам, щебетала на цветистой гальке и исчезала в траве. Над прозрачной и будто бы светящейся изнутри ледяной водой склонились удивительной красоты синие цветы. Лепестки темнели к сердцевине, сгущаясь до индиго, и увенчивались крошечной золотой короной пушистых тычинок.       Как назывались эти цветы, Поттер не знал. Скорее всего, знал Снейп, но беспокоить зельевара гриффиндорец не решался даже после того, как тот вышел из Мунго, тут же приступив к преподаванию. Гарри не был уверен, что этот вечно мрачный человек не обвинит в своих увечьях именно его.       С чего он вдруг решил, что Снейп так может посчитать — Поттер и сам не знал. Возможно, это была отговорка, чтобы лишний раз не встречаться с профессором и не провоцировать того на язвительные насмешки, слышать которые после увиденного и осознанного совершенно не хотелось. Гарри уже с середины ноября, как только Снейп вернулся, ловил себя на том, что смотрит на бывшего шпиона двух противоборствующих сторон дольше обычного. И дело было не в разоблачении и оправдании последнего, повлекшего за собой цепь восстанавливающихся событий в голове Гарри. Здесь понемногу скручивалось в тугой жгут новое чувство, из которого с каждым днём отделялись нити порождаемых доселе не испытываемых ощущений (или подчувств, как называл их сам гриффиндорец).       Сначала пришло удивление. Почти двадцать лет успешной шпионской деятельности, частое притворство, ужасы службы Тёмному Лорду, угроза быть разоблачённым, страх не только за себя, но и за тех, кто дорог, за тех, кто невинен… Про постоянно поддерживаемый образ «сальноволосого ублюдка» не стоит и упоминать — это малость. И всё ради… любви? Ради победы?       Гарри до сих пор так и не понял, ради чего Снейп столько лет рисковал своей жизнью. Он никак не мог принять образ человека, стремящегося к победе не ради победы, а ради мира во всём мире. Это не было похоже на того Снейпа, которого знал Гарри. А знал ли вообще? Над этим тоже постоянно приходилось задумываться.       Чуть позже от жгута пока что не ясного до конца чувства отделилось осознание простого, а после и ужас перед мыслью — а что было бы, если бы Снейп был не на их стороне? Получилось ли бы тогда победить так скоро после возрождения Волдеморта? Гарри думал об этом не раз и пришёл к выводу, что вряд ли.       И после этого родилось восхищение. Оно не было чистым и слепым, как это часто Гарри наблюдал у каких-нибудь фанаток. Оно рождалось долго и мучительно, преодолевая барьеры предубеждений и давно устоявшихся и утрамбовавшихся мыслей.       Снейп был противоречив, сложен, неоднозначен. Гарри не мог с уверенностью сказать, привлекает ли это его в профессоре или, наоборот, отталкивает. Раньше отталкивала феноменальная озлобленность зельевара на несносного мальчишку. Сын Джеймса, отобравшего Лили. Сын недостойного, высокомерного… Нет, Гарри так об отце не думал. Но он помнил практически каждый упрёк, брошенный профессором в злобе или простом язвительном презрении. «Вы такой же, как ваш отец» — для Гарри это не было оскорблением. Он хотел быть похожим на своего отца. До определённого момента. И даже после того, как Поттер убедился, что Снейп в чём-то был прав, он не хотел стыдиться своих родителей. Всё-таки далеко не каждый может принести себя в жертву даже ради своего единственного ребёнка. И это говорило о многом. Странно, что Снейпу это мало что сказало. Либо тот усердно притворялся, а, быть может, и вовсе не хотел признавать очевидную силу духа его отца, силу его любви к Лили и к своему сыну.       Разбираться в причинах такой искренней ненависти Гарри не хотел. Впрочем, не мог он уже назвать это ненавистью. «Не хотите ли вы сказать, Северус, что привязались к мальчику?» — «К мальчику?!» Он доказал, что важен не Гарри, как таковой, а его принадлежность к Лили. Сын единственной любимой женщины.       А мог ли Гарри вообще доверять Снейпу? Даже после таких откровений. Сильный легилимент, окклюмент — неужели он не мог подделать свои воспоминания, чтобы Поттер поверил и пошёл — во имя любви и мира во всём мире? Однако не стоило забывать, что Избранного вела вперёд не только любовь, но и долг. Если не он — то кто? — и не потому, что так сказало Пророчество, а потому, что если не пойти — то кусок души Волдеморта остался бы в нём и что было бы тогда — страшно представить. Сумбур, порождённый стремительным развитием событий, даже сейчас не желал упорядочиваться, складываться в цельную картину. Или же Поттер всегда был столь непоследователен и стихиен — точно сказать не взялся бы никто.       Ручей всё журчал, убаюкивал и усмирял разбушевавшиеся чувства прошедшего дня. Цветы едва заметно шевелились, покачиваясь на тонкой ножке цвета хаки, луна изредка выглядывала из-за туч, выхватывая одиноким лучом сгорбившуюся фигуру у небольшой полоски воды. Гарри сидел тихо, почти не шевелясь, медленно комкая в руках мантию. Он не хотел быть невидимым здесь, в его почти что убежище. Хотя ни от кого он уже не бежал, не прятался. Прошла та жуткая пора, когда каждый день казался отвоёванным у Смерти, или будто взятым в долг.       Мысли то ускользали, то снова возвращались к Снейпу. Даже когда думать о нём было почти болезненно. Не потому, что сам образ был мучителен, а потому, что уже хотелось отвлечься, подумать над чем-то другим, но вот новый виток мысли закручивается вокруг профессора, снова и снова, душит уже физически, навязчиво вливается в голову и бьётся о череп, пульсирует и нарывает, как фурункул — болезненно.       Гарри поморщился. Требовался отдых, хотя бы непродолжительный сон, лёгкая дрёма. Желательно предварительно выпить зелье сна-без-сновидений. Он устал. Внутри будто раздувалась, раздавалась вширь пустота. Но ничего — немного отдыха и непринуждённого общения с друзьями должны были помочь. Надо взять себя в руки. Ну же, Гарри! Раскис, как недельный утопленник, а из-за чего? Из-за новых мыслей? Будет тебе. Быть может, это взросление.       Так, уговаривая себя, он поднялся, окинул рассеянным взглядом крошечную опушку, ручей, синие цветы, накинул мантию и пошёл обратно к замку. Луна снова выглянула из-за туч, безмолвно взирая на одиноко журчащую полоску воды, и скрылась на весь остаток ночи.