Громада-любовь

Евгений суровый и откровенно хамоватый. Он постоянно хмурится, ничего не принимает близко к сердцу и плюёт на всё, на что только можно плевать: на чувства, на общество (и его мнение туда же), на престарелых родителей (сорок пять – песок сыпется), на учёбу, на друзей, коих у него раз-два и обчёлся, на себя, на Пушкина. А ещё почему-то на кофе с сахаром и молоком. Евгений проповедует нигилизм и говорит, что, если бы было можно, он бы распялся на кресте за эту свою религию. Он считает Лермонтова отстойным, но не таким вселенским злом, как Есенина; он любит Маяковского – и лучше бы всем об этом знать и не задавать глупых вопросов про любимых писателей и поэтов (как будто толстый потрёпанный томик под мышкой, с которым он не расстаётся никогда, недостаточно красноречив. Томик заложен всегда на девятнадцатой странице, и ходят слухи, что там подчёркнуто несколько строчек. Никто не осмеливается спросить – каких, хотя всем до жути интересно). Евгений уже на третьем курсе, его не трогают, и всех это устраивает. Евгений такой неприступный, что первокурсники боятся с ним познакомиться, а деды с четвёртого курса только вжимают голову в плечи и говорят мелким, что «лучше бы им Евгения Васильевича обходить стороной». Евгений, улыбаясь похлеще Джокера, выдаёт своё любимое: - Да ладно вам, я не кусаюсь. Я расчленяю и закапываю. Аркадий появляется в колледже внезапно. Приходит к шести утра, зевает, как чёрт, учит все подряд «Времена года» Вивальди и пьёт кофе литрами. Он пьёт кофе без сахара и молока, однажды узнаёт Евгений (никому не нужно знать, что для этого он прижал к стенке испуганно дрожащего первокурсника). Кофе без сахара – это хорошо, думает Евгений. Аркадий улыбается так, что у Евгения сводит скулы; он только спустя кучу времени понимает, что от желания улыбаться в ответ. Его принципы рушатся как карточный домик – стремительно, резво, разлетаясь по ветру лёгкими никчёмными бумажками. Евгению страшно. Аркадий не боится Евгения. Базаров сбивается с мысли, когда слышит это мимоходом из чужого диалога. Что-что вы сказали? Гроза всея колледжа больше не гроза? А кто тогда – дождичек в четверг, после которого обычно происходит всякая херня? Аркадий шутит, помогает всем, кому только может, ходит на все пары (и никогда, сучёныш, не опаздывает), дружит, кажется, со всем миром, носит радужные браслеты. За последнее получает нагоняй от зама, после чего носит их под рукавами неизменной чёрной худи с принтом микеланджеловских рук из «Сотворения Адама». - Евгений. Кирсанов вздыхает, но поворачивается. Полседьмого утра, кофе на окне, пара нотных тетрадей на подоконнике с жаждущим подохнуть фикусом, а скрипка играет что-то среднее между «обожаю свою жизнь» и «как же я заебался, прости Господи». Он оборачивается, и его взгляд не очень-то счастливый. - Аркадий, - прищуривается. – Полагаю, ты знаешь. - Да, - коротко отвечает Евгений, а потом снова замолкает. Он привык, когда его спрашивают, болтают с ним (за него), а он пафосно бросает что-то колкое и сваливает в закат. Аркадий смотрит на него ещё несколько секунд, а потом пожимает плечами и возвращается к занятию. «Евгений отрицает чувства», - Базаров любит напоминать себе какие-то вещи в третьем лице, чтобы иметь призрачную надежду трезво оценивать ситуацию. - Ты пришёл, чтобы формально познакомиться? – со вздохом отрывается от «Июля» Кирсанов через десять минут. – То есть ты пришёл в колледж раньше своего обычного времени на два часа, чтобы снизойти своей величественной задницей до моей скромной персоны? Евгений минуту молчит. - Моя задница… величественная? – глупо спрашивает он. - Так я и думал, в общем-то, - хмыкает Аркадий, и вдруг усмехается. – А ты забавный. Евгений раздувается, как петух перед дракой, но потом резко осекается. Впервые в жизни любопытство берёт верх. - И почему же? – он складывает руки на груди, поджимает губы и старается выглядеть внушительнее. - Потому что одинокий, - не задумываясь откликается Аркадий. - Чего? – фыркает возмущённо-задирчиво Базаров, и вдруг отворачивается и хмурится сильнее. Кирсанов мудак, потому что всё он прекрасно видит. - Ничего, - тушуется Аркадий. «Вежливый, видите ли», - ехидно думает Базаров. - Почему ты тут? – спрашивает Кирсанов, и тут же поясняет: - Нигилизм отрицает искусство. - Не знаю, не думал об этом, - отмахивается Базаров, уже жалея, что пришёл сюда. – Я не нигилист вообще-то, - вдруг выдаёт он. Что… Чёрт возьми. Чёрт. Возьми. Он не мог так облажаться, просто не мог. Так глупо спалиться… Строить из себя нигилиста три года (ты что строитель, что ты из себя строишь хуй пойми что), репутацию собирать, как грёбаный лего-Хогвартс, а потом взять – и облажаться. Молодец, Базаров, нечего сказать, да уж. Теперь только разжечь костёр на томике Маяковского и прилюдно самоказниться через сожжение. - Я знаю. «Всё чудастее и чудастее», - орёт внутренняя истеричка. Какого хрена тут творится? - Какой же ты нигилист, господин Базаров, - он серьёзно смотрит в глаза, а потом улыбается мягко-мягко, щурится по-детски и цитирует на одном дыхании те-самые-подчёркнутые строчки из книги: - Больше чем можно, больше чем надо — будто поэтовым бредом во сне навис — комок сердечный разросся громадой… - …громада любовь, - на автомате заканчивает Базаров заученные до посинения строчки. - Громада любовь – вот ты кто, Женя, - припечатывает Аркадий. Никогда Евгения не называли Женей. Родители звали его «Евгеньвасилич» по началу в шутку, а потом это как-то прижилось, въелось, да так и осталось. Когда его, ещё зелёного первокурсника, спросил старший, как его зовут, он патетично бросил «Евгений Васильевич», фыркнул и ушёл в закат. Тоже приросло. Даже его малочисленные друзья (приятели, скорее, по несчастью, хотя он старается не думать об этом) называют его по имени-отчеству, и его это устраивает – никакого ощущения он не испытывает по этому поводу, и то хлеб. А теперь это обращение воспринимается почти болезненно – после того самого «Женя», после которого он стремительно смылся, прикрываясь важными делами. Евгений ещё больше замыкается в себе, и даже те несколько персон, что терпели день за днём все его выебоны, так вот и те оставляют его потихоньку в гордом одиночестве. А Евгению тошно и хреново до желчной блевотины, и жизнь – сплошная ложка дёгтя в трёхтонной канистре такого же чёрного вязкого дёгтя. Евгению хочется хуй пойми чего, хуй пойми в какой форме, но он упорно молчит даже в своей голове, что хочется таращиться на тонкие запястья с радужными браслетами, хочется вдыхать кофейный запах собранных в высокий пучок волос, хочется цитировать «Люблю» Маяковского, видя румянец на очаровательно впалых щеках, хочется простого человеческого «Женя, да ты же громада-любовь!» Евгений знает, что Аркадий ждёт – видит по взглядам в редкие мимолётные встречи, читает по губам, говорящим что-то другим студентам, цитаты из потрёпанного томика, листает страницами бесконечных февральских дней. Проходит март – и Евгений вздыхает, глубоко и больно, стряхивая с себя пыль последних трёх месяцев. Ему и страшно, и до слёз колет в глотке что-то, и подвывает от восторга в животе – и не понять, что за чёрт происходит. Вахтёр ошарашенно косится на него в семь утра в среду, но помалкивает. Евгений кивает в знак приветствия, бурча себе под нос что-то среднее между «доброе утро» и «пошёл в жопу» - вахтёр подбирает с пола челюсть. Евгений отстранённо интересуется, в каком классе занимается «Кирсанов Аркадий, первый курс, струнник», придавливая в себе желание забегать глазами и заискать оправданий своему нетипичному поведению. Аркадий пиликает уже "Ноябрь", и Базарову вдруг становится холодно, когда он, прислонившись к стене, ждёт окончания опуса. Он не хочет говорить, что заслушался, поэтому не говорит ничего. Он только кивает, и они смотрят друг на друга пару минут с одинаковым прищуром. - Привет, Жень, - тихо говорит Аркадий, и Евгений хочет кинуть табуретку в стену… а лучше в Кирсанова. – Ждал тебя на пару недель позже, но, видимо, просчитался. Знаешь, я тут кое-какую книжку купил, тебе должно понравиться, как раз в твоём духе, вот послушай… Базаров пропускает мимо ушей всё, что он говорит, и очень-очень старается думать, что все эти дебильные стишки о любви адресованы не ему, и уж тем более не Аркадием. - …это невежливо, Жень, - бурчит Аркадий, и Евгений стряхивает с себя кокон оцепенения. – Я тебе тут читаю, видите ли, о любви, а он – пожалуйте… о, нет, ты-то уж всяко – «Нате!», да? Нате ноль внимания. - Да как будто это ты… от себя читаешь о любви, - хмыкает Базаров, отводя глаза на фикус. Тот стал выглядеть более оптимистичным, а на горшке появилась бумажка с кривоватой надписью «это Рихард». Со стороны Аркадия слышится… подозрительное ничего. Евгений поднимает на него глаза – и видит румянец, очаровательный, почти алый, хотя это и не очень-то заметно в мартовских сумерках. - А если от себя? – безэмоционально и очень тихо спрашивает Аркадий, кусая губу. Евгений подавляет яростный бунт бабочек в животе, а потом вдруг выдаёт: - На земле огней - до неба... В синем небе звезд - до черта. Если бы я поэтом не был, я б стал бы звездочетом. Аркадий вскидывает глаза, и Евгений видит в них – узнал. И стихотворение узнал, и сердце его узнал, и тайны его все идиотские узнал, а как – непонятно. К горлу подступает сладкая тошнота, раздирает на куски, но Евгений примеривается к осипшему вмиг горлу и продолжает: - Подымает площадь шум, экипажи движутся, я хожу, стишки пишу в записную книжицу. Мчат авто по улице, а не свалят наземь. Понимают умницы: человек – в экстазе. Сонм видений и идей полон до крышки… - он прикусывает губу на миг, а потом выпаливает: - Тут бы и у медведей выросли бы крылышки. - Женя, ты… Евгений смотрит на него вдруг отчаянно и, пропуская десятка два строк, заканчивает, обходя испуганно-дрожащий взгляд напротив: - Себя до последнего стука в груди, как на свидание, простаивая, прислушиваюсь: любовь загудит – человеческая простая, – он тихонько истерично хмыкает и выдыхает: - Чушь какая, твою ж мать… - Жень… «Евгений не волнуется больше», - опять говорит о себе в третьем лице, чтобы заглушить сердечную чечётку в заточении грудной клетки. - Извини, - сухо выдавливает он, почти оборачиваясь к двери. – Я не должен был. Он берётся за ручку и… кажется на этом моменте в фильмах происходит что-то сопливое и решающее? Видимо, да, потому что Аркадий вдруг всхлипывает и выпаливает у него за спиной: - Ураган, огонь, вода подступают в ропоте. Кто сумеет совладать? – Аркадий вздыхает протяжно, стараясь задавить на корню слёзы: - Можете? Попробуйте… Женя оборачивается на Кирсанова, улыбающегося полоумно и ярко, краснеющего, как алый рассвет, теребящего нервно смычок, и прикусывает щёку изнутри. - Не могу, Кешенька.