Так легко падут эти башни стекла, стали и чужого горя. Просто подтолкнуть вполсилы.
— Что, король пресветлый, значит “тропы нет”? Куда она делась?! — возмутился нагнавший её Илай, запоздало переварив услышанное. — Да, растительность пожелтела, и с недавней поры чуточку… высохла, но мох там ещё есть! И он всё ещё… — Нет там больше мха. Устало взглянув на жука, от недоумения начавшего щурить левым глазом, Хорнет отвернулась — и от него, и от чудесных видов за окном. Вместо заслуженного восхищения последние вызывали в ней лишь дурноту. — Нет там больше мха… — глухо повторила она, — потому что больше там нет Тропы. После этих слов мир перед глазами вдруг завалился и поплыл, как изуродованный мраком труп. Хорнет пошатнулась, едва не запнувшись о собственную лапку. Илай что-то запричитал, но она уже не слышала: голова гудела слишком громко, игла чуть не вывалилась из ослабших коготков. Хорнет в панике стиснула ладонь — да так, что панцирь хрустнул. «Тропы больше нет». Она с трудом сдержала смех. Забавно — так забавно, ведь до этого она будто и не могла осознать, как быстро расплеталось пёстрое полотно её невзгод. Тропы больше нет — как и преобладающей части Туманного каньона, как и всех садов убитой Белой Леди… Три района королевства попросту обратились в развалины, и ей не хотелось даже думать о том, что после обвала творилось в Гнезде! Если они не поторопятся — это случится со столицей. — Но ведь… это же добрая четверть Халлоунеста! Не могла же она просто взять, и… перестать быть? — промямлил несчастный Илай. — Вздор, нелепость! Если она не поторопится — это случится со всем королевством. Не смей сдаваться. У тебя нет роскоши сдаваться. Следующие свои слова Хорнет почти прохрипела. — Заткнись и показывай дорогу. Илай растерянно затих. После паузы — и более чем говорящего взгляда — поняв, что она совершенно серьёзна, архитектор обиженно засопел и отвернулся. Хорнет эти ужимки не встревожили: ей нужны от него детали для механизма. Не расположение иль… “дружба”. Уцепив краем взгляда рогатую тень, бредущую за уязвлённым архитектором, она уже не выдержала и в злобе зашипела. Илай стушевался тут же и опасливо отшагнул в сторону; тень в ответ медленно прижала лапку туда, где у плоского очертания должно покоиться лицо. Размытый, ускользающий жест, значение которого Хорнет почему-то поняла сразу. В глазах её потемнело от бешенства. Усеянные шипами плечи тряслись от смеха. «Пусть смеются, пока могут. Пусть». Ты сделаешь то, что до́лжно. Когда Илай с трудом распахнул створки высокой двери, изрезанной желобками и оттисками античных весов, Хорнет без приглашения шагнула внутрь. Архитектор испуганно окликнул её, но к тому моменту она уже замерла сама: одного взгляда хватило, чтобы понять. Облачённая в тьму просторная палата обжита явно непростыми жуками. Здесь было тихо, холодно и очень темно: окна задрапированы так плотно, что ни единого отблеска синих сумерек столицы не просачивалось внутрь. Единственный фонарик с мухой сиял на резном столике перед самой дверью, из последних сил разгоняя плотный мрак. Его слабый свет озарял первые ступеньки невысокой сцены, за которой, стыдливо прикрытая разодранным занавесом, выглядывала грандиозная лестница с разбитыми ступеньками. Возможно, прежде Хранитель этого города проводил здесь собрания среди высшего света Халлоунеста. У стен громоздились разломанные трибуны, столы и перевёрнутые стулья, а потускневшая мозаика пола складывалась в изображение вездесущей эмблемы — бледной коронованной оболочки с шестью узорчатыми крыльями. Под самым куполом легонько колыхались отрезы ткани, воздушной и прозрачной, точно ленточные лапки медуз. Пахло пеплом. Теперь везде пахло пеплом. Хорнет проверила маленьким коготком, прочно ли повязана в ушке нить. Даже в такой темноте она, дочь королевы Глубинного гнезда, различала силуэты, копошившиеся на верхних ярусах палаты. Склонившиеся и украдкой выглядывающие из-за пологов бельэтажа и лож, все как один неотрывно смотрели на неё; все как один чего-то ждали, почти не шевелясь. А Хорнет считала. Пять, десять, пятнадцать, двадцать… На тридцати пяти она сбилась со счёта — точно почуяв неладное, безымянный выводок пришёл в движение. Много. Илай, кажется, обмолвился о сорока шести. «Чума их пожри, как же много». Стоило отдать им должное: прячущиеся жуки не спешили нападать, застенчиво таясь за древними покровами или пятясь во мрак как можно тише. Только когда высокая спутница Илая ступила вперёд, в немой мольбе протянув лапки им навстречу, силуэты энергично зашептались на незнакомом Хорнет наречии, и… Шурх. Шурх. Столь же высокие, как ей уже знакомая, двое жуков спрыгнули откуда-то с высоты, переливающимися крыльями замедлив падение. От их взмахов эфемерная вуаль под потолком затрепетала, всколыхнув тучу пыли, что в слабом свете фонаря пустилась в пляс. Эти двое страх, как на раненую похожи — лишь чёрных пух на головах был короткий и взъерошенный. — Сами разберутся, — прошептал Илай, робко дёрнув Хорнет за край накидки, — идём скорее, тебе ведь нужны зеркала и линзы… — Подождите, пожалуйста! Высокие и “не-пустотные” обняли свою сестру, и всей троицей прижались друг к другу лбами. Окликнул их кто-то другой — кто-то, отделившийся от молчаливых наблюдателей в партере, и нехотя приблизившийся к пятачку света. Невысокий, даже ниже Илая, жучок. Короткий бурый пух на голове, с такой же заострённой мордочкой, что те трое, только белой, и с уголком лица, что был куда короче. Бескрылый. На фоне “не-пустотных” своих сородичей почти похожий на личинку. «Одного роста с маленьким призраком». До слуха Хорнет донёсся мокрый хруст. Опустив взгляд, она безучастно взглянула на свою лапку, сжимавшую иглу: по гарде, подползая к иссечённому рубцами лезвию, ленточкой извивалась кровь. Рукоять сжала слишком сильно. Такое случалось. — Сестра ранена. Что произошло, Илай? — негромко спросил незнакомец, на ходу кутаясь в шаль — перештопанную, судя по ветхой материи и грубому шву, из сорванных где-то занавесок. — Ну. Понимаешь, тут такое дело… Архитектор замялся и после недолгих раздумий выжидающе посмотрел на Хорнет. Той оставалось лишь раздражённо расправить плечи. — Эти раны нанесла я. Признала в вашей сестре кое-кого другого, но это боле несущественно. Поедание мёртвых, что прежде были разумными, — настал её черёд смотреть на Илая. Тот, притихнув, со стыдом отвёл взгляд, — преступление в Халлоунесте. И по закону каралось смертью. В сравненьи с этим приговором, твоей сестре посчастливилось отделаться малой кровью. Только теперь жучок соизволил повернуться к ней. Хорнет сразу не понравились его глаза — золотистые, выпуклые и блестящие, точно чумные пузырьки. Ей не понравился он вообще — а именно то, насколько спокойно незнакомец отреагировал на такое страшное обвинение. Будто так, пустячок: детская проказа, а не пожирание трупа. Но больше всего Хорнет не понравилось, как плавно и неторопливо этот кроха двигался. Во всём, от шага до поворота головы, рассудительно и праздно, лениво даже. Не тревожась о возможном нападении, не беспокоясь о том, что ему придётся защищать себя и свой выводок, одна из которого уже ранена… Она захотела вдруг что есть сил ткнуть его иглой. Хорнет приходилось видеть подобное прежде, она знала наверняка — столь безмятежная бравада опадала шелухой и прахом от первого же взгляда на мясо, что выглянет из истекающего кровью панциря. Один-единственный укол. — Король ушёл, — вкрадчиво заметил жучок, прерывая её кровожадные размышления, — и оттуда, где ныне гостит он, не возвращаются. Так какая разница, кто съест мёртвых — земля или мы? Панцирь с ладони хрустнул уже громче. Маленький незнакомец, заслышав странный звук, покосился на её оружие. В лице у него не изменилось ничего, но глаза потускнели. — Бьюсь об заклад, судьям королевства сейчас не до этих “преступлений”, — задумчиво прошептал он, не отрывая взгляда от её иглы. — Бедняги слишком заняты собственным посмертием и всем, чем оно для них чревато. — Ну всё, довольно жуть наводить. Ещё драки в обители господина не хватало! — Илай, тревожно переминавшийся с лапки на лапку, дёрнул Хорнет за край накидки уже настойчивей. — Идём, ну же. Сама всю дорогу негодовала, что нужно спешить… — Тише, друг. Мы просто побеседуем. Много времени это не займёт. Жучок приблизился. Хорнет всегда ожидала нападения, всегда готовилась к удару исподтишка: бдительность была её единственным щитом, и потому она уже была готова блокировать его атаку, по возможности ответив стремительным рипостом. После этого отскочить, ослабить шёлк, и… …И того, что наглец неторопливо протянет лапку, с вопиющей фамильярностью поправив складку ткани на её плече, опешившая Хорнет ожидать не могла. То не атака — не открытая враждебность даже. Ей оставалось лишь дёрнуться, сбросив чужую ладонь, как отравленное жало. Жук покорно отшагнул. — А знаешь, позволь дать совет. Он нетрудный. Я даже считал, что очевидный… очень горько ошибся. Не пострадай сестра, ошибка была бы допустимой — мы совсем ещё молоды… К сожалению, она пострадала. А всё потому, что кто-то другой решил сначала бить, и только затем — думать. Хорнет не ответила, уставившись угрюмо и исподлобья. Жук, похоже, легкомысленно расценил её молчание за согласие. — Возможно — но это просто предположение — стоит проверять, прежде чем набрасываться. Безусловно, калечить беззащитную, окуклившуюся считаные сны назад, есть крайне приятный досуг… Но поверь, это та ещё лотерея, — он хмыкнул, неприкрыто потешаясь. — Как и всё в мире! Подумай: так можно ненароком и кого посильней обидеть… — Д-дружище, послушай, мы правда торопимся! Давай как-нибудь в другой раз в ребусы сыграем? — заикаясь, взмолился Илай, с отчаянной и безнадёжной монотонностью дёргая накидку Хорнет. Наглец его проигнорировал. Сама Хорнет тоже, пусть и с большим трудом. «Да прекрати уже дёргать, паршивец». — Поверь мне на слово, принцесса сетей: даже у самого спокойного существа на свете терпенье может лопнуть. Про тех, у кого нрав круче, и речи не идёт, — незнакомец с показной невинностью постучал указательным коготком по уголку своего лица — в жесте, ей незнакомом. — Как бы за свою импульсивность тебе головой не пришлось поплатиться… Сталь со свистом прорезала воздух. Кончик иглы устремился к панцирю жука, решившему угрожать её владелице, замирая в какой-то дюйме от пластинчатого горла, и в тот же миг радушная безмятежность в словах его и движениях бесследно испарились. Зло прищурившись, противник завёл заднюю лапку за спину, с предупреждающим стрекотом дёрнув плечом. Почуяв неладное, Хорнет незаметно и быстро осмотрелась; взгляд скользнул по трясущемуся архитектору, по обнимающейся троице не-пустотных, этим бедламом не потревоженных, и метнулся к сорока двум, что ещё таились в тенях. Те смотрели на неё в ответ, уже не пятясь. Напротив. …Они надвигались. — Нам бы этого не хотелось, принцесса сетей, — с мрачной угрозой заверил незнакомец. — Ну всё, хватит! Илай вырос между ними; отважно для того, у кого задние лапки подкашивались, а панцирь едва ли не скрипел от страха. Подцепив двумя коготками лезвие иглы, он бросил умоляющий взгляд на Хорнет и c неровным вздохом отвёл её клинок. — Слушай, выглядит это очень скверно, даже спорить не буду, но… она перепутала твою сестру с кем-то, кто угрожает всему городу. И сейчас она пытается уберечь нас всех! Это долгая история, и… — Мы теряем время, — резюмировала Хорнет, испепеляющим взглядом буравя наглеца. К сожалению, за брошенную угрозу тому доведётся гулять безнаказанным. Покамест. Илай печально кивнул. Подхватив с резного столика одинокий фонарь, он поколебался и неуверенно приблизился к притихшему незнакомцу. — Я всё объясню потом, договорились? — пообещал он, неуверенно положив ладонь на его плечо. Когда тот, сощурившись, счёл нужным промолчать, Илай со вздохом отвернулся. — Попроси у Эллины немного бинтов и мха для твоей сестры. Скажешь, что прислал я. На этой ноте архитектор поманил защитницу за собой. Та замешкалась, напоследок скрестив взгляды с безымянным жуком. Тот молчал. Интуиция нашёптывала ей, что с этим чудным выводком ещё не раз предстоит столкнуться; неведомо лишь, в беседе или схватке. Помедлив, Хорнет неохотно повернулась к нему спиной. Уйти далеко им, впрочем, всё равно не удалось. — И всё же спасибо, что поведала о законах и их карах, принцесса сетей! — раздался звонкий оклик позади, когда они уже забрались на дюжину ступенек. — Спору нет, весьма поучительный рассказ… Илай с обречённым стоном запустил коготки в съехавший набок парик. Хорнет остановилась тут же. До слуха донеслось гулкое, вибрирующее хихиканье, и что странней всего… звучанием оно напомнило ей не голос безымянного наглеца, но кого-то ещё. Кого-то, кого она не встречала прежде — и ужасно ей знакомого. — …от выродка, рождённого тварью и богом. «Вот как, значит?» Хорнет развернулась так стремительно, что ткань её алой накидки хлопнула, как крылья. Встав в боевую стойку, движением запястья воительница расправила прорезавшую воздух нить. Как и всегда, шёлк что-то шептал; слов она не различала, да и не старалась сейчас. Оскорбивший её, угрожавший ей жук смотрел прямо в её глаза, пух на его голове слабо шевелился от сквозняка — точно призраки былого шевелили густые волоски. Если произнесёт ещё хоть слово, то вскоре он к этим призракам присоединится. — По крайней мере теперь мы точно знаем, что «поедание мёртвых, что прежде были разумными — преступление», — чопорно, и очень-очень глупо продолжил жук, скверно пытаясь имитировать голос Хорнет — прежде чем прыснуть со смеху, — зато лицемерие и двуличность — ну ничуть! Когда кончик иглы вновь устремился в его сторону, противник, не прекращая насмехаться, с немым вызовом развёл верхние лапки. Ветхая шаль скользнула с его плеч, и Хорнет сразу же заметила уязвимое место на груди, чуть ниже врождённого воротничка из пуха: оболочка на вид казалась хрупкой. Даже ударь она плашмя, ей всё равно бы удалось пустить его кровь. — …Но таков уж порядок вещей в этих священных землях, и ничего тут не поделаешь! — продолжал заливаться наглец, по-ребячески пожав плечами и гостеприимно приглашая пробить свой панцирь насквозь, как дряхлую ткань. — Знаешь, пока мы дремали в нашем старом, бедном коконе, услыхал я одну презабавную рифму. Даже во снах без сновидений они порой встречаются, можешь себе представить? Илай что-то причитал под лапку, безуспешно пытаясь её успокоить. Хорнет не слушала; лишь бесцеремонно оттолкнула эфесом, когда архитектор попытался в неё вцепиться и оттащить прочь. — Как же там было?.. О! Кажется, вспомнил. На счёт три. — «Правда горька… и не всегда дозволена. Что сильным нелестно — они алчут скрыть». Нить взвилась за её спиной серебряной удавкой. Противник не шелохнулся ни на дюйм: он даже рассмеялся, заинтересованно склонив голову к плечу и наблюдая, как Хорнет неумолимо спускалась к нему по растрескавшимся ступенькам. Раз. — «И пусть нечестно, пусть обидно до боли…» Странным ей показался тот смех. Не насмешливый или вызывающий — даже не взволнованный. Что-то надломленное было в нём… Но неважно. Она почти на хорошей дистанции для броска. Два. — «Так до́лжно, и не о чем тут говорить». Хорнет застыла как вкопанная. Точно колдовским проклятьем, в её голове стало легко и пусто — даже отсчёт угас на половинке мысли. Алая накидка зашуршала, приподнявшись вместе с ощерившимся на загривке панцирем, но сама Хорнет не могла пошевелиться: только моргала и пошатывалась, как безмозглая заражённая. Ей нужно — она должна — вынырнуть. Ей нельзя — как он посмел? Бессмысленный стих. Ещё и глупый в придачу. Не нужно о подобных глупостях задумываться. — Что можно королям, то не позволено их слугам, — прошептал жук, заглядывая в её глаза с каким-то нелепым весельем и грустью. Так, кажется, смотрела его сестра.Когда мы едва её не убили.
— …Не правда ли? Илай воспользовался её оторопью. В страхе прошипев что-то наглецу, архитектор со всех сил потянул её за собой, буквально волоча защитницу вверх по лестнице; стиснутая в лапке игла с возмущённым лязгом забилась о ступеньки. Хорнет ещё долго ощущала на себе их взгляды — незнакомца и всех его родственников, наблюдающих за ней из тьмы. Никогда. Никогда она так… не цепенела. Тот знал. Она видела в его глазах, похожих на чумные пузырьки — они пульсировали в этом знании, как фурункулы с лоз в храме Чёрного яйца. Но откуда? Как? Она должна понять. Она обязана вырезать из него это знание — хоть иглой, хоть нитью, хоть голыми когтями. Она должна понять! Хорнет взбрыкнулась, вырвав свою накидку из чужой хватки, готовая спрыгнуть вниз и вновь броситься на своего обидчика — но мысль, пронзившая в тот же миг, резанула в груди острой болью. Время. У неё… не было времени. Она обязана расправиться с угрозой. Её попранное достоинство не столь важно. И низкая тайна не столь важна тоже. Будущее королевства… Так до́лжно. На клыках раскалывался лёд со вкусом крови. Хорнет втянула грудью затхлый воздух, локтем привалившись на балюстраду лестницы. Нужно успокоиться; в конце концов, откуда эта букашка могла знать о ней подобное? Хорнет никогда не видела его прежде. Весь выводок окуклился совсем недавно, со слов Илая и самого мерзавца, разве нет? Даже если и нет… у неё не было времени. Это глупости. Не сейчас. У неё не было времени. «Что можно королям…» У неё не было времени. Илай смотрел на неё, как на рассвирепевшую тварь, пятясь и поднимая дрожащие лапки в воздух. Попытался бы он её остановить, набросься она всё-таки на того безымянного жука? И как поступила бы она, рискни Илай встать на защиту её обидчика? Одёрнув карминовый воротник, Хорнет монотонным, заученным движением поправила вдетую в ушко́ нить. А затем зашагала — сама, без чужой помощи. Бывший помощник Лурьена облегчённо выдохнул. Он повёл её наверх по потрескавшимся ступенькам, вглубь по петляющим тёмным коридорам с закрытыми дверьми, по залам с погасшими люстрами, истлевшими гобеленами и грязными портретами, жуки на которых рыдали чем-то чёрным. Ковёр тут хлюпал с каждым шагом, а бумага, которой были оклеены стены, надорвалась и точно закоптилась. Светомушиные сферы пустовали — лишь на донышках скорбно покоились холмики пыли и хрупкой чешуи. Её голова казалась немногим полней сейчас. — Почему в Шпиле так мало света? — тихо спросила Хорнет, свирепым взглядом отпугивая преследующие тени. — Тварям Гнезда даже такая темнота не в тягость, но ваша порода видит стократ хуже. Она не допытывалась, не приказывала ответить, и вопрос задала совершенно спокойно. Тем сильней её ошеломило, с какой неожиданной злобой Илай цыкнул сквозь клыки. — А ты угадай, госпожа. От вариантов ведь вон — глаза разбегаются! Он обернулся к ней, в гневе взмахнув фонарём. Тени взмыли до самого потолка, наблюдая за ними то ль в тревоге, то ль в неподдельном восторге. Пустота в её голове начала дрожать, как кожица червивой ягоды— — Слишком много живых, не успеваем всем работу раздать?Они двигаются. В воспоминаниях, в далёком эхо, что до сих пор содрогается и воет в ненависти и любви. Всё-таки любви. Так много её, что твой костяной панцирь скорее раскрошится в муку, чем сможет вместить хоть капельку. Шёлк скользил на станках твоего рода венами той любви, вплетённый в полотно и окрашенный законами всего, что существует — законами старыми, древними, бледными. Живыми тоже, но это ненадолго; их растерзают скоро. Ради них. Ради кого же ещё? Прислушайся к этим теням, принцесса прогнивших руин, прислушайся, пока ты не забыла: так звучит любовь. Безусловная, бескорыстная любовь, обожание и нежность, что родились не в колыбели, но на дне могилы. Семья, сородичи, кровь, боль, братья и сестрички — родные, хорошие, бесценные. Немногие вещи имеют храбрость посягнуть на вечность, понимая и принимая её последствия. Этому королевству и всем его владыкам есть чему поучиться.
— Слишком много времени, не знаем даже, что с ним делать? Окружив Хорнет и её сорвавшегося на крик проводника неразрывным кольцом, тени покачивались и танцевали, вибрирующим гудением вторя каждому звуку. Хорнет молча сжимала иглу; узоры на лезвии покачивались и танцевали вместе с ними, жадно глотая кровь, сочившуюся из её треснувшей ладони— — Да ещё и город так хорошо сохранился, может, просто слишком заняты созерцанием?!Они не двигаются. Звенья в натянутой цепи, начало которой расслоилось и утонуло в ненависти, а конец вывернулся наизнанку, поглощённый своим голодом. Он спит, и это единственная милость свету и на свете, ведь когда он проснётся — он съест всё, начиная с этого тихого, забытого богами королевства. Чудовище, что ворочается за чёрным горизонтом, впитало в себя его горе до последней капли, и рассечённый глас его проносится первым криком до сих пор. Только этот глас и остался от трёх законов, скованных твоим отцом и его сотворением. Воля и разум? Пустота не слилась с ними, но разорвала в клочья, не потерпев столь ужасной подлости против своих детей, против твоих братьев и сестёр. Не пытайся расколоть фокус, принцесса мёртвого королевства. Если он умрёт, то будет вынужден проснуться, ведь убаюкавшую его тишину сорвут, как кровавое рубище. Когда это случится, умрём даже мы. Но хуже всего — тогда не умрёшь ты.
— Лапки от прогулок устали, скамеек на всех не хватает! Тени преследовали друг друга. Терзали острыми рубящими щупальцами, вытекая из следующей в предыдущую, пастями — где угодно, но не на лице — с беззвучным рыком они отгрызали друг у друга дымную субстанцию своих плоских оболочек. Ни одну из них Хорнет не могла рассмотреть в упор. Потому что глаза слезились, чужие когти сжимались на плечах, а что-то острым языком пыталось раздробить кость на её затылке— — Та неведомая жуть в сорока шести лицах ну ничуть не становится страшнее с каждым часом!Они не прекращались. Пусть не прекращаются. Только так что-то изменится. Только так можно понять, что всё осталось прежним. Но тебе больно. Потерпи ещё чуть-чуть, моя половинка. Паразиты поплатятся за это.
— Аристократы совсем не пытаются друг другу панцири прогрызть, чтобы единолично править этим городом мёртвых! Тени прижимались друг к другу. Переплетались отростками, шипы на которых подстраивались с тошнотворной точностью, как зазубрины на шестерёнках тончайших механизмов, они вливались из одной в другую и плотно жмурили глаза, что сияли, но не излучали света. Они плакали от страха, ища у более глубокого, более сильного мрака утешения и защиты. И они получали их от него, и это было хуже всего, потому что это так несправедливо—Он поёт тишиной, озаряет мраком и греет своим холодом. Чувствуешь, видишь, слышишь? Не думай о справедливости — она лакмусовая бумажка, а этой кислотой твой дом отравлен слишком уж давно. Они пережили столь многое; они заслужили хоть толику любви. Это несправедливо, маленькая госпожа — но это честно. Те, кого не любит всё на свете — даже собственные родители, даже благословенные небеса, даже сама смерть — заслужили любовь превыше всего. Не бойся его, но помни о нём, дочь Халлоунеста — иначе закончится всё, что их не любит. Иначе закончится ничто, что ради них готово умереть. Иначе закончится существо, известное тебе как “ты”. Но возможно, это не так плохо. Ты так сильно хотела узнать, что же известно мёртвым, покинувшим тебя в этом тихом королевстве. Почему мать поступила так, ради чего пожертвовала столь многим? Куда ушла хворь, и не вернётся ли она? Куда запропастился тот воин в личине мёртвого ребёнка, которого ты спасла из-под завалов?.. Ты так сильно жаждала добраться до правды.
— А может!..А может правда в том, что мёртвые не так уж много успели узнать.
Она очнулась, в смятении вырвавшись из своего оцепенения. Зрение растекалось краской на испорченной ткани, слабый звук колоколами звенел в её раскалывающейся голове. Илай, похоже, и не думал прекращать. Неужели всё это время он вопил? Испепеляя её разъярённым взглядом, архитектор рвано и сипло дышал; испачканная желтоватыми подпалинами лапка с зажатым фонарём тряслась в такт с тенями, подрагивающими на почерневшей драпировке. Хорнет уже не разбирала слов, которыми он в неё плевался. Словно в стоках прорвало трубу с нечистотами. Безмолвно отвернувшись, она на нетвёрдых лапках подалась вперёд. Проигнорировав рявкнувшего архитектора, Хорнет на ходу отняла из его коготков слабый, мерцающий свет — и пошла, не оборачиваясь и не слушая, что он вопил вослед. Лишь отрешённо размышляла, поворачивая за тёмный угол: «Глупо вышло. На пустом месте же взорвался». Из-за эха шаги разносились дважды: звук и неизменная его тень. Сильней беспочвенной вспышки её проводника Хорнет поразила, пожалуй, только собственная непоколебимость — с каких пор она так спокойно принимала чужой гнев, с какой стати безнаказанно позволяла на себе срываться? Совсем недавно она собиралась прикончить незнакомого ей жука, просто потому что… Тени роились вокруг. Её тошнило. На загривке шуршала ткань. Голова кружилась, слишком лёгкая и пустая. …почему?***
Часовой ещё не успела заблудиться в тёмных коридорах Шпиля окончательно и бесповоротно, когда её слуху почудилось эхо шагов, тревожно шлёпающих по мокрому ковру. Помощник Хранителя, не без труда её отыскавший, уже не вопил: всё ещё тяжело дышал, возможно даже от бега, но что-то другое появилось в ритме его дыхания. Что-то сырое. — Извини. Не знаю, что на меня нашло, — промямлил Илай, не глядя ей в глаза. — Я не вспылю так больше, обещаю. Верни свет, пожалуйста — мы и впрямь хуже в темноте видим… Глупо. Хорнет ведь нарочно отобрала фонарь, чтобы он сдуру не сунулся за ней во тьму. Тогда ему вернуться бы получилось легко, тогда они ещё не так далеко зашли… — Лучше бы ты повернул назад. Он вздрогнул, как от пощёчины. — Я… обещал помочь. Для него уже поздно. Архитектор принял фонарь, так и не заглянув в её глаза. Хорнет заметила, как лапка его нервно поглаживала края потемневшей царапины над воротником дублета — той самой, что при первой встрече оставила её игла. Не понимала, конечно, отчего: это просто царапина. Часовой легко терпела те, что были куда больней и хуже. — Но з-замечу, что ты и сама могла догадаться. Видела же… — он выдохнул, подняв обречённый, слезящийся взгляд на защитницу. — У нас не хватает лапок. Мы хотим, мы правда хотим привести всё в порядок хотя бы в этом Шпиле, и даже раскидали похожие фонарики в особенно тёмных местах, но… Король пресветлый, нет у нас возможности светомух повсюду раскидывать! Мы даже своих мёртвых… Он запнулся. Хорнет не перебивала. — …Аристократы и вовсе помогать не желают, — окрепшим голосом продолжил Илай, с каждым словом всё сильнее распаляясь вновь — на сей раз, разнообразия ради, не в её сторону. — Они жужжалок-то на бульон почистить могут только после мольб и ругани! — Всегда можно их казнить. Изгнать, если нет желания иль выдержки пускать кровь и без того немногим выжившим, — лаконично предложила Хорнет, взмахом иглы переключив рычаг лифта, к которому её привёл архитектор. — В Глубинное гнездо, допустим. Уверена, после таких мер бездельников среди знати станет не в пример меньше. Твари встретят их, как подобает. Кабина оторвалась от земли стремительным рывком. Хорнет удержала равновесие без труда, в то время как её спутник опасно покачнулся у самого края платформы; пришлось схватить его за шкирку и слегка приподнять, чтобы не вывалился. — Изгнание немногим лучше смерти. Особенно в этот кошмарный — не обижайся — муравейник! — он расстроенно покачал всем телом, дрыгая задними лапками, пока Хорнет не поставила его обратно. — Нас и так слишком мало, принцесса… — Не называй меня так! — неожиданно резко огрызнулась она, гневно зыркнув на него исподлобья. Илай вмиг съёжился, стараясь казаться безобидней и жалобней. Хорнет выругалась в воротничок, ненадолго замолчав. — …Я не намерена “обижаться” на правду. Никто из вас не смог бы выжить в Гнезде. Вы едва выживаете здесь, под защитой крепких стен, даже объединившись, — она повернулась, посмотрев на него со всей серьёзностью. — Однако я не вижу ничего предосудительного в гибели праздных глупцов, отказывающихся помогать собратьям по несчастью. Илай благоразумно промолчал. Но очень неприятным, отталкивающим взглядом окинул он её: с сомнением и опаской, но в то же время — с кроткой, смиренной… покорностью. Почти благоговением. У Хорнет мурашки по панцирю пробежались от этого взгляда. Она быстро отвернулась, одёрнув воротник, и когда лифт остановился, соскочила с платформы и быстро зашагала вперёд, не дожидаясь своего проводника. — …Мне неведомы порядки в Гнезде! — выпалил из-за её спины Илай, семенящим бегом пытаясь догнать и обогнать. — Я слышал, что у вас всё почти как у богомолов, но даже беспощадней, однако в столице… здесь всё работало иначе! — Я догадывалась. — В твоих словах есть здравая мысль. Увещеваниями и руганью не достучаться до совсем зазнавшихся — те как упрутся рогом, так и продолжат им стену бодать, пока весь город не обратится в руины вместе со стеной… Он вдруг притормозил, ворчливо постучав коготком по хрусталю: свет начал затухать. Муха в фонаре уже не порхала и только устало ползала по внутренней стенке, то и дело соскальзывая на дно. — Чего же они так быстро помирать начали… Так вот, о зазнавшихся! — бодро продолжил Илай, и Хорнет уже начала жалеть, что не пресекла эти разглагольствования на корню. — Конечно, кто-то уже согласился присоединиться к нам в Шпиле, осознав, что выживем мы сообща, и не иначе… но таких меньшинство. Да и те считают себя выше “грязного труда”. Кучка бездельников. Будь у них более весомый повод помочь, а не запираться в своих особняках и чахнуть над богатствами… — Прими мои соболезнования, — перебила Хорнет, неприязненно поведя плечом. — Долго ещё до покоев твоего Хранителя? Время на исходе. — Нет-нет, мы почти дошли. В следующей зале царила разруха даже большая, чем во всех встреченных прежде. Окна были разбиты, пол усыпан обломками и щебнем; сквозняк шевелил драные занавески и свистел меж рожков погасших хрустальных люстр, гоняя по округлым плиткам пола хлопья пыли и крапчатые пластинки. Последние, скорее всего, отшелушились от оболочек не менее дюжины бронированных жуков, устилавших собой облечённую тьмой залу. — Рыцари-хранители, — печально объяснил Илай. — Их панцири очень тяжёлые — мы ещё не успели их… Он осёкся и замолчал. Хорнет не пожелала уточнять. Неуверенно шагнув вперёд, Илай поднял фонарик, озаряя слабым светом их неподвижные тела. Большая часть была изрезана, расколота, иль искалечена как-нибудь ещё; немногие выглядели так, как если бы пали спокойно и во сне. Но даже невредимые рыцари при появлении незваных гостей не шевельнулись ни на дюйм. Зараза прекратилась, в конце концов: никто из мёртвых уже не восстанет. Столь желанное Хорнет избавление наконец наступило. Ей невдомёк, откуда взялась эта горечь под языком. — Как и мне, им было поручено охранять покой господина. Многие… многие были моими друзьями, когда беда ещё не настигла Халлоунест, — Илай сглотнул и отвернулся. Свободная его лапка вновь коснулась царапины на груди. — Когда очнулся, они уже были такими. Ни одного чума не пощадила… Судя по режущим ранам и выбоинам в оболочках, сама чума “не пощадила” половину, если не меньше. Хорнет не сказала ничего Илаю, который тихо перебирался через развалившийся панцирь собственного друга, преградивший ему путь в другой конец залы. Сама защитница не питала иллюзий касательно их участи: рыцари защищали своего Грезящего, а это могло означать лишь одно. Когда настал её черёд, и Хорнет грациозно перепрыгнула через изломанную оболочку, на которую нечто обрушило аж целую люстру, в голове гнойниками разбухли тёмные мысли. Если бы она попыталась воспрепятствовать — если бы попыталась уберечь — спящую мать, как рыцари-хранители пытались уберечь Лурьена… Призрак бы и её… тоже? Она отвергла эти мысли. — У нас нет лидера, — неуместно заметил Илай. — Я, уж будем откровенны, на эту роль не подхожу. Аристократы — из тех, кто перебрался в Шпиль — с большим… энтузиазмом предлагают свои кандидатуры, спору нет; кто-то даже подружился с другими выжившими, чтобы его слово имело больший вес. Больше сторонников — выше шансы, а? — Могу их поздравить, — сухо бросила Хорнет. Его бессвязный лепет начинал очень её сердить. — Зря. Потому что никто из них не подходит. Илай повернулся к ней, и Хорнет тут же не понравился его взгляд. Умоляющий. Заискивающий. Ей было не так противно, когда он смотрел на неё со страхом, а она ненавидела трусов. — Высшая каста алчет власти, не ответственности. Но ты — ты совсем иной закалки! — начал он, осторожно подбирая слова и заламывая лапки. — В тебе достаточно решимости и твёрдости духа. Господин доверял мне — я знаю о Сделке. Не знаю, правда, откуда об этом известно примкнувшему к нам выводку, но… сути это не меняет. Хорнет поняла, к чему он ведёт. Незанятая иглой ладонь сжалась в кулак. — Ты его дочь. У знати попросту не будет выбора, кроме как преклонить колени! И я считаю… — Нет. Архитектор вздохнул, неистово царапая края потемневшей раны. Коготки у него тряслись. По крайней мере он говорил, не замедляя шага — неспешно свирепеющая Хорнет бы его ткнула в противном случае. — Возможно, когда ты закончишь со своим “делом”? Я понимаю, что это очень неожиданно, но подумай как следует, прошу. Королевство взывает и молит о правителе, что сумеет его объединить! Кто, если не ты? «Да кто угодно, будь ты проклят». Неловко запрыгнув на платформу вертикального коридора, Илай наклонился и протянул лапку, чтобы помочь забраться. И со взглядом, который можно трактовать как “чего я вообще ожидал” вздохнул, когда Хорнет с лёгкостью справилась сама, даже не посмотрев на его трясущуюся ладонь. — Это тяжкий груз, бесспорно, но я уверен, что тебе он по плечу. Остальные… Она с озлобленным шипением тряхнула головой. Оболочка под накидкой ощерилась как-то сама по себе. — Ты не понял, архитектор. Этого не произойдёт. Рекомендую оставить эту тему и забыть о ней. — Да почему нет?! — в сердцах выпалил жук, безрассудно загораживая ей путь. — Неужели ты не видишь, что происходит с выжившими? Пока король не вернулся… Король никогда не вернётся. Даже будущий мертвец это пронюхал. — …нам нужен достойный предводитель. Твоя кандидатура, на мой взгляд, лучше всех прочих! — Ты знаешь меня меньше часа. — И за это время я успел понять, что ты умелая, сообразительная, крепкая духом воительница! И я верю, что ты способна провести нас через эту непроглядную тьму! — возмутился архитектор, взмахнув проклятым фонарём прямо перед её лицом. — Ты ведь дочь Бледного владыки и королевы-Зверя — ты принцесса! Не может быть, что ты… Последовавший за этой тирадой звук очень напомнил Хорнет писк притаившегося звонокрыла. Высокий и протяжный, почти похожий на плач личинки, только стократ тоскливее. Она и не знала, что взрослые жуки вообще могли так звучать. Оказывается, прижатой к горлу игле и впрямь под силу сподвигнуть на многое. — Я сказала тебе не называть меня так, — очень тихо произнесла она, приблизив к трясущемуся проводнику своё лицо. — А ещё я сказала, что этого не произойдёт. Повторяю в последний раз — забудь. Даже не думай об этом. Ты меня понял? Илай кивнул. Или дёрнулся в судороге. Несущественно. — Хорошо. А теперь веди. Так он и поступил.***
Всё то время, пока Хорнет разбирала телескоп, Илай таращился так, словно у него на глазах потрошили ребёнка. Слёзы с шелестом текли за гранённым стеклом, пока она корпела над элегантным корпусом в слабом свете подрагивающих язычков. Муха в фонаре погибла, едва они вознеслись к вершине Шпиля, и работать пришлось в окружении оплавленных, наполовину подъеденных пламенем свеч. За прошедшие столетия воск не растерял прогорклый аромат, щекочущий обоняние ноткой медовой сладости. У Хорнет скручивало в отвращении живот от этого запаха. — Пейзаж господина потёк… ох, как же жалко… Она положила пластину телескопа на свои колени, бросив тусклый взгляд на хлопочущего архитектора. Пока она разбирала корпус и отколупывала линзы, помощник погибшего Грезящего неприкаянным призраком собирал в покинутой обители углы, то копошась в грудах каменных дневников, то рассеянно отряхивая отсыревшие пурпурные гобелены. Но неизменно, то и дело косился на неё — со смесью обиды и страха в глазах. Совсем как сейчас. — Если тебе нечем заняться, — сухо заметила она, извлекая наружную, самую крупную линзу, — то поищи хорошее зеркало. Так выйдет полезнее. Илай гневно подбоченился. — А может, ещё чего-нибудь угодно? — проворчал он с тихим вызовом. — Медвяной пади? Светомушьей икры из закромов? — Мне угодно зеркало. Напомню, ты сам заявил, что в твоём Шпиле оно точно сыщется, — примерившись к линзе, Хорнет добавила с сухим расчётом: — круглое, диаметром дюймов пять, не меньше. В идеале — слегка вогнутое. — …Для чего тебе вообще такое зеркало нужно? — всё ещё недовольно, но уже не столь враждебно поинтересовался он, осмелившись приблизиться к её островку из свеч. — Я верно догадался в тот раз? Ты пытаешься воссоздать луч маяка? — Я не знаю ничего о маяке, — отрезала она, бережно положив на гладкий отрез шёлка линзу, — но ты прав — я действительно хочу добиться хорошего луча. Мне нужен сжатый свет — как можно ярче, и по возможности обширнее. Но яркость важнее. Илай растерянно отвёл взгляд. — Зеркало отыскать нетрудно, но такого размера, да ещё и вогнутое… Может, подойдёт клош? Металлический колпак, которым накрывают блюда? — неловко объяснил он, когда Хорнет уставилась стеклянным, ничего не выражающим взглядом. — Они вогнутые, здорово блестят. И попрочнее будут. Она задумчиво погладила ребром коготка извлечённую линзу. Прочнее… прочнее — это хорошо. Кто знает, как всё обернётся. — Справедливо. Неси, коль знаешь где искать. Но попытайся всё-таки раздобыть подходящее зеркало: голый металл отражает хуже. Потоптавшись на месте — словно надеясь, что за удачную идею его похвалят — Илай, так одобрения и не дождавшись, с сердитым пыхтением направился к лифту. Топот, щелчок, лязг механизмов — и вскоре Хорнет осталась наедине с телескопом и слезами, что шептали за окном. У неё не получится бежать от ответственности. — Я и не собиралась, — тихо бросила она, разглядывая содержимое разобранного телескопа, прицениваясь, к чему приступить теперь. Взгляд бестолково скользил, не в силах зацепиться ни за что. Этот жук прав. Коль выяснилось, что в столице выжили подданные этого королевства, её долг — возглавить их. — Мой долг — обеспечить, чтобы у этих земель осталось будущее. Пусть кто-то другой печётся о каждой беспомощной букашке. Она — дочь двух владык, столь разных, но в чём-то невозможно схожих. Не стоит забывать, какая кровь текла в её жилах. — Это истинно. В моих жилах течёт кровь короля, который из собственного королевства сбежал, едва дела плохи оказались, да твари, что ради божественного отпрыска оставила свой род без предводителя, — со злым весельем бросила Хорнет, резко извлекая из кармашков накидки шёлковые нити. — И первый, и вторая тем самым обрекли свои народы на погибель. Гадкая кровь-то течёт, если призадуматься! Будет разумно соорудить корпус, пока Илай рыскал в поисках зеркала. Или… “клоша”. Её восприятие ложно. Она не знает, через какие лишения пришлось пройти её родителям. — Мне всё равно. «Всё равно». Действительно. А почему должно быть иначе? И мать, и король мертвы. После них остались лишь пепел, прах и оболочки. Они должны её заботить. Она должна терзаться этим горем, что иной жук беспечно бы нарёк “наследием”. Но ей всё равно. Это просто пыль, и это просто пустые панцири, сколько над ними ни плачь. Всё равно слёзы оживляли павших только в сказках о золотых ягодках, дарующих бессмертие… Плакать над мёртвыми, когда угроза нависла над ещё живыми, Хорнет не желала — пусть глупцы впустую тратят своё время. У Хорнет времени не было. …Так до́лжно. Протягивая нить через металлическое ушко́ и наматывая её по окружности линзы, она ненадолго позволила разуму блуждать: так было легче сосредоточиться. Любопытно, почему Илай так нервничал, когда поднималась тема погибших? Она уже видела, что чёрная гниль не затронула мертвецов столицы, ограничившись стражей врат — но помощник Хранителя только и делал, что зловеще замолкал, едва речь заходила о них. Это неважно. …Пускай. Ей нужно заняться корпусом, оставить лишь блуждающие, ни на чём не замирающие мысли. Одно из главных искусств шёлка заключалось в том, чтобы сосредоточиться не на каждой крохотной нити, но на узоре в целом. Именно такая паутина получалась по-настоящему чудесной; именно такие печати становились по-настоящему могучими. Коготки Хорнет проворно бегали по шарнирам и натянутым струнам, подцепляя, защёлкивая и вставляя. Слёзы продолжали течь за стеклом, украшенным окованной решёткой, пока она работала; в какой-то степени их шелест успокаивал. Если приглядеться, то в полумраке за этими окнами можно разглядеть трещины на своде, через которые бесконечной стеной лилась вода. Ей невдомёк, чем руководствовались градостроители, согласившись построить столицу в столь мокром месте. Возможно, стоило поинтересоваться у Илая. Потом, если… Когда. …она расправится с угрозой. И так, одна за другой, мысли в голове иссякали пересохшими колодцами. Время шло. Архитектор всё не возвращался. Хорнет невольно поёжилась, плотнее кутаясь в накидку. В покоях грезящего Лурьена казалось холодней, чем на Краю королевства — даже холодней, чем в тёмном урочище между садами и Гнездом. Похожий мороз дышал из Бездны, над пастью которой Хорнет когда-то поджидала возвращения маленького призрака. Глаза защипало. Она сморгнула эту слабость. Одна за другой свечи плавились и тухли, растекаясь вокруг неё неровными восковыми курганами. Хорнет напрягала слух, надеясь услышать скрип поднимающегося лифта, но откликались лишь падающие за окном капли, да бряцанье металла и линз в её коготках. Но это ничего — ей всё равно похвастаться нечем. Механизм с раздражающим упрямством отказывался собираться: то пружина сорвётся, то линза едва не выскочит из коготков. А ведь те даже не дрожали сейчас… Словно само мироздание не желало, чтобы она собрала этот проклятый инструмент. …о нет. Хорнет прикусила язык. Взгляд поплыл куда-то вбок, мутный от собравшейся в глазах влаги. Почему? Она знала, что до́лжно сделать. Рассчитала расстояние между линзами, расположение зеркал, под каким углом стоило поставить сферу со светомухами — но у неё никак не получалось. Почему у неё не получалось? …нет-нет-нет-нет… Хорнет бы рассмеялась, не будь она так растеряна и зла. Собственная совесть паниковать начала раньше неё самой, подумать только! Не до шуток сейчас! Будь ты проклят, Вор! Что же теперь делать?! Взять себя в лапки и продолжать. Как всегда. Ей нетрудно видеть в полумраке — и потому, даже когда у неё осталась лишь одна, последняя свеча, Хорнет взяла многократно переплетённую нить, медленно и заученно обвязала по ободку линзы. Без какой-либо спешки начала подгонять к рамке, но лапки всё же дрогнули: драгоценная линза едва не упала на каменный пол. Хорнет со свистом втянула грудью затхлый воздух, тут же остановившись. Медленно, терпя судорогу в коготках, положила линзу на отрез шёлка. Попыталась выдохнуть. Не получилось.Так весело смотреть, как паразиты мечутся в панике и злости. Поздно же до них дошло, что без сотворящего собрата ничего не выйдет.
Хорнет резко обернулась. За нею наблюдала тень. Лапка метнулась, стиснув холодную рукоять — но неловко замерла, когда тень повторила движение точь-в-точь. Это произошло вновь, когда Хорнет разжала и медленно подняла запястье в воздух — пошевелила коготками — стиснула ладонь в кулак. Не отступаясь ни на миг, тень двигалась так, как двигались все тени, неотрывно и со слепой преданностью ведомая хозяйкой. Не страшный силуэт в плаще из черноты, но просто тень: с гладкими, без зазубрин, рожками, и аккуратной накидкой, что ничуть не извивалась. Просто тень, рассмотреть которую ей удавалось безо всякого труда, и которая в этом мраке с одной-единственной свечой казалась лишь чуть темней обычного. Хорнет побуравила её некоторое время подозрительным взглядом, прежде чем отвернуться.Они желают тебе горя. Это не совесть с тобой беседует, моя половинка.
Она заставила себя сидеть неподвижно. — Убирайся из моей головы.Не бойся. Я никогда тебя не раню.
Её панцирь сжало, словно в паровой дробилке. В шахтах такими создавали пурпурные осколки из кристаллов… Хрупкие, но резали очень хорошо. Хорнет иногда пользовалась ими, когда создавала свои инструменты. Ей нечем дышать. — Что ты такое.Что-то, что было с тобою всегда.
— …В таком случае давно настало время убираться и оставить меня в покое.Грубо. Но ты всегда была грубой; это хорошо. Значит, что ты — всё ещё ты.
Хорнет не ответила, трясущимися коготками пытаясь вернуться к своему механизму. Сначала совесть, теперь это. Да где же Илай? Ей нужно услышать его голос. Чей угодно голос. Она сходит с ума.Не слушай паразита. Ты не сходишь с ума — ты слишком сильная для этого.
Ей на мгновение даже стало интересно, о какой силе шла речь. Всего на мгновение. Всегда бессильная — перед неосязаемым врагом божественного гнева, перед воплотившимся врагом безбрежной тьмы… Всегда бессильная и всегда бесполезная. Всегда. Так где же она, эта могучая защитница? Она даже дышать не может. — …Только сумасшедшие станут буднично беседовать с тенями.Ты не сумасшедшая. А говоришь со мной — и с ними — лишь потому, что мы втекли через трещины внутри тебя. Я молчала прежде. Но моё терпение лопнуло.
Хорнет не отрывала взгляда от своих линз. Опять попыталась вставить их в оправу, и опять у неё не получилось. Между сегментов её маленьких коготков сочилась кровь, размазываясь по корпусу и гладкому стеклу. — Когда?..Когда ты повстречала лорда-тень у прибежища увядшей королевы. Он не хотел вредить тебе, но всё же это сделал.
Она почувствовала движение за своей спиной. Но не обернулась, целиком сосредоточившись на инструменте. Ей нужно его доделать. Она должна его доделать. — Значит, после той волны.Трещины появились, когда ты погрузилась в море, но стали достаточно широкими, только когда ты увидела его лицо. Ты слышишь наши голоса из этих трещин. К сожалению, я была не первой.
— Не первой? — вкрадчиво уточнила Хорнет, хрустнув шеей. — Так вас таких целый рой прицепился? Она попыталась ещё раз. Не получилось. Кровь из её коготков текла уже обильнее, пачкая линзы и сталь, впитываясь в шёлк; нить из-за этого начала резать глаза пронзительным светом. В груди горело. Сколько она себя помнила, в груди всегда горело — что-то, чему она не могла придумать названия.Они пролезли внутрь, не дожидаясь, когда ты будешь готова: твоя “совесть” и вся его рать оказались быстрее. Но нет, я одна. Даже на перекрестьях их лучей я встаю против них одна. У всякого смертного только одна тень.
Хорнет хихикнула. Попробовала удержать механизм, который начал со скрипом крениться, но у неё не получилось. Скобы и шестерёнки со скрежетом повалились на грязный пол. Придётся начинать сначала. И она начала. — Смертного, значит. У бессмертных их побольше?У бессмертных нет теней.
Стекло звякнуло. Хорнет удалось втиснуть линзу в оправу, но в тот же миг та вывалилась с другой стороны, как кусочек плоти. Из-за крови стала слишком скользкой. Хорнет опять начала сначала. — Что ты забыла на хребте отпрыска бессмертного божества, в таком случае?Ты никогда не состаришься, но ты всё ещё смертная.
Что-то зашевелилось за её спиной. Хотелось обернуться, посмотреть, но Хорнет заставила себя этого не делать. Ей нужно создать механизм. У Хорнет нет ни воздуха, ни времени. У неё нет времени.Если вырвать твоё сердце, ты умрёшь.
Ну что же. Разумно.Если расколоть твой панцирь, ты умрёшь.
Логично.Если перекусить твою шею, ты умрёшь.
Очевидно.Если отравить твою кровь, ты умрёшь.
Резонно.Если украсть весь воздух из твоей груди, ты умрёшь.
Дышать ей уже нечем. Что-то коснулось ткани на спине и легонько её пригладило.Если влить в твой панцирь хоть капельку из моря, ты умрёшь.
Она не выдержала. Стиснув рукоять, Хорнет выставила заднюю лапку, упершись ею в пол: камни на ощупь показались настолько ледяными, что её панцирь бы примёрз, задержись она на этом месте. Получив опору, часовой рывком обернулась, приготовившись взмахнуть оружием — но выставленная вперёд лапка дрогнула в судороге и едва не подкосилась. Холод едва её не ошпарил: она увидела. Сердце остановилось на мгновение, и неистово, исступлённо забилось в следующее, боевой клич попросту застрял в горле. Перед ней была мать. Херра парила в каком-то дюйме над землёй, плавно покачиваясь из стороны в сторону. Её очертания казались смазанными, в чём-то плоскими — как заплатка на ткани, плохо укрывающая прореху от чьих-то страшных когтей. Иссиня-серая шаль неизменно укрывала голову и рога, так похожие на её собственные. Но это неправильно, конечно. Это рожки Хорнет были на них похожи, не наоборот… Не наоборот.Он слишком рассердился, чтобы заметить пропажу.
Через силу Хорнет перевела взгляд. За её матерью маячила тень; без глаз, из которых лился свет, без хлещущей накидки, без зазубренных или ветвящихся рогов. Украдкой выглядывая из-за Зверя, тень застенчиво склонила голову набок — как ребёнок, что повстречался с незнакомцем и теперь прятался родительской спиной.Но не думаю, что он бы возражал.
Защитница затряслась. Внутри жгло, от ярости она забыла, как дышать. От ярости, только из-за неё, и не было иных причин. У матери не было лица. Там, где прежде покоилась маска, зияла дыра: оконце без стекла с провалом в голодную бездну. Каплевидная рама из панциря и мяса щерилась рыхлой бахромой, как в неумело сплетённом отрезе шёлка, и вся перепачкана в подтёках смолистой черноты. Из тьмы в этой дыре доносились звуки; из-за этих звуков у Хорнет панцирь приподнимался в ужасе.Не хочешь её обнять?
Она набросилась без раздумий. Мать уклонилась от первого укола, пригнувшись к земле и припав на все шесть лапок. Развернувшись на коготочках, Хорнет крутанулась вокруг своей оси, напружинившись и атакуя вновь. Ей удалось прорезать шаль, обрывки серой ткани прилипли к окровавленному лезвию. Зверь не без усилия отвела следующий рубящий взмах, плашмя ударив лапкой по ребру иглы. Изрезанная мёртвыми узорами сталь лязгнула и страшно хрустнула, но Хорнет не обратила внимания. Направив лезвие вдоль своего предплечья, часовой нырнула к земле. Задней лапкой нашарив и подцепив коготками ненужный фрагмент телескопа, со всей силы она его швырнула. Отродье, у которого не было лица её матери, увернулось в последний миг, нижней половиной туловища заползая на стену. Пустота смотрела из каплевидной дыры, хрипя и булькая. — Да как вы посмели? — прошипела Хорнет, по кругу обходя защищавшуюся тварь. Ярость сальной копотью жгла изнутри её панцирь, в груди дымилось и горело что-то до дрожи жалкое. — Вздумали осквернить — опорочить единственное, что у меня осталось? Вздумали очернить воспоминания о ней?! Она услышала смех. И смех этот не оборвался, даже когда она с визгом бросилась в атаку.“Воспоминания”?
Хорнет уже безразлично, что сталь ничего не делает врагам без панциря и плоти. Она нападала, колола, рубила, каждый раз не дотягиваясь совсем чуть-чуть; каждый раз атакуя вновь и вновь, каждый раз отказываясь слушать вкрадчивый шёпот, что царапал костяную клетку её захлебнувшегося разума.Ты даже лица её не помнишь.
Вывернув шею под отвратительным и неестественным углом, существо, принявшее облик её матери, неуверенно сползло со стены на пол, приподняв в воздух ладонь. Пустота выплёскивалась из зияющей дыры, испаряясь спорами тут же, едва брызги касались стен и пола. Заведя заднюю лапку за спину, Хорнет обхватила покрепче рукоять иглы, сглотнув липкую слюну; её тень притаилась на стене, наблюдая. Она следующая. Но сейчас — финт. Так эта защитница победит. И с боевым кличем, так похожим на надрывный крик, Хорнет атаковала вновь. Её игла легко погрузилась в податливый и вязкий панцирь. Существо, которое враг пытался выдать за мать, не уклонилось, не попыталось уйти от такого очевидного удара. Кто угодно мог бы от такого уклониться: это была ложная атака. Тварь должна была её избежать, и затем Хорнет бы взмахом сумела её зацепить, возможно, даже обезглавить. Это была ложная атака. Уловка. “Финт”. Она должна была уклониться. Херра бы уклонилась. Херра ещё была жива, когда Веспа обучила её дочь этому трюку. Королева Глубинного гнезда порой наблюдала за тем, как маленькая Хорнет тренировалась и оттачивала его, тогда ещё так неумело. Хорнет продолжила тренироваться, даже когда наблюдать стало некому. Прохладная ладонь легла между её рожек. Невесомо погладила — и затем Зверь грузно повалилась на каменный пол. Не вздрогнув даже раза, оболочка колыхнулась рябью, пробежавшей словно по поверхности воды. С шелестящим вздохом тело Херры потемнело, хрустнуло, как корка льда, и в следующий миг ударило упругим пульсом. Тьма растеклась густым дымом и волной, что хлынула к углам комнаты. И под нею, под этой ужасной волной, погасла последняя свеча. Воцарилась тишина. Хорнет пыталась вдохнуть затхлый воздух. Не получилось, конечно. Панцирь сдавливало, лёгкие горели пламенем, но это слабо тревожило её сейчас. Плывущий взгляд, избегая тёмного пятна на плитках пола, упал на оружие в дрожащей лапке. Вновь оно перепачкано, и на сей раз даже хуже: сталь стала абсолютно чёрной. Лишь узор, что прежде кружевом вился по лезвию, теперь сиял чем-то, что не было светом.Она просто хотела извиниться.
Что-то сломалось в этот миг: что-то, чему она никогда не могла придумать названия. Что-то уязвимое, жалкое и до слепоты ей ненавистное. Её бы обрадовало, что оно сломалось, да только внутри вдруг стало слишком пусто. Она должна себя заполнить, пока не стало слишком поздно. Пошатываясь, защитница повернулась к неподвижной тени. Та уже не пыталась повторять её движения. — Что ты такое. Тень тихо склонила голову к груди.Бессилие. Слабость. Нить, что оказалась слишком короткой для прыжка, слишком короткой, чтобы убить чудовище.
Тень шагнула ей навстречу. На языке царил пепел.Глаза, вытекающие твоими скупыми слезами, по три капельки на глазницу — глаза отродья, рождённого тварью от божества. Глаза, которые ты прячешь даже от самой себя, прячешь внутри, под панцирем столь маленьким, столь хрупким, столь омерзительно уязвимым. Твоя мать была внушительной и великой, твой отец был богом. А ты?
— Я единственное, что от них осталось. Тень сделала ещё один шаг. Глаза слезились.То, что умоляет тебя остановиться, не бежать так быстро, не нападать так безрассудно. То, что гниёт в твоём пустом чреве, обречённом не понести детёныша. “Выродок, бесполезная полукровка”. Подобным перешёптывались тайком ткачи, что взрастили дитя их погибшей королевы. Знала ли мать, что её род прервётся на тебе? Пожертвовала бы собой, зная, насколько ты окажешься никчёмной? Я хотела, чтобы у нас был шанс спросить. Вместо этого ты убила её во второй раз.
— Я убила морок. Злого духа, явившегося, чтобы сбить меня с пути. Настоящая Херра мертва уже давно. Ещё один шаг. Часовой чувствовала, как мышцы под её поджатым панцирем сократились в судороге, будто пытаясь заговорить.Но что здесь “настоящее”? Готовность Зверя на столь страшную жертву, и всё — ради ребёнка божьей крови… она была настоящей? Её любовь к этому ребёнку была настоящей? То низкое и жалкое, что этот ребёнок ощущал и ощущает до сих пор в своей тленной, совсем не божьей крови — оно настоящее?
Защитница не могла понять, что же начало извиваться первым: накидка тени или её собственная.Ведь всё мерзкое, что ощущаешь ты в своей разбавленной крови — всё, от чего ты ворочаешься в одиночестве на шёлковых подушках…
Защитница чувствовала, как что-то благородное и бледное, покрытое чешуёй из стекла и стали, жадно пировало её тёплыми внутренностями.Эта низость, эта мерзость… Это я.
Жалкое. Ей даже не очень больно. Просто сосредоточиться нужно на цели, а не на каждой бренной ниточке.С моими коготками ты переплетаешь свои, когда перед нами проносятся разорённые руины, которые мы не сумели защитить. Я — то, что хотело спрятаться в нашем укромном логове, зарыться в подушки и проспать сам конец света. Я — то, что противно тебе в собственной оболочке, собственной слабой, уязвимой шкуре.
Бесполезное. В её голове гудела пустота, распыляясь чёрными пылинками золы и сажи. Пахло пеплом, теперь везде пахло пеплом… Тени по-прежнему роились за окном, вода по-прежнему текла, но не вниз со свода, а куда-то сквозь — словно ткань мира разбухла и уже не могла отталкивать эти бесконечные слёзы.Я — то, что отважно набросилось на беззащитную, ничем нам не навредившую. Я — то, что до дрожи боялось нападать на что-то слишком, до абсурда, сильное. То, что пыталось заставить нас рухнуть на колени и молить о снисхождении. То, что сбежало тогда, на ристалище у Зелёной тропы, когда нас одолели. То, что допустило смерть нашей матери. То, что захлебнулось злобой, когда нас ткнули лицом в наше собственное лицемерие.
Нечестивое. Тень схватила её лапку. Защитнице хотелось дёрнуться, вырвать свою ладонь из этих леденящих коготков; вместо этого она выдавила столь трусливое желание, как гной из раны. Бояться чудовищ — преступление для подобных ей. Эти земли нуждались в защитнице. В той защитнице, что была несгибаемой, сильной и храброй. Халлоунест не нуждался в этой тьме.Я не плохая или злая. Я часть тебя. Я хочу, чтобы мы были счастливы. Я не хочу больше боли. Я не хочу умирать.
— В этом королевстве желания и грёзы не больше, чем отрава. Игла с лязгом выпала из ладони. Часовой никогда не позволяла себе выронить оружие — даже когда раны становились совсем ужасными, даже когда она сама едва не падала. Часовой бы не позволила себе выронить иглу; а значит, игла и не выпала. Это просто тень от оружия упала наземь слишком громко. Сама игла, несомненно, всё ещё в её лапке. Стиснув ладонь, она почувствовала её тепло. Рукоять исступлённо билась, как чьё-то живое сердце.Я — тень, что следовала за тобой с самого твоего рождения. Слабая, размытая из-за света твоего отца, но я всегда была твоей. Почему ты так ненавидишь меня? Почему пытаешься рассечь на обрывки ниток, что падают без конца к страшному озеру под деревней, в которой не осталось ни единого жителя?
Потому что ты ей не нужна. — Потому что без тебя я стану лучше. Грудь горела от боли: ей нечем дышать. А тень молчала. Ледяные коготки дрогнули, и спустя ужасно долгий миг выпустили её ладонь. Тень попятилась прочь, не отрывая слепого, невидимого взгляда — и пятилась так до тех пор, пока не растворилась без остатка в пустоте.Твоё слово — закон.
Только теперь защитнице удалось вдохнуть — старый, мёртвый воздух такого же старого, мёртвого королевства. Тени взвились и отпрянули, её пустая, выскобленная дочиста голова наконец-то заполнилась, и всё стало бледным и великолепным. Она сделала правильный выбор. А слёзы за стеклом всё текли. Она повернулась, тихим, величественным шагом приблизившись к кольцу потухших свеч. В самом центре печальными останками крошилась её надежда на спасение родных земель. Стекляшки, осколочки, обрывки ниток… Детские игрушки, так никем и не прибранные. Она должна понять: всё на свете случается с благоволенья божьего. Она не желала это понимать. Но то, что у неё ничего не получится, она поняла как никогда ясно. Не хватало одной детали. Одной очень, очень важной детали. Её вознесение также является таковым. И, как с любым благом, за него следует отплатить подобающим почтением. Чутьё, что тоньше самой слабой нити, нашёптывало ей встать на колени и сцепить ладони в замок на своей груди. Она равнодушно от этих шепотков отвернулась: не пристало расшаркиваться в почтении тому, что давно мертво. …пусть. У неё будет время научиться. Вор обрёк наш план, но надежда ещё есть. Мы придумаем новый. Время на её стороне. Время никогда не было на её стороне. Она бы рассмеялась, но не получалось даже хихикнуть. Вместо этого она протянула лапку, подхватив окровавленными коготками блестящую линзу телескопа. …что она делает? Она выпрямилась. Вдохнув полной грудью — воздух полился в неё шёлковой тоской — она заколебалась, на какой-то тягучий, мучительно долгий миг. Готова ли она на этот шаг? Назад пути не будет. Не после этого. Но это её единственный шанс. Она заколебалась, на какой-то крохотный, невзрачно жалкий миг. А затем стиснула ладонь изо всех своих сил. Стекло треснуло с мягким, нежным хрустом, как детский панцирь. Что?! Нет! Ей не хватало очень важной детали: детали, которую можно выточить лишь у божьего станка. То, что сейчас с бескрайним испугом и столь же бескрайним возмущением копошилось в её мыслях и нутре, было похожей деталью. Для её целей бесполезной, к сожалению: та, что требовалась ей, весьма невовремя сломалась. Долг, останови её немедленно! Она сосредоточила всю себя — каждую свою мысль, каждый дюйм шёлковой ниточки, каждую пластинку на своей оболочке в ослепительном повелении. Указе. Эдикте. Она не понимает, о чём посмела требовать! Мы не в силах вытащить его сейчас — Вор нас погасит тут же, едва почует нашу волю! Ей уже всё равно. Осколки драгоценной линзы клацнули в ладони, вымоченные кровью дочери обычной твари. Она сжала их так сильно, что стекло загорелось бриллиантовым огнём, оранжевое и упругое, как глина. Поддев расплавленную массу маленьким коготком, словно нить в игольном ушке, она потянула — и тянула, покуда не придала ей форму. Эта форма завизжала в её хватке, как дичь перед хищником. Долг, ты слышишь меня?! Пусть прекратит, немедленно! Бледное и благородное в её нутре гневно билось о клетку, в которую вползло совершенно добровольно. Она же равнодушно размазывала жидкое серебро своей крови по одной стороне, не уделяя внимания вспышкам дурной, ослепительной боли во всём теле. Диск в ладони лязгнул и попытался пойти трещиной. Она ему не позволила. Ничего у неё не выйдет! Почему ты молчишь?! Раскалённый диск с шипением жёг оболочку, проедая до самого мяса. Нельзя творить, не имея дозволения. То кощунство и преступление высшего порядка, но дело даже не в том. Нельзя творить, когда сам мир позабыл о том, что когда-то это было можно. И потому она сделала единственное, что ей оставалось. Через кровь, боль, предательство и вероломство, но это боле несущественно. Если сам мир позабыл о своём долге… Она ему напомнит. Пусть прекратит! Ты слышишь меня?! Панцирь дымился и плевался искрами бледного света, как расколотые цепи некогда освобождённого сосуда. Счастливец. Было ли ему тогда, в том одиноком храме, так же больно, как ей сейчас? Колени подкашивались и дрожали: ни один смертный не должен сносить подобную агонию без крика, без дюжин и сотен и тысяч мучительных воплей. Слабая оболочка умоляла её выпустить, закончить эту жестокую пытку, расплакаться и забиться в угол. Она не ответила на эти мольбы. Она безропотно приняла эту боль. Таковы были её долг и бремя. Без воли кесаря у неё ничего выйдет! Чего ты добиваешься?! Так пусть кесарь придёт. От белизны, багрянца или злата — да хоть от слабого, самозваного света мха и листьев, хоть от света, что не существует больше. Пусть кесарь придёт. Ибо того требует арбитр Халлоунеста. Воздух треснул перед глазами, как смертельная рана. Призванный свет полился из этой трещины с панциря мира горячей болью — оттенком, породы которого она не зрела прежде. Пурпурно-призрачный, покалывающий глаза малюсенькими иголочками, он окрасил собою всё вокруг, сгустив её серебряную кровь протухшим сиянием. Воля повелителя, что своим присутствием почтила земли столь проклятые и безбожные. Она не преклонилась перед нею — как она не преклонялась перед всеми, что были до неё. Создание плавно ступило из трещины в круг её угасших свечей. Невеликое ростом — немногим больше ползуна с дальних уголков перепутья — оно с достоинством несло на плоском диске лица свёрнутый в спираль хоботок из мучительного, рычащего света. Его тело блестело буро-чёрным, как безупречный обсидиан. Бледный кесарь, что жвалами вцепился в её загривок, в гневе расправил шесть сверкающих крыльев. Чёрный сощурил глаза и с дерзким вызовом взмахнул лапкой, расправив крылья собственные: от этого движения каменный пол вокруг начал крошиться и скалиться клыками острых кристаллов.ЗАКΘНЫ БЛЕДНΘГΘ ПРЕДАТЕЛЯ. ВΘЗΘМНИЛИ, ЧТΘ ХВАТИТ СИЛ СΘ МНΘЙ ТЯГАТЬСЯ?
Арбитр вмешалась — прямая и непреклонная. Говорить будет она. Не слуги её отца. Кесарь обратил на неё полыхающий гневом взгляд. Глаза арбитра — все шесть, слепленных в два уродливых, тёмных комка, по одному на глазницу — словно окунули в кипящий свинец.ΘТРΘДЬЕ ПРЕДАТЕЛЯ И СМЕРТНΘЙ.
Она снесла его внимание и глас, не рухнув на колени: подобным похвастаться мог далеко не каждый. Возможно, сыскался б один жук на тысячу королевств. Возможно, что даже это далеко не факт. Он проговорил слова, пылающие, как больная и воспалённая плоть — не вопрос, но требование:ТЫ ВΘЗЗВАЛА К МΘЕЙ ВΘТЧИНЕ. ДЛЯ ЧЕГΘ.
Она ответила ему честно; нет проку лгать. Арбитр должна сразиться с чудовищем, что жаждет уничтожить её дом. И для этого ей требовался инструмент.В ЭТИХ ЗЕМЛЯХ ВΘЦАРИЛСЯ ЗАКΘН ИСТИННΘГΘ ПΘВЕЛИТЕЛЯ. ПРИСТУПАЙ ЖЕ, ПΘКУДА ЖИВА, БЛЕДНΘЕ ΘТРΘДЬЕ.
Неожиданно для неё, кесарь оказался очень глупым. Она без какой-либо деликатности заметила, что всё не так просто. Также сказала, что без её воли он бы не вырвался. От этих слов закон напрягся, напружинившись всем телом; свет на его хоботке сгустился лиловым дымом, как пар над кипятком. Тонкий намёк на то, что ей стоит замолкнуть, поклониться и прекратить ему докучать… Но импульсивная дочь двух монархов всегда плохо понимала намёки. Арбитр прямо указала на то, что он ей должен. Существо взревело от гнева, и от этого оглушительного рёва все окна в покоях Грезящего со звоном брызнули каскадом из осколков; те, что посыпались на пол, принялись в ужасе извиваться, как умирающие черви.Я НЕ ДΘЛЖЕН ТЕБЕ НИЧЕГΘ, ТВАРЬ!
Когда затихли его вопли, осколки перестали извиваться, а пурпурные кристаллы устали пить её воспоминания, арбитр выпрямилась. И, через ужасную боль в панцире, изрезанном одним лишь криком, выразила своё несогласие. Неужели могущественный закон столь ничтожен, что не в силах исполнить единственное желание своей освободительницы? Неужели «истинный повелитель» этих земель так жалок, что его покорные слуги бесчестней подданных бледнейшего монарха? Закон, кажется, опешил от подобной наглости. Арбитр воспользовалась этим, указав на очевидный факт: она освободила его. Он не выбрался бы без её помощи, и что бы он ни утверждал… кесарь ей должен. В его силах отплатить этот долг тотчас совсем легко, одним взмахом лапки. Так отчего же могущественное создание так скупилось на маленькое чудо? Бледный порядок на её загривке мстительно вцепился в панцирь, впрыскивая яд собственного недовольства. Долг молчал, награждая отрезвляющей болью в груди. Чёрное создание притихло, раздражённо подрагивая хоботком и размышляя.ТЕБЕ ЭТΘ НЕ ПΘМΘЖЕТ.
Его это заботить не должно́.МЕНЯ ЗАБΘТИТ ТВΘЁ БЕЗУМНΘЕ ЖЕЛАНИЕ ЗЛИТЬ ТΘ, ЧТΘ ЗЛИТЬ НЕ СТΘИТ.
Об этом судить ей, не ему.ЗА ЭТУ СПЕСЬ ТЫ ДΘРΘГΘ ПΘПЛАТИШЬСЯ. НΘ МΘЖЕТ… ТВΘЯ СМЕРТЬ ПΘСЛУЖИТ ДΘСТΘЙНЫМ ΘТВЛЕЧЕНИЕМ.
С усталым, терпеливым раздражением, как утомлённый детской глупостью отец, он приподнялся на тонком брюшке. Мир зашуршал, как складки старой ткани и, ведомый волей своего судьи, поспешно сбросил прежний панцирь. Инструмент возник перед ней на невысоком постаменте из резного оникса: небольшой и компактный, в корпусе из дымчатого стекла и тонкой стали. Ловким движением отщёлкнув крышку, она заглянула внутрь, убеждаясь: он превосходил все её ожидания. Выпуклые линзы расставлены в ряд, струны и нити соединяли плотно приставленные механизмы с отлаженной точностью. Гранённое, совершенное зеркало стояло позади небольшого углубления. Именно то, что ей и требовалось. От идеала его отдаляло только одно. Когда она спросила, не скрывая недовольства, чёрное создание запрокинуло голову — и с неприкрытой, слепящей издёвкой расхохоталось.УЖ НЕ ДУМАЛА ТЫ, ЧТΘ РАДИ БЛЕДНΘГΘ УБЛЮДКА Я ПΘСТАВЛЮ ПΘД УГРΘЗУ ВΘЗВРАЩЕНИЕ МΘЕЙ ВЛАДЫЧИЦЫ?
Его блестящее тело изогнулось и поползло прямо по воздуху, тонкой цепью обвиваясь вокруг её недвижимого панциря. Она не вздрогнула и не пошатнулась, слушая вкрадчивый, горящий шёпот.СМЕРТНЫЕ МΘШКИ НЕ ПΘМΘГУТ. ΘН ВЫПЬЕТ ИХ ΘДНИМ СВΘИМ ДЫХАНИЕМ.
НУЖЕН СВЕТ ТЫСЯЧЕКРАТНΘ ЯРЧЕ, ЧТΘБ ИНСТРУМЕНТ ЗАРАБΘТАЛ ТАК, КАК НАДΘ.
Его хоботок вспыхнул, подрагивая и выворачиваясь под немыслимым углом: он улыбнулся ей, и улыбка эта была недоброй. Арбитр поняла её значение; по всему её телу пробежала дрожь, боль в груди стала ужасней, чем когда-либо.Я С УДΘВΘЛЬСТВИЕМ ПΘЛЮБУЮСЬ ТВΘЕЙ КΘНЧИНΘЙ.
И так вот запросто… он исчез. Арбитр заморгала, резко озираясь по сторонам, но её помутившийся взгляд не зацепился ни за что. Ни единого следа могучего создания, с которым она безрассудно торговалась мгновения назад. Это было опасно и очень глупо. Она вновь заглянула внутрь инструмента, углубление перед зеркалом по-прежнему кололо взгляд своей пустотой. По её задумке там должна покоиться сфера со светомухами, но чуждая воля не солгала: мухи такое не переживут, и она останется безоружной. Ей требовалось что-то другое. Она даже знала, что. Когда Вор освободит наше сотворение из моря… тому несдобровать. Почему, долг? Грудь нестерпимо болела. Всё внутри неё рыдало и умоляло остановиться. Ещё не поздно. Пока ещё не поздно. Она не хочет. Ей страшно — боги, живые и мёртвые, ей так страшно. Зачем? Почему она делает это с собой? Закон, что так долго отказывался отвечать своим испуганным собратьям, заговорил одновременно с нею. И он, и она проговорили одни и те же слова. Слёзы струились за разбитыми окнами, пока её трясущиеся коготки разрывали хрупкий панцирь на груди — нащупывая в едва тёплой слабости то, что необходимо инструменту. То, что создаст луч для победы над чудовищем; то, что тысячекратно ярче светомух, безропотно и слишком быстро умирающих в своих темницах. Город рыдал, но только город: она не плакала. Отныне — никогда. Больше она никогда не сможет плакать.Беги, паучок, беги. Плети свою паутинку, плети. Мой род исчез, дом захватила тьма. И теперь моя мама мертва. Что, паучок, я наделала? Что же, паучок, я наделала?..
Осталось выжечь последнее, что ей мешало. Мягкий, уставший голос, напевающий колыбельную о стонущих нитках и рвущемся шёлке. Сырость, паутина и пыль. Плеск тёмного озера внизу, так давно и так глубоко внизу. Мягкая материнская шаль, за которую она цеплялась мёртвой хваткой, когда ткачи пытались увести её из почивальни спящей королевы. Веспа, с гордостью похвалившая скупым кивком, когда у неё впервые получился финт. Надежда, что маленький мёртвый воин сумеет помочь ей остановить кары капризных, жестоких богов. Прощай. Прощай. Прощай. Нет, не это, пожалуйста, только не это — прощай. Прощай. Прощай. — Потому что так должно́.