Пылинка

      Из меня течёт.       Я чувствую, как кислота струится меж моих пластин, как вены мои сгорают с каждым её притоком. Моё горло заполняется до краёв и каждую секунду я захлёбываюсь, но это не так страшно. Не страшнее слепоты.       Туман клубится в моих глазницах, вытекает из них и обволакивает моё тело, пока я бьюсь и извиваюсь. Мои глаза давно перестали возвращаться — только мягкие, пористые сгустки колыхаются вместо них, как желе. Я вижу ими затопленные коридоры, которых нет. Чёрные базилики, что были разрушены. Съеденных владык, под прозрачными панцирями которых копошатся черви древнего дыхания. Я вижу, как затухают собранные мрачным жнецом угли. И ничего.       Я вижу ничего.       Острые шипы на лианах врезаются в мой панцирь, пускают кислоту, что стала моей кровью. Каждое мгновение тонкая сеть моей трахеи выгорает до слизи, до свечных огарков, чтобы пробиться грибницей вновь. Бога убить непросто. Я, к сожалению, бог. Творящий. Творящийся. Растворяющийся.       Где-то в чёрных облаках пылает невидимое око, грандиозное, великолепное. Из-за его лучей, даже разрезанных и сжиженных туманом, обрубок моего тела бьётся в агонии. Кислота потоком льётся из опалённых ран, дождём обрушивается на огрызок изнанки. Эта тварь внизу думает, что плохо ей. На неё и сотой доли моей боли не перепадает, и тысячной доли крови не падает.       Это не грёза или кошмар. Стеклянная крошка от разбитого на две половинки зеркала, не больше. Мне всё равно.       Я помню как последний, кто верил в меня, разбил маску. Он расколол моё лицо, уничтожил последнее, что ещё оставалось от меня. Почему? За что? Разве мало было сердца и души? Я чувствую, как живые ползают по мне на другой стороне, как проходят сквозь мой свет, который даже не видят, и из меня течёт обильнее и хуже. Это могло бы быть яростью, но у меня не осталось сил на ярость. У меня едва остались силы, чтобы кричать.       Небо рушится. Я слышу, как оно хрипит. В его рогатой короне затесались капли, которые могут быть слезинками звёзд или старыми законами. Я собираю крохи сил и кричу, и мой крик проносится раскатом. Ненадолго становится легче. В этом нет толка или пользы, но это всё, что мне осталось.       Шипы с лоз похожи на клыки, и между этих клыков застряли обрывки моего мяса. Она думает, что поступает правильно. Я так не думаю. Мне слишком больно так думать. Покорная слуга с мягким, нежным прикосновением и тонкой кожицей на лапках. Я надеюсь, что тебе тоже больно. Я мечтаю услышать, как кричишь ты. Я хочу содрать с тебя твою мягкую кожицу.       Песок струится и запекается стеклом, как корка старой крови. Кислота течёт. Что-то царапает и скребётся — это спички трутся о коробок, в котором меня заперли. Клыки с лиан сверкают от сока моей плоти. Зелёные дёсны трепещут складками, как вéки и векá. Я кричу, и моего крика не слышит даже никто.       Они хотели убедиться.       Древние земли и зло даже их древней. Преступление, сотворённое моими съеденными подданными, висит здесь саваном, и эта ткань чернее чёрного. Нельзя было возвращаться. Надо было понять, что это ловушка. Предвидение подсказало, что покинуть это место мне не суждено; пусть и надеялась любовь, что она найдёт в себе сострадание принять меня обратно. Нет смысла корить себя теперь. Теперь я могу только извиваться и умирать.       Он сразил меня. Вырвал сердце. Утопил мою душу в пустоте.       Это было спланировано? Я не знаю. Не чувствую. Моего света больше не существует. Почему? За что? Мой злейший враг. Мой последний, единственный брат.       Бледный червяк.       Она заманила меня. Бросила на растерзание ему. Обратила мою кровь в жгучий яд.       Нельзя было возвращаться. Она попросила меня, да, но верить было глупо. «Ради её детей». А я? Как же я? Мой лучший друг. Моя первая, единственная любовь.       Мерзкая пиявка.       У меня нет сердца, но есть пульс. Когда я думаю о них, он бьётся быстрее. С каждым биением я погибаю. Но я не умру, ведь боги не умирают так легко.       Пока не случается невозможное.       Его сотворение сгорает. Или нет, я не знаю. Просто чувствую, что место освободилось. Черное пятно, рыдающий шрам, прореха в ткани, которую видно даже с изнанки. Я пытаюсь затаить дыхание; у меня не получается, и я захлёбываюсь. Я стараюсь не корчиться от боли слишком сильно; у меня не получается, и я своей агонией крошу небо на изнанке в бурый щебень.       Я жду, когда кто-то из смертных микробов изо всех сил попытается что-нибудь создать.       У меня нет сил, чтобы изречь эдикт или породить арбитра, но что-то я ещё могу. Боги могут многое. Могут не умирать, даже когда отчаянно этого хотят, например. Кровь выплёскивается и пачкает мою оболочку. Я чувствую на себе взгляд. Почему ты смотришь на меня, пустота? Мне не нравится. Не смотри на меня. Ты мне не нравишься. Не смотри на меня. Забирай его прислужницу, только не смотри на меня.       Когда он отводит взгляд, я получаю свой шанс.       Я выплёвываю закон вместе со сгустком пурпурной желчи и ржавого шлака. Его крылья дрожат и с хрустом распахиваются; он озирается, как только вылупившаяся личинка. Панцирь моего сотворения блестит как оникс, горящий язык длиною в время сворачивается острым хоботком. Он пытается прижаться ко мне, желая утешить, но я с визгом встаю на дыбы.       Слушай, слушай меня. У меня не осталось сил.       Слушай, слушай меня. Я отдам тебе самое себя.       Тебе молвит свет незримый.       Тебе молвит бог, что не существовал.       Он дрожит. Его слёзы текут по гладкому диску лица, и на миг мне становится его жаль. Я отправляю его в место, где всюду враги. В земли, где на каждом углу гниют лакеи бледного отродья. Никто не спасёт. Никто не поможет. Никто слишком занят своими ужасно важными семейными склоками.       Мне жаль мой закон ровно столько, сколько занимает одно-единственное биение пульса. Я горю. Я рыдаю. Под моей оболочкой извивается предательство.       Ступай, кесарь. Ступай, моё сотворение. Ступай и создай инструмент, что меня освободит. А потом?       Из меня течёт. Я чувствую, как меня едят заживо, и мои последние слова вырываются проклятием и приговором.       Ужасными.       Восхитительными.