Эпитафия

Собираясь утром, Гарри долго не мог найти очки. Спросонья он забыл, что может воспользоваться палочкой, и слепо шарил взглядом по комнате, пока Снейп ему не помог, заметив пропажу на ковре у камина.  — Что-то как-то не так… — Гарри снял очки и повертел их в руках, после чего весело хмыкнул. — Представляешь, а мы дужку погнули. Я ведь даже не помню, когда их снял. Ты помнишь? Северус отрицательно покачал головой, наблюдая, как мальчишка, вспомнив, наконец, что он волшебник, чинит поломку с помощью Reparo.  — Ты сказал вчера, что для тебя это все не просто так. А как тогда? Сложно и через превозмогание?  — Не неси чушь. Я старый ветеран войны, не знающий слов любви. Гарри смеется, ероша волосы.  — Это же маггловское. Ты откуда такое знаешь?  — Ноосфера нашептала. По комнате летает только голова Гарри, так как он уже успел накинуть мантию-невидимку. Закатывает глаза и протягивает «Мерлин», прежде чем полностью исчезнуть.  — Досыпать мне сегодня уже точно не светит. Хорошего тебе дня, Северус. Снейп произносит ответное пожелание, и дверь в его комнату открывается, чтобы затем закрыться с тихим щелчком. Поднимаясь к себе в спальню, Гарри останавливается у окна: поздний рассвет, будто обессиленный больной, с трудом стоящий на ногах, обволакивает все вокруг холодным слабым светом. Снег растаял. В низинах лежат рваные полосы густого тумана, а трава и жухлая листва блестят белесым инеем. Вода в Черном озере находится в странном состоянии: ее еще не сковало льдом, но уже видно, как местами замирает ее гладь под совсем тоненьким, едва заметным стеклом холода. Гарри замечает стайку птиц и понимает — самое мрачное время перед рассветом закончилось. Он улыбается и бегом возвращается в спальню, чтобы окунуться в круговерть нового дня. Заметив мрачную фигуру за профессорским столом, Гарри хлопает себя ладонью по лбу, что-то вспомнив. Он поворачивается к Гермионе.  — Слушай, а что такое «ноосфера»? Девушка задумчиво прикусывает губу, но быстро сдается и, будто сама себе не веря, пожимает плечами.  — Гермион, ну ты чего? Что такое атмосфера даже я знаю, — Рон самодовольно улыбается, но тут же натыкается на недовольный взгляд и виновато возвращается к поеданию завтрака. — Ну ладно, ладно… Я понял…  — А вот я не поняла. Где ты с этим столкнулся, Гарри?  — Да сам не знаю, просто в голову пришло. Наверное, что-то маггловское. Гермиона кивает и что-то прикидывает в уме, а потом вздыхает:  — Нет, до вечера в библиотеку, скорее всего, выбраться не получится. Что же это такое?.. Рон безнадежно качает головой, а Гарри бросает новый быстрый взгляд в начало зала, но Северуса там уже нет. Перед началом занятий по ЗОТИ непрошенные воспоминания сжимают душу и тело в сладких судорогах: Гарри опасается разоблачения и утыкается в учебник, восстанавливая дыхание. Он слышит, как открывается дверь и замолкают голоса студентов, и волосы на его голове шевелятся от вихрем промчавшегося высокого человека в черном. Он считает до трех и только потом решается поднять голову. Северус что-то быстро пишет на доске — рукой, не с помощью палочки, — и Гарри впитывает эти рваные движения. Снейп резко разворачивается, начиная урок, и уже при всем желании его нельзя назвать по имени. За все полтора часа он ни разу, ни одним жестом не напоминает о том, что происходит за стенами его комнаты, и Гарри постепенно успокаивается: нет, он не боялся, что Снейп их выдаст — экая бессмыслица, но он просто не знал, как все будет происходить на публике. Оказалось, не так уж и страшно. После уроков они отправились в библиотеку: Гермиона обложилась книгами по маггловедению, Рон читал какой-то современный детектив для непритязательного читателя, а Гарри старался сосредоточиться на домашнем задании, то и дело поглядывая на часы. Около половины седьмого Гермиона захлопнула последний том и разочаровано покачала головой:  — Ничего. Я не понимаю, Гарри. Это что-то явно очень специфическое и относительно новое, а все эти книги слишком поверхностные или старые для углубленного изучения. Знаешь, я напишу родителям, чтобы они могли посмотреть. Гарри почти физически ощущает, как страдает от незнания его подруга. Его уколола совесть — ведь он стал виновником этих мучений. Он снова глянул на часы с большими стрелками и произнес:  — Мне нужно идти. Рон оторвался от книги:  — На ужин? Я с тобой.  — Нет, мне к семи надо к Снейпу. У Гермионы расширились глаза от удивления.  — Опять? Ты ведь уже неделю отработал?  — Неделя — это семь дней, Гермиона, а отработал я только пять. Последний пергамент уже оказался в сумке, и Гарри встал из-за стола. Рон стукнул кулаком по ладони и возмутился:  — Вот же пакость! А поесть?  — Попрошу Добби что-нибудь принести на перекус. Да все в порядке, и я, вообще-то, заслужил: вчера применил Stupefy на Малфоя с его дружками, а Снейп меня засек. Ну, мне пора. Все нормально. Закинуть сумку на плечо, оставить сочувствующих друзей за спиной и выйти из библиотеки, переходя на бег по лестницам. Он торопится, сталкивается с кем-то из младшекурсников, извиняется, даже не остановившись, и, наконец, оказывается в родной башне. Избавиться от учебников, спрятаться под мантией и снова гонка наперегонки с собственным нетерпением, теперь по направлению вниз. Он стучит в знакомую дверь как раз в тот момент, когда колокол отбивает семь вечера.  — Однако ты определенно не ходишь на ужины в Большой зал.  — Ты тоже.  — Проходи в комнату: мне нужно кое-что доделать. За все время диалога Снейп ни разу не поднял головы от какого-то толстого фолианта. Гарри скинул мантию и довольно улыбнулся, увидев на столике возле камина поднос с едой. Он выглянул обратно в кабинет:  — Мне тебя ждать? Получив отрицательный ответ, он принялся за ужин. Северус опустился рядом только через полчаса, когда Гарри лениво подкидывал дрова в камин.  — Объясни мне, пожалуйста, что такое ноосфера? Бедная Гермиона несколько часов пролистывала пыльные книги в библиотеке, а сегодня явно будет мучиться от бессонницы. Северус усмехается, наливает себе вина в бокал и удобно располагается напротив Гарри.  — Надо же. Условно говоря, это человеческое сознание, взаимодействующее с окружающим миром. Есть даже предположения, что для чтения мыслей особы, находящейся за тысячи километров от тебя, магия не нужна — мы все связаны и нужно лишь уметь пользоваться этими нитями. Конечно, это теория, причем маггловская и относительно молодая, но весьма интересная.  — Теперь понятно, почему мы не нашли объяснения в библиотеке Хогвартса: Гермиона догадалась, что это что-то из неволшебного мира, а потом правильно предположила, что такие углубленные знания в этом направлении нам не дают.  — Мисс Грейнджер очень сообразительна. Гарри делает неопределенный жест рукой:  — Но при этом ты ее недолюбливаешь. Ну ладно. Кстати, откуда ты это знаешь?  — Когда-то я много путешествовал. Нетерпение отражается на лице гриффиндорца.  — Да, ты говорил, но только в общих чертах и без деталей: «был на континенте». А все-таки, что ты видел, где еще ты был? Северус делает несколько глотков, наслаждаясь терпким вкусом. Он откидывается в кресле, вспоминая.  — После окончания Хогвартса я объехал всю Европу, видел ледники и средиземноморскую сиесту, когда вымирают города и поселки в послеобеденные часы. Мне не было и двадцати, когда я искупался в семи морях — магглы верят, что это приносит то ли здоровье, то ли удачу. Я видел античные города в Италии, оставленные много веков назад, города с синими крышами — я был на греческих островах. Я заводил новые знакомства, старался почерпнуть местные знания, недоступные нам в нашем Альбионе. Я варил зелья для маленьких аптек, а на полученные деньги скупал книги. Знание ради знания, Гарри. В Париже я вошел в круг потомков белых эмигрантов из России — печальные судьбы многих семей. Многие из тех людей работали за небольшую плату, но хранили в себе память о прошлом своих предков и, как и они когда-то, собирались по вечерам в чьей-нибудь квартире, пили чай и рассуждали о жизни. В то время было популярным обсуждение философских течений, и именно тогда я услышал о ноосфере впервые.  — Ты общался с магглами? — глаза Гарри широко раскрываются от удивления. — Я думал, что все слизеринцы презирают нечистокровных, сквибов и неволшебников. Губы Северуса складываются в печальной улыбке:  — Я полукровка, Гарри. Только моя мать была волшебницей. Мальчик потрясен до глубины души. Он неосознанно подается вперед, задавая новый вопрос:  — Почему же тогда ты?..  — Знание ради знания, Гарри. Мне не нужно было то, чего хотел Темный лорд на самом деле. Но оставим…  — Нет, подожди. Я ничего о тебе не знаю. А твои родители — они живы? Где ты родился? Каким было твое детство? Я видел те обрывки твоих воспоминаний, но ты же понимаешь, что это не то… Гарри чувствует, что ступает на очень тонкий лед — он не уверен, что получит ответы, по крайней мере сейчас. Северус допивает вино и наполняет бокал снова, так и не притронувшись к еде.  — Их уже нет в живых, и для моей матери смерть была избавлением от тирана, коим был ее муж.  — А город? Откуда ты?  — То место нельзя назвать особо живописным… Но оставим: я хотел бы рассказать еще о людях, которых я встретил в Париже. В том кружке были не только магглы: я повстречал и нескольких волшебников из бывшей Российской Империи и должен сказать, что славянская магия весьма отличается от нашей. Для колдовства им необходимо чувствовать связь с природой — это напоминает способности наших друидов.  — Я бы хотел увидеть столько, сколько и ты. Гарри не расслышал, но ему показалось, что Северус прошептал в ответ одно-единственное: «увидишь». Мужчина качнул палочкой и перед мальчиком завис пустой бокал, как бы приглашая. Прохладное стекло коснулось кожи. Северус подал Гарри бутылку. Они «чокнулись», не произнеся тоста — каждый пил за свое. Алкоголь зашумел в голове и показалось, что теперь можно все. Я наблюдаю, как постепенно краснеют его щеки, как губы складываются в беззаботную улыбку. Я видел твое смущение на сегодняшнем уроке, но ты с достоинством справился с игрой в скрытность; сейчас же ты можешь себя отпустить. Все утро, свободное от пар, я думал о вчерашних разговоре и событиях, о своих сомнениях и смутных страхах. Удивительно, но я разглядел в себе боязнь открыться, хотя, казалось бы, все уже произошло, особенно если вспомнить магическую связь, которую мы испытали накануне. Отдаться хочет мальчишка, но мужество для этого нужно мне: я интуитивно догадываюсь, что если я сделаю это, вся лавина моих чувств, несбывшихся осторожных надежд и проснувшихся желаний, погребет меня под собой. Сейчас еще есть грань, тонкая, но все же она есть, а тогда, когда это произойдет, — если произойдет, — я стану уязвимым. Мальчишка и так слишком плотно вошел в мою жизнь: проявляет добро и заботу, а в ответ я готов на что угодно. Нет никаких негласных клятв, когда люди занимаются сексом, но если есть чувства, устанавливаются связи, появляется потребность в партнере. Я вспоминаю бурлящие потоки силы — неужели еще вчера, когда он прятал лицо в моих ладонях, а я лихорадочно пытался решить, что делать — разве еще тогда он не привязал меня к себе, не создал те нити, которые кровоточат, попробуй их порвать?.. Вглядываюсь в огонь, ища ответы, ощущая себя потерянным ребенком в огромном городе, и вдруг отчетливо понимаю — все произошло еще раньше: во время нашего первого поцелуя. Уже тогда я краем сознания понимал, что не смогу ему отказать. У меня не было путей отступления с самого начала, и сейчас нет смысла изображать неприступный рубеж. Протягиваю к мальчишке руку, и он принимает ее, поднимаясь из кресла только ради того, чтобы нависнуть надо мной. Гарри расставляет ноги и садится мне на колени. Он двигает бедрами, пробуждая во мне оглушающее желание. Прикрывает глаза и призывно прижимается всем телом — я слышу стук его сердца. К лицу приливает кровь, в паху нарастает желание большего. Выдыхаю тебе в самые губы: «Ты готов?», встречаю осоловевший взгляд, и мы встаем. Ты хочешь раздеться, но я перехватываю твои запястья и принимаюсь осыпать твою шею поцелуями — я заметил, что ты это любишь. Отдаешься во власть моих рук, пробирающихся под ткань, скользящих по горячей коже, и я позволяю себе забыться, остановить поток мыслей. Я помогаю тебе выпутаться из верхней одежды, и мы видим разряды статического электричества от шерсти свитера. Темные волоски встают дыбом, а ты разворачиваешься ко мне спиной, прижимаясь. Делаю несколько движений бедрами и приятное тепло разливается по низу живота, сбивая дыхание и заставляя сердце биться чаще. Ты отчаянно пытаешься избавиться от брюк и белья, но руки тебя не слушаются. Нашариваешь палочку, яростно шепчешь заклинание и остаешься в моих руках жаркий и беззащитный. Делаешь новое движение, произносишь заклинание, и я издаю невольный стон, когда, подавшись вперед, неожиданно остаюсь без одежды, и член проскальзывает меж твоих бедер. Ты прогибаешься в пояснице, прижимаясь сильнее, и я не могу — смог бы, но не захотел — удержаться от новых движений. И снова. Раз за разом. Мы всего лишь имитируем коитус, но жарким волнам возбуждения это безразлично. Ты сжимаешь мои руки, царапаешь их ногтями и хочешь большего, намного большего. Подталкиваю тебя к кровати, и ты ложишься на живот, спрятав лицо. Я вижу, как тебя бьет мелкая дрожь. Глажу по спине и подкладываю подушку под поясницу. Нахожу презервативы, крем в качестве смазки. Заканчиваю с подготовкой и нависаю над тобой, прижимаясь членом к ягодицам.  — Поверни голову. Пожалуйста, поверни ко мне голову… Ты откликаешься на мою просьбу и медленно, не открывая глаз, поворачиваешься ко мне лицом. Я помогаю себе рукой, приставляю жаждущую плоть к сжатому кольцу мышц и начинаю покачиваться. Ты быстро и поверхностно дышишь, и сквозь первую, невыносимо яркую волну наслаждения, подаренную проникновением, я вижу твой раскрывшийся в беззвучном стоне рот, зажмуренные глаза. Ты с трудом выдыхаешь лишь для того, чтобы снова судорожно вдохнуть, и я продвигаюсь глубже, навстречу жару твоего тела. Теперь я себе не подвластен: даже если бы ты умолял, я бы уже не остановился. У тебя белеют костяшки пальцев — сжал слишком сильно. Делаю бедрами движение назад и снова вперед — плавно, проникая на всю длину, ощущая, как ты сдавливаешь меня со всех сторон своим телом. Ты протяжно стонешь и упираешься лицом в постель. Я замираю. Кровь шумит в ушах, напряжение растет с каждой секундой. Я стараюсь забыть о своих чувствах, но не могу и вынужден до боли закусить губу, чтобы не сорваться, чтобы не причинить боль. Мы оба ждем: ты — когда уйдет дискомфорт, я — когда смогу снова потерять контроль. Ты медленно, ломанными движениями приподнимаешься на локтях и, охнув, сгибаешь колени. От этой позы у меня сносит крышу: назад, не реагируя на стон; вперед и снова замереть, вцепившись пальцами в твои бока. Ты опускаешь голову вниз, и твои плечи выглядят сломанным каркасом. И тут происходит небывалое — ты подаешься мне навстречу. Дальше все смешивается в сумасшедший калейдоскоп: я ласкаю твой член рукой, думаю о чем угодно, лишь бы не сорваться, а ты громко стонешь, все увереннее двигая бедрами, каждый раз заставляя меня шумно выдыхать. Я позволяю себе кончить только тогда, когда мою руку заливает горячая сперма. Вжимаюсь изо всех сил, закрываю глаза и чувствую, как сознание уплывает, разлетаясь на миллионы хрупких снежинок, что тают, едва дотронувшись земли. Когда мы приходим в себя и, все еще ошеломленные произошедшим, укладываемся на подушки, ты первый нарушаешь тишину:  — Такое чувство, будто я перешел на другую ступень… Хотя чему дивиться — я больше не девственник. У тебя было много женщин? В комнате тепло, но жар тел стал отступать, становилось прохладно. Я накрываю нас одеялом.  — Достаточно.  — А у меня ни одной… Если им всем было так хорошо, как мне сейчас, то… не знаю… Просто мне было хорошо. Невозможно хорошо. Северус, — ты шепчешь мне в самое ухо, — спасибо. Именно сейчас падает последняя граница. Я твой, Гарри, я твой. Вокруг нас снова вьется чистая магия. Что-то заставляет Гарри проснуться: первые секунды он лежит, не открывая глаз, прислушиваясь к тишине и собственным ощущениям. Его обхватывает приятно пахнущий хлопок постельного белья, нагретый собственным телом, и он вдруг понимает, что не чувствует Северуса рядом. Гарри садится, близоруко вглядываясь в темноту, и через какое-то время видит едва различимый силуэт: сгорбившись, мужчина застыл на самом краешке кровати в странно отчаянной позе, локтями упершись в колени. Проходит еще около минуты, прежде чем Гарри осмеливается дать о себе знать: он не уверен, что Северус заметил его пробуждение.  — Что-то случилось? Фигура чуть заметно вздрагивает и снова застывает: кажется, Снейп не знает, как ему реагировать. Гарри придвигается к нему ближе и осторожно касается плеча — он надеется, что его движение поможет успокоиться. Кожа у Северуса холодная — похоже, он уже давно не спит. Гарри понимает, что внутри затягивается нервный узел. Наконец, по комнате шелестит хриплый голос:  — Все в порядке, давай спать. Гарри думает несколько секунд, а потом обнимает Северуса, прижимается к нему всем телом: он чувствует, как мужчина вздрагивает, но постепенно расслабляется, как будто давая себе на то разрешение.  — Если хочешь, ты можешь мне рассказать. Пальцы Северуса сцеплены в замок. Глаза Гарри уже привыкли к темноте, и ему кажется, что после его слов хватка становится сильнее.  — Ты переживаешь из-за нас? Из-за того, что мы сделали? — голос Гарри с трудом можно назвать уверенным — он и сам слышит, как дрожат его слова. Страшная мысль оформляется в сознании — что, если Северус сожалеет? Снейп переплетает пальцы с пальцами Гарри, и тот удивляется, насколько они ледяные.  — Слишком многое произошло за последнюю неделю… Гарри чувствует, как Северус согревается.  — Это уж точно… Я не жалею… а ты? Озвучив последний вопрос, Гарри вдруг отчетливо понимает, что он непозволительно уязвим, что он малодушно страшится услышать не тот ответ, которого ему бы хотелось. Он краешком сознания догадывается, что вряд ли Северус скажет ему горькую правду, но все равно отчаянно надеется на честное признание.  — Нет, я не жалею. Нервное напряжение спадает. Он хочет верить и прогоняет все сомнения, пока они не упрочились в его голове. Гарри теснее прижимается к Северусу, а тот безотчетно гладит его ладони подушечками больших пальцев.  — Я не помню, когда я был кому-то нужен так, как тебе. Гарри застывает: он впервые видит мужчину с этой стороны — беззащитной и одинокой. Он никогда не задумывался над его чувствами, предпочитая верить в тот ореол из независимости и мизантропии, которые он сам себе создал, а вдруг оказывается, что дело в другом. Гарри и не догадывался, что его собственный страх быть использованным, быть нужным только для уничтожения Волан-де-Морта, разделяет кто-то еще — по-своему, но разделяет. Мальчика захватывает странное чувство: он хочет что-то сделать для Северуса, что-то такое, чтобы тот поверил, что он заслуживает большего, чем имеет, но что он может? Особенно теперь, когда всего несколько часов назад этот сгорбленный мужчина стал первым его партнером, первым человеком, которому он так открылся, кому позволил то, что не позволил бы другим. Это неимоверно важно для Гарри, но что нужно Северусу? Слова появляются откуда-то из дальних уголков сознания, щиплют язык, заставляя себя произнести:  — Ты хороший человек, Северус, и нужен мне таким, какой ты есть. Мужчина замирает, даже перестает дышать на несколько секунд. Гарри отчего-то знает, что Северус не может себе позволить поверить в его слова, но все равно надеется, что, может быть, со временем им удастся что-то с этим сделать. Они еще несколько минут сидят в молчании, потом укладываются спать, так ничего больше и не сказав: они лежат друг к другу лицом, обнимаясь, и Гарри засыпает только тогда, когда дыхание Северуса выравнивается. Гарри открывает глаза. Рядом с ним, все также прижимая к себе, спит Северус. Его черные волосы разметались по подушке, а на ресницы легла дымка сумерек. Гарри жаль нарушать столь спокойный сон после событий ночи, и он аккуратно, не дыша, перегибается через мужчину, цепляя кончиками пальцев свои очки. Но, не сумев удержать, он роняет их на плечо любовника, и тот мгновенно открывает глаза.  — Прости, я не хотел…  — Ты многого не хотел, Гарри.  — Уже утро. Как думаешь, мы еще успеваем на завтрак? Северус приподнимается на локте, берет палочку и призывает маленький будильник.  — Половина седьмого. Тебе пора. Гарри кивает и одевается. После ухода мальчика, — у него на лице еще виднеются следы от подушки, — я сажусь на край постели и прячу лицо в ладонях. Время, которое я отвел на это безумие, на это сумасшедшее падение, истекло. Ночью произошло непозволительное: проснувшись от кошмара, я отстранился от мальчика, тем самым его разбудив. Я не хотел, чтобы он видел меня таким, и, когда его рука легла на мое плечо, меня охватили нерешительность и непонимание, что мне делать. Объятие доверчивого мальчишки заставляет меня особенно отчетливо почувствовать, что я не заслужил такого, не от Гарри — шестнадцатилетнего юноши, моего студента, сына любимой женщины, которого я совратил. Он ни о чем не жалеет, и в его голосе слышится тревога, когда он задает свой простой вопрос. Мне больно почти физически, когда внутри сражаются разум, с пеной у рта доказывающий, что я виновен и гореть мне за это в маггловском Аду, и сердце, подсовывающее картинку сперва уставшего, изможденного потерей мальчика, трясущегося в истерике, а затем образы его улыбки и зеленых глаз, полных радости. Рациональность замолкает, сраженная натиском недавних воспоминаний. Дальше — хуже, и вот я уже говорю ему о том, что разъедает меня изнутри. Произнести это оказалось не сложно, но вот потом я сразу же пожалел о содеянном — теперь он знает, насколько я слаб. Реакция мальчишки и его слова напрочь выбивают меня из колеи: в голове набатом бьет «ты хороший», «ты нужен мне», но перед глазами проносятся мерзость и мрак собраний Пожирателей Смерти. Даже если мне удастся забыть, что я профессор и старше Гарри на двадцать лет, наша связь непременно плохо кончится: свою роль я доиграю до конца, и что будет с мальчиком, когда я исполню то, что должен? Не говоря уже о том, что я чувствую, как эмоции делают меня слабее, подставляя Гарри под удар, если Темный Лорд увидит нас в моих мыслях. Я не могу этого позволить. Как и Гарри, я поддался секундной слабости, и теперь рискую всем, над чем мы все работали столько лет. Еще одна боль — это всего лишь капля в море ужаса и крови, которое может разлиться в любой момент. И пусть эта капля падает в мое сердце с погребальным звоном, я не могу больше слепо идти на поводу у своих надежд. Жизнь Гарри отчаянно зависит от меня и моих действий. Еще до завтрака я успеваю все подготовить: после тщательно проведенных расчетов и измерений, я отливаю прозрачную жидкость, пахнущую мятой, в два темно-сиреневых флакона. Зелье блокирования воспоминаний, которое я собираюсь использовать, находится на грани запрещенных, но у меня всегда есть рабочая заготовка. Неудивительно, что рецепты подобных снадобий можно найти только в очень специализированной литературе, иначе бы в школах магии и волшебства ходили толпы подростков, не помнящих свои истинные амурные чувства. Мое зелье отличается от Obliviate тем, что его действие обратимо, но нет нужды никого пытать: если волшебник окажется в очень похожей ситуации той, которую он забыл, он может восстановить память. Конечно, если только глубинная часть сознания будет к этому стремиться: вряд ли момент гибели любимого человека захочется когда-нибудь вспомнить… Тогда, после твоей смерти, Лили, я отчаянно долго носил с собой спасительный флакончик, но так и не смог себе помочь — не смог заставить себя забыть тебя. Теперь же я палочкой сливаю воспоминания в два открытых сосуда, а сердце сжимается точно так же, как и двадцать лет назад. Весь день я сам не свой, а твоя открытая улыбка, которую ты мне даришь, появляясь из-под мантии-невидимки, отдается болью. Я напоминаю себе, что у нас есть еще несколько часов, и мой взгляд теплеет.  — Как ты себя чувствуешь? Щеки мальчика заливает румянцем, он отводит глаза.  — Нормально. Немного странно, но все хорошо, — Гарри садится в кресло напротив. — У тебя много дел сегодня? — дождавшись моего отрицательного ответа, мальчик продолжает. — Хорошо. Давай поговорим, если ты не против? Мне хотелось этого весь день: я представлял, как наконец-то придет вечер, и я смогу с тобой встретиться… Я возьму чашку? Меня удивляет вопрос Гарри: для кого, как не для него я заваривал этот чай? Мальчик обхватывает тонкий фарфор и с удовольствием принюхивается, узнавая:  — О, это тот потрясающий… Я киваю и делаю большой глоток: у меня трясутся руки, мне нужно успокоиться.  — Знаешь, мне кажется, что мне стало легче. Нет, боль не ушла, я не забыл, но… по крайней мере она уже не мешает мне жить, как это было еще неделю назад.  — Так и должно быть, Гарри. Жизнь возьмет вверх, особенно если она с молодостью заодно, как у тебя.  — Ты говоришь, как профессор Дамблдор… — в голосе мальчика слышится явное неодобрение.  — У тебя ее глаза, — сказал и замер, сам не веря в то, что сделал. Нервное напряжение достигает своего апогея.  — О чем ты? — зеленые глаза смотрят с цепким недоверием, стараются проникнуть в душу. Нет, со мной тебе не тягаться, но я и сам все расскажу, раз начал, как бы это ни было трудно.  — О Лили Эванс, твоей матери. Я знал ее еще до Хогвартса: мы родились в одном городе, но попали на разные факультеты. Мы общались вплоть до конца пятого курса, но потом у нас произошел конфликт, и она стала меня избегать, стала встречаться с твоим отцом… Я любил ее, Гарри… Я люблю ее до сих пор… Глаза мальчика темнеют, его пальцы подрагивают, норовя выронить чашку.  — Как же тогда… как ты… она… Поднимаю ладонь, прерывая:  — Я любил ее, но стал причиной ее гибели, — Гарри неосознанно подается вперед, жадно выискивая на моем лице следы раскаяния. Не надо, не заставляй меня снова пройти через это… — Я был Пожирателем и донес о пророчестве Темному Лорду, который решил, что речь идет о ребенке Лили, о тебе. Я умолял его пощадить твою мать, но было тщетно. Понимая, что я бессилен, я в отчаянии обратился к профессору Дамблдору, и тот пообещал спасти тебя и твоих родителей… но вас предали и случилось то, что случилось. Я виноват в их смерти, Гарри. Я сижу перед тобой как открытая книга и рассказываю то, о чем знает лишь один человек на свете. Я жду твоего суда, понимая, что дороги назад нет. После долгого молчания ты облизываешь губы и спрашиваешь хриплым голосом:  — Что он захотел взамен?  — Извини? Ты выпрямляешься так старательно, что вся поза выглядит неестественно.  — Дамблдор, что он попросил у тебя взамен? Мне тяжело произнести вслух, поэтому я лишь киваю на руку с меткой:  — А ты догадайся. Ты переводишь взгляд и молчишь несколько секунд, обдумывая. Наконец, трясущейся рукой отставляешь чашку на столик, снимаешь очки и пальцами свободной руки трешь переносицу, будто спасаясь от усталости. Я жду. Нервное напряжение всего дня, перевалив за грань, превратилось в безразличие.  — Ты не виноват в их смерти. Произошло то, что должно было произойти. Чувствую, как мне резко становится жарко — снова, в который уже раз мальчишка умудряется удивить меня своей добротой. Его слова, его прощение разливаются по венам.  — А ты, оказывается, фаталист. Гарри возвращает очки на место и горько усмехается:  — Когда тебе последние несколько лет постоянно твердят, что ты избранный, поневоле начинаешь верить в судьбу. Мы молчим больше минуты: я смотрю на взъерошенного юношу и тону в благодарности; он же сосредоточенно думает, глядя в огонь.  — А скажи… то, что было между нами всю эту неделю — это потому что… ты хотел быть с ней вместо меня? От этого вопроса мне становится больно и, повинуясь порыву, я протягиваю руку, чтобы коснуться его колена.  — Нет, ни за что. Я был именно с тобой, — выдержав паузу, я добавляю, — что мне сделать, чтобы ты поверил? Ты накрываешь мою руку своей и грустно улыбаешься — так, что у меня рвется сердце:  — Я тебе верю. Потом, позже, я попрошу тебя рассказать о том, какой она была… но не сейчас. Мне хочется приблизиться к мальчику, прижать к себе, но я не уверен, имею ли еще на это право.  — И еще, Северус: я не отказываюсь от своих слов, сказанных ночью. Раздери меня бешенный оборотень, но я стал слишком сентиментальным: больше не задумываясь, я поднимаюсь со своего кресла и тянусь обнять сидящего Гарри, но тот подается мне навстречу, вставая.  — Я сегодня впервые всерьез задумался о том, почему я тебя поцеловал. Тебя, Северуса Снейпа, самого нелюбимого — прости, но это так — профессора во всем Хогвартсе, взрослого мужчину, Пожирателя… не нахамил, не сорвался, не наорал — поцеловал, сделал самую невозможную из вещей… — мальчик замолкает, и во мне нарастает нетерпение. — Я так и не понял, Северус, — он смотрит на меня, и в глазах полное смирение. — Видимо, так должно было быть, просто должно было… Я не знаю, что там будет дальше, все ли мы переживем эту… войну, но я знаю точно — мне хорошо с тобой, и если мы и дальше будем так встречаться, то я уверен — ничего такого в этом нет, но нужно будет придумать новый повод для других, почему я каждый вечер оказываюсь у тебя. На последних словах ты силишься улыбнуться, и я на несколько мгновений верю, что в этом действительно нет ничего такого, что можно ведь все оставить так, как есть: проводить вместе вечера и ночи, выпроваживать тебя, сонного, по утру, скрываться ото всех… дать этому шанс… шанс на что?.. С беззвучным стоном я прижимаю мальчика к себе, вдыхая запах его волос и ощущая ответные движения руками:  — Мне тоже хорошо с тобой, Гарри. Невозможно хорошо… Ночью я долго не могу уснуть: я прислушиваюсь к мерному дыханию рядом, и в сознании один за другим проплывают размытые образы из прошлой жизни. Огонь в камине постепенно гаснет, и комнату заливает тьма. Становится прохладнее, и мальчишка, не просыпаясь, прижимается теснее. Перебираю его волосы, понимая, что это в последний раз. Тяжело описать, Лили, что я чувствовал, когда мы поругались и ты отказалась со мной общаться. Видеть тебя на сдвоенных уроках, в Большом зале или просто в коридорах было неимоверно мучительно, видеть же тебя с Поттером было еще больнее. Кажется, что даже после той роковой ночи мне было оправиться много легче, чем подвергаться медленной пытке, растянувшейся на два года: желать быть рядом и не иметь права подойди, мечтать все вернуть и понимать, что теперь ты смеешься для другого, для моего врага. Если бы не вечная тяга к знаниям, ставшая маниакальной на последних курсах, я бы, наверное, сошел с ума. Выпуск из Хогвартса стал избавлением, подарил возможность оставить твой образ в памяти — такой, какой я хотел бы тебя видеть рядом с собой. В тот же момент, когда мне показалось, что я стал сильнее, стал свободнее, лавиной обрушилась пустота — ты погибла, защищая своего сына от другого мужчины. Непроглядная холодная тьма заволокла сердце, но Дамблдор дал новую цель в моей никчемной жизни… И сейчас этот невинный мальчишка спит, свернувшись под боком. Он дал мне все, что только мог, позволил то, что разрешают лишь самым близким; он даже не винит меня в твоей смерти, Лили. А я… а я через несколько часов дам ему зелье, которое спрячет за семью печатями связь, которая нас объединила, и все его самопожертвование, вся доброта и забота, подаренные мне, уйдут, исчезнут, испарятся. То же самое случится и со светом, который он во мне пробудил. Мне больно, Лили, мне отчаянно больно. В сером предрассветном свете я бужу Гарри: он смотрит на меня почти страдальчески, широко зевая и потирая глаза.  — Что, уже?.. Как же быстро утро пришло…  — Держи, выпей. Гарри слабыми спросонья пальцами открывает флакончик и принюхивается:  — Как вкусно пахнет… Пальцы сводит судорогой, когда я наблюдаю, как мальчишка одним глотком выпивает зелье. У меня из груди вырывается громкий вздох, я ежусь, будто от холода.  — Кстати, а что это? — Гарри рассматривает пустой флакон и доверчиво заглядывает мне в глаза. Главное, не отвести взгляда…  — Для иммунитета. Губы мальчишки расплываются в благодарной улыбке, и он тянется за объятием. Его тело еще хранит тепло постели, к поцелую примешивается легкий запах мяты.  — Поспи еще до завтрака. Гарри кивает, пряча лицо у меня на плече. Я глажу его по голове, пытаясь высечь эти ощущения на коже. Кончики пальцев покалывает от напряжения.  — Хорошего дня тебе, Северус, — Гарри уже одет, мантия-невидимка свисает с руки. Он улыбается, медлит пару секунд и снова прижимается ко мне, оставляя сухой поцелуй на моей шее. Когда я ему отвечаю, голос хрипит, будто я не пил несколько дней:  — И тебе хорошего дня. Когда Гарри уходит, я застываю посреди комнаты, не понимая, где я и что от меня требуется. Покалывание пальцев сменяют мелкие мурашки под самой кожей — я уже успел забыть, каково это. Постепенно меня начинает колотить крупная дрожь, а в сознание прокрадывается густая гуашь безумия: она вязкой чернотой закрашивает все чувства, оставляя лишь паническую потребность сделать хоть что-нибудь, лишь бы отмыться изнутри. Я бросаюсь к тумбочке и достаю из ящика флакон, идентичный тому, что стоит пустым памятником свету последней недели. Руки не слушаются, так что мне нужно три попытки, прежде чем я избавляюсь от крышки. Я люблю запах мяты, но сейчас он мне кажется омерзительным. Случайный взгляд падает на два кресла перед камином, и я обессиленно опускаюсь на кровать, не в силах сделать то, что должен. Провожу свободной рукой по простыням и одеялу, кончиками пальцев царапаю край смятой подушки и замираю. Я не могу. Не сейчас. За завтраком я ловлю на себе мимолетный взгляд. Ты уже отворачиваешься, как вдруг снова встречаешься с моими глазами. На мгновение вспыхивает огонек надежды, заставляя сердце биться чаще: вдруг ты не забыл? вдруг я допустил ошибку?.. Как же глупо — я не ошибаюсь. Ты смотришь на меня с вызывающим вопросом, затем отворачиваешься и беззаботно шутишь с Уизли и Грейнджер. Рука сама собой тянется к карману мантии, где спрятан спасительный флакон.  — Зайдите ко мне после завтрака, Северус, — глубокий спокойный голос выводит меня из оцепенения. Кабинет Дамблдора не меняется годами, даруя ощущение стабильности. Оказавшись в светлой комнате, я на некоторое время забываю о Гарри.  — Проходите, Северус. Я Вас надолго не задержу, — волшебник кивком головы указывает на кресло напротив его стола. Я отказываюсь и замираю в ожидании. Внимательные глаза вглядываются в мое лицо, но я не позволяю ему проникнуть в мои мысли. Даже если Альбус недоволен этим, он не подает виду.  — Видите ли, Северус, в чем дело… Кажется, мне нужна новая порция того Вашего зелья. Я бросаю короткий взгляд на почерневшую руку Дамблдора и коротко киваю.  — Я бы мог усовершенствовать формулу.  — Благодарю, это очень любезно. Однако, прежде чем Вы это сделаете, передайте мне, пожалуйста, то, что есть.  — Пошлю к Вам домовика. С насеста Фоукса раздается неторопливый шорох — это огромная птица, проснувшись, вытягивает шею и расправляет крылья. Дамблдор поворачивается в ту сторону, и я вижу на его лице мягкую улыбку. Он несколько секунд наблюдает за игрой света на огненных перьях, а затем переводит взгляд на меня, мгновенно принимая серьезный и усталый вид.  — Северус, Вы не забыли об обещании, которое Вы мне дали? Сколько раз я ходил по краю, скрывая свои чувства и мысли от Темного Лорда и этого человека, но как же трудно справиться с горечью, осевшей на языке.  — О таких вещах не забывают. Я могу идти?  — Да, конечно… Хотя постойте, совсем забыл: один мой старый друг передал мне прекрасный виски, и по неожиданно приятной случайности бутылок оказалось две. Я был бы рад услышать Ваше мнение. Да, дожить до вечера и напиться до потери сознания — опасно, но так необходимо. Я киваю в благодарном жесте, и Дамблдор, откинувшись на спинку своего кресла, произносит удовлетворенным голосом:  — Вы найдете его у себя в комнате. Ох, Северус, что бы я только без Вас делал… и как же мало я могу сделать для Вас. Мне нечего сказать, и я ухожу: до начала занятий осталось всего ничего. Я благодарю Мерлина и все силы, что сегодня мне не придется вести ЗОТИ у шестикурсников Гриффиндора. День проходит как в тумане: внутренние боль и отчаяние делают меня раздражительным, я швыряю снятием баллов направо и налево и в самые тяжелые моменты сжимаю стеклянный флакон в кармане, борясь с искушением. Освобождение, спасение так близко, но еще недоступно: после принятия зелья нужно хотя бы полчаса сна. Кое-как пережив учебный день, к вечеру я добираюсь до своих покоев — абсолютно измученный и злой. На столике я обнаруживаю темно-коричневую бутыль без этикетки, стоящую на свернутом клочке пергамента, на котором тонким косым почерком Альбуса выведено: «Лучше всего при 15°». Следуя совету, я остужаю напиток до нужной температуры, наливаю янтарную жидкость в ближайшую посуду — ею оказалась чайная фарфоровая чашечка — и опускаюсь в кресло перед камином. Оглядевшись, я резкими движениями палочкой уменьшаю его точную копию напротив и прячу почти игрушечную модель в шкатулку на каминной полке. Яркий вкус виски сперва обжигает, оставляя обволакивающее послевкусие и даруя легкое опьянение. С каждым новым глотком я чувствую, как постепенно успокаиваюсь: мне уже не хочется выть, не хочется крушить все вокруг, не хочется вскрыть себе вены. Я достаю заветный флакон и медленно перебираю его пальцами, наблюдая за переливами на стеклянной поверхности. Я отдаюсь воспоминаниям последних десяти дней, понимая, что, скорее всего, это в последний раз. На мгновение меня кусает мысль о том, что своими действиями я предал доверие мальчишки, но потом я вспоминаю, какое бескрайнее счастье разливалось по телу и душе, когда он улыбался — щемяще сильное и слишком обезоруживающее, чтобы это всё продолжалось. Я вспоминаю, сколько удовольствия мне подарили его прикосновения, и мне хочется сорваться с места, вытащить его из Гриффиндорской гостиной под любым предлогом, заставить прийти сюда, не обращая внимания на его колючий взгляд, и прижать к себе: мне даже не пришлось бы ничего рассказывать — он бы вспомнил сам, он бы вспомнил… сегодня, если я напомню ему сегодня, то действие зелья окажется сломленным. Какой соблазн, дурманящее разум наваждение… Он бы вспомнил, а потом, я уверен, простил бы… Я наливаю себе еще виски. Альбус не обманул — действительно хорошая вещь, хоть я и предпочитаю вино. Стекло под пальцами уже давно согрелось, а я все медлю. Удивительно, что семь дней со мной помогли мальчишке справиться с болью утраты после смерти Сириуса. «Нужен мне…» Горечь ядом вновь сжимает сердце. Тебе стало легче, моя роль доиграна. Я залпом допиваю виски, оставляю чашку и решительно открываю флакон. У меня дрожат руки, но я справляюсь с первой попытки. «Нужен мне…» Я отчего-то уверен, что, если тебе вновь понадобится помощь, которую ты не можешь получить от своих друзей, ты придешь ко мне. Ты не будешь помнить о том, что было между нами, но ты придешь — точно так же импульсивно и безрассудно, как и неделю назад, а потом вспомнишь все. Ты вспомнишь, каким ты был в моих руках, каким был я рядом с тобой: ранимым, заботливым, готовым отдать и сделать все ради другого… способным на чувства… счастливым… забывшим о боли… Даже если ты не придешь, и это все никогда больше не повторится, я знаю, что какой-нибудь случайный импульс — движение руки, запах, чувство дежавю — способен пробудить в тебе эти воспоминания. Потом, со временем… или никогда… Резкое движение руки, и сиреневое стекло разбивается о стенку камина. Огонь шипит и гаснет, я чувствую мятный запах испарившегося зелья. В ушах стучит загнанное сердце, и я обхватываю голову руками, согнувшись. Пусть шансы и невелики, но я хочу верить, что есть хоть кто-то на этом свете, кто помнит меня таким, каким я неосознанно всегда хотел быть, каким я видел себя в самых несмелых и потаенных мечтах еще двадцать лет назад. Пусть это всего лишь один юноша, пусть его воспоминания заперты моим же зельем, но я все равно отчаянно хочу, чтобы кто-то знал меня таким… настоящим… а до тех пор, пока Гарри не вспомнит, я не могу отказаться от этой недели, разделенной между нами: слишком много счастья, слишком много света… последний подарок судьбы… Я спрячу свои мысли, я привык — ни Волан-де-Морт, ни Дамблдор, ни кто-либо еще не получат эти воспоминания о всего лишь нескольких днях, вернувших меня к жизни, пробудивших чувства. Я их сохраню, и пусть они станут эпитафией тому, кем я мечтал быть.