В глубину ада

Джаред жаден, жаден в каждом своем проявлении. Казалось, у него очень много рук, и все они тянулись в разные стороны, чтобы добраться, чтобы взять, чтобы владеть. Теми же руками он отталкивал ненужное, наскучившее, доигранное. О, его брат умел быть жестоким, как никто — учитель был хороший. Сегодня он позволял ступить на свою орбиту, разглядывать, как солнце, до слепоты, забирать все, что у него внутри. («Я нищий после тебя», — говорил ему Джей шепотом и улыбался странно, ускользающе). Это, конечно, значило, что на завтра ты потерял его. На иссушенное, издерганное фантазиями о несбыточном завтра оставалось лишь смотреть на пустые ладони и не понимать, было ли что-то на самом деле или все — один только сон. («Что я могу поделать, если ты иначе не позволяешь?!» — Шеннон кричал). Из них двоих кричал всегда он. Те, кто недостаточно знал их, думали, будто это от неугомонного Джей-Джея много шума. Вот только ему это не нужно. Его бесконечные руки и так возьмут то, что ему отписано, должно быть, самими небесами. Это Шеннону надо сперва доораться до него, далекого, как чертов Марс. Потому что в то время, как Джаред мечтал получить все, Шеннону достаточно воздуха, в котором еще стыл его запах. Они — гребанные герои дешевой мелодрамы, над которыми роняют слезы домохозяйки. У Шеннона крыша ехала от их жизни, пронизанной ослепительным светом, воем музыкальных хитросплетений, этой славы, в которой они вязли, будто в трясине. Такой охрененно отличной жизни, в сухом остатке не содержащей ничего целого. Почему-то думая о себе в сорок девять, Шеннон помнил только темные душные вечера, когда он раз от раза хватал Джареда за плечи, руки, шею, силясь остановить, удержать рядом с собой. — Я ухожу. — Нет. — Ты не можешь удержать меня. Я не принадлежу тебе. — Я принадлежу тебе. У него пальцы ломило, жгло, будто запястья брата, которые он только что сжимал, окольцованы пламенем. С каждым годом это все тяжелее. По крайней мере, целовать шестнадцатилетнего Джареда было не так страшно, как нынешнего. Тогда Шеннон верил, что они могут прекратить в любой момент, если захотят. Теперь он знал, что скорее кончится сам, чем завяжет с ними. Он знал также и то, что каждым своим прикосновением к его телу отдалял от них обоих нормальный исход. Это его вина, только его. Ведь Джей столько раз пытался уйти, и ушел бы, если бы Шеннон смог отпустить. Все уходили рано или поздно, Мэтт, Солон, Кэв и, наконец, Томо. Они знали. Знали и бежали подальше от безумия, что неизбежно пускало корни и в них. Да, перед тем, как исчезнуть, им бросали веревки, мол давай, хватайся, выбирайся из этого дерьма, парень. — Я понимаю, Шенн, — уверял его Томо. Кажется, это была вечеринка, но они слышали лишь смех Джареда, отравляющий музыку, как вирус, проникающий в кровь. — С ним нельзя не чувствовать. Но это убьет тебя. Вот только ему не надо было раскрывать глаза. Томо ошибался, как и все, кто полагал, будто знает лекарство. Ничто не могло убить его, лезвие уже сидело в его сердце, но если рукоять была в руках брата, он не собирался ничего менять. — Прошу, дай мне уйти. Джаред в дверях. Весь до кончиков волос пропитанный Шенноном, захватанный, измятый его руками. Кожанка на голое тело. В прозрачных глазах поруганной звездой поблескивала тусклая лампочка. — Если бы ты не сбегал, было бы легче, знаешь? — слова гвоздями застревали в горле. Ладонь Шеннона на его бледной груди казалась очерченной. С какой-то усталой, обреченной нежностью Джаред положил свою руку поверх, сплетая их пальцы. Под ними виднелась вязь его очередной татуировки — Provehito in Altum. Стремление в глубину. «В глубину ада», — добавил Шеннон про себя и горько усмехнулся.