Письма дорогому другу Теодору Уокеру

Из-за Вороньего холма восходило солнце, гладя окрестности мягкими лучами. Воздух влажен и свеж. Облака, похожие на серые кляксы, мешались с бело-розовыми кусками неба и мерно плыли к Манжеру через реку, разрушенный мост, лес. В развалившуюся стену, журча, вваливалась размытая терракотовая глина, и подвал задыхался от такого напора. Вода встречала уже у отворенной расстрелянной двери. Гнилые досочки навеса рядом кровоточили смолой, и поверх них, как слезы стекали капли прошедшего дождя. Авелин сидела на земле в мальчишеских ботинках, шнурки которых дважды обвивали ее лодыжки и вдавались в кожу. Бледно-серая рука ловила капли с навеса, удерживала на тыле, а затем нежно катила к запястью. В костлявой впадине у основания остановка. Кисть переворачивается, и частица дождя стекает дальше, по тропинкам вен — тем же путем, как Авелин хотела перерезать их. На коленях у нее лежал Армэль — худенький невысокий мальчик, умерший в это прекрасное утро. Босыми ногами, одна из которых была совершенно черной, он упирался в уцелевший островок густо-зеленой травы, и у них редко мигал фонарик Уокера. Дрожание света откликалось дрожанием в теле девушки, в каждом сгибе ее вымокшей блузки, в каждой складке ее юбки с кровавым пятном. Она, не моргая, смотрела на свои руки и вспоминала вчерашнюю ночь. В ту ночь она не стала доставать из подвала утонувший китель, чтобы надеть впоследствии, но вернулась за фонарем, наглотавшись воды и разбив ладони о ступени. Ей не требовалось понимать, чего она хочет. Оставшийся в захлебнувшемся подвале фонарик Уокера она решила забрать как-то машинально, бездумно. На тот момент это казалось ей таким же очевидным, как вынос ценности из пожара, как спасение нечто такого, что определяет дальнейшую жизнь. Освещая лестницу неяркими вспышками, волоча ноги под плотностью потока, Авелин выбралась из подвала с ужасным чувством скорого убийства. Своего убийства. Но его не произошло. Ни свет фонарика, ни открытая дверь, ни она сама — ничто не стало поводом для выстрела. Но Авелин понимала, что человек, следящий за подвалом все время неотрывно, всегда ловивший попытки побега, не мог пожалеть ее сейчас. Немец с часовни, который ни имел в ее мыслях даже образа и имени, в ту ночь казался неимоверно близким и пугающим, находящимся повсюду и нигде. Он стал ночью и дождем, шумящей рекой и июльским воздухом. «Ави, Ави, где ты?» Она стояла, опустив вдоль тела руки, мигая фонарем, и не смея двинуться. Страх и бессилие овладели ей всецело, как болезнь. Когда-то Авелин желала воспринимать хоть какие-нибудь чувства, но сейчас все они разом обострились до боли. Сердце билось об грудину, собираясь выпрыгнуть, и девушка думала, что оно настолько сильно, что способно сломать ребра. Все казалось огромным и зловещим. Как будто весь мир не хотел ее освобождения. «Я здесь». Ей отчаянно хотелось, чтобы и он был здесь. Чтобы в один раз сделалось так, будто бы он и не уходил вовсе и находился рядом все это время. Только не так, как она воображала, а по-настоящему. Блики фонарика пожирал столб летящей воды. Вокруг глинистая земля, проплешины травы и разруха. Ливень холодом тек по волосам, плечам, спине. Авелин ждала боли, но ее не было. Авелин ждала Уокера, но его не было. «Я здесь, я жива. Где же вы? — спрашивала она, вытянув трясущимися руками перед собой фонарик. — Месье Уокер». Темнота. Ветер подхватил снизу ее юбку, саваном липнущую к ногам. Авелин повернулась в сторону, где виднелись очертания часовни, и капли заколотили по щекам так же больно, как ее бил светловолосый немец. Он восстал перед Авелин неприятным силуэтом, и являлся совокупностью всего зла. В ужасе она отступила на шаг и, обернувшись, увидела в слабом освещении свое пристанище. Полуразрушенный, точно гниющий подвал мрачной заваленной тенью смотрел на нее подобно чудовищу. Дверца скрипела под редкими порывами ветра. Он выпустил их. Авелин шагнула к часовне как к плахе: «Мне нужно, чтобы он остался жив. Мне нужно его увидеть, — шептала она. — Это все для него. Пожалуйста, сжалься надо мной». В ночное небо взметнулась желтая точка, замерла в вышине, а затем полетела по дуге вниз. Сигнальная ракета. Призыв к защите Манжера. «Антанта, Великобритания. Друг… Теодор Уокер», — голос младшего капрала так точен и невозможен. В мыслях шорох его формы и скрип винтовки… Он ушел. Не выдержав тоски и трепетания сердца, Авелин прижала фонарик к груди и упала на колени, со всхлипом зарыдав. Дождь прибивал ее к земле, как цветок. Уткнувшись лбом в сложенные руки, она рыдала, как не могла себе позволить в подвале, потому что боялась смерти. Вдох, выдох, снова вдох всем горящим от воды горлом. Попытки подняться тщетны и жалки, колени увязли в бурлящей глине. Свернувшись калачиком, прижав сильнее фонарик к себе, она решила, что сегодня должна умереть, ибо никто не желал для нее жизни вне стен подвала: «Я умру в темноте и мучении, как Армэль… Две цифры моя жизнь… Армэль!..» Он оставался там, под навесом, в холоде и молчании, чего всегда боялся. Его голос звал ее, он хотел знать, где она, его сестра. И она не умерла для него. Ей нужно было проводить его до Рая. «Ави, Ави…» «Я не смогу жить сейчас. Вся моя жизнь утонула в подвале, мой милый Армэль, — говорила Авелин, гладя его подсохшие темные волосы. — Мост разрушен, и путь мой до Манжера тоже. Я не переправлюсь через реку, я утону. Да и кто сейчас в Манжере? Французы? Немцы? Англичане? Русские? Там ли сейчас месье Уокер?.. Я останусь с тобой. Что ты хочешь видеть? Небо или деревья? С Вороньих холмов открывается прекрасный вид на реку, но я не донесу тебя туда… прости. Хочешь в мой сад? Его почти весь вырубили, но он все еще красив. Я напишу о тебе на табличке и буду ходить к тебе каждый день…» — она подобрала под себя затекшие ноги и поднялась. Армэль лежал, как спящий, подставив рождавшемуся солнцу мертвенно-белое лицо, и впервые оно не показывало страха и непонимания. Худые руки с застывшим пульсом замерли в жесте пожатия руки Авелин, она сложила их на груди, с трудом преодолев грызущее желание погладить их. Дом семьи Морель, теперь пустой и тихий, находился за углом навеса, где сидела Авелин, и вверх по улочке. К ней вела еще не высохшая тонкая тропинка с короткой щетиной пиковидной травы, обдающей холодными брызгами лодыжки девушки. Когда началась бойня, Авелин бежала по ней к подвалу. Немец, уже не светловолосый, а рыжий, вызывавший у нее, однако, не меньший страх, бежал следом и стрелял по ногам. Кажется, немец был пьян, иначе бы не промахивался столько раз. В траве запнувшись за что-то, он упал, долго ругался и так потерял из виду Авелин, дав ей жизнь. Теперь на месте его падения осталась рытвина, а на месте гнева — дома, перевернутые вверх дном. Улица бездыханна. Где-то мычит корова, но нет ни одного звука человеческого голоса. Утренняя тишина режет по ушам страхом, как звук канонады. Но вот он дом, сад, зеленой тучей обнимающий место расправы. Зовет ее посмотреть на себя. Это похоже на гипноз. Авелин появилась в проеме, стукнув каблуками об порог. Ей не хотелось идти дальше: в комнаты, гостиную, в чулан, где случилось самое страшное женское несчастье. Не хотелось лишний раз убеждаться, что никого теперь нет. Но что-то останавливает ее, заставляет смаковать момент одиночества. «Может, воздуха слишком много?» Подошвы Армэля тяжелы для маленьких стоп, не дают бесшумно поднять их от пола. Шаги по скрипучим половицам выдают нервозность: «Под одной из них должен еще сохраниться Шамело-Дельвинь*, — холодно думает Авелин, — ведь дедушку убили не из-за него. А из-за чего, собственно?» Раз, два, три, четыре… Стук шагов. Поворот кругом. Стой. Свет с улицы, протиснувшийся в щель незакрытой двери, упал на тайник. Авелин опустилась на колени и подняла половицу. Из прохладного мрака ее рука вытащила сверток, который сразу же распался, с грохотом выпустив на пол шесть блестящих патронов. Револьвер оказался на месте, но так никого и не сумел спасти. Она примерила на себя выстрел в лицо, но сейчас он не принес бы облегчения. Оставалось очень важное дело. Обещание всегда должно быть выше своих желаний. Невольно увидев в настенном треснутом зеркале часть своего отражения, девушка надела бабушкин белый передник, чтобы скрыть, наконец, пятно и неправильно надетую юбку. Медаль Уокера бережно приютилась в глубоком кармане. Под лесенкой Авелин взяла шило, сгребла в небольшой газетный кулек печной золы и, хотя раньше думала, что сделает табличку в саду среди вишен, села на полу рядом с россыпью патронов и револьвером. Все четыре открытки, спрятанные в плоскую шкатулку из-под сигар, лежали около нее подобно оберегу. «Армэль Клеман, — гласили вырезанные буквы. — 1901- июль 1916. Мальчик, заслуживший лучший мир». Она замерла над надписью, перечитывая. Это все, что останется от Армэля. От его голубых глаз, покалеченной ноги и голоса, который спасал ее от пугающих мыслей. Пятнадцатилетняя жизнь свернется в присыпанных золой буквах, и будет вечно лежать в саду Морель, кто знает насколько далеко от своего дома. Белый прямоугольник двери шелохнулся, и чья-то темно-серая тень поползла к Авелин. Девушка схватила револьвер с пола и выставила впереди себя, с содроганием сказав: — Ни шагу больше! Поднимите руки! Тень оформилась высокой фигурой, начавшей медленно поднимать руки. Правая держала фляжку, левая — самокрутку. Дым от нее сразу распространился по дому, дав Авелин понять, что человек, курящий ее, наплевал или на свое здоровье, или на окружающих. — Что дальше, куколка? В вас столько ненависти, что вы напоминаете немку, — безразличным тоном сказала фигура, немного пройдя вперед. Французский, вылетевший из ее рта, был настолько же чист, насколько грязна была серо-зеленая форма. Лица все еще нельзя было разглядеть из-за света, но буро-красное пятно стекающее на лоб с почти черных волос, говорило о ранении, глушащем голос. — Кто вы? — спросила Авелин тихо, немного опустив оружие. Фигура задумалась и снова ступила вперед. Дуло посмотрело на нее снова, и движений больше не было. — Вы Антанта? — Антанта. — Великобритания? — Русский экспедиционный корпус. Фигура опустила руки, пройдя еще ближе. - Не подходите ко мне. Поднимите руки! — пытаясь сделать тон грозным, произнесла Авелин, но вышло все так же неуверенно. Револьвер замер. — Не подходите ближе, я застрелю вас! Молодой человек, лет двадцати семи по виду, с разбитой головой и присыпанным пылью лицом сел перед девушкой на корточки и отпил из фляжки, немного вылив на пол. Самокрутка дымила, но он не притрагивался к ней. — Тебе нечем в меня стрелять, — негромко сказал человек. — А мне незачем убивать тебя. Ты все пропустила, куколка, во Франции теперь воюют и русские. Где ты была, раз ничего не знаешь, хм? — и он, приложив самокрутку ко рту, негрубо отобрал револьвер. — Вы так хорошо говорите по-французски, — почти неслышно прошептала Авелин и опустила голову. — Такое произношение… красиво, как в Париже, — и вдруг она смутилась. — Всего-то стоило пробить голову. Произношение… Из-за него-то я и попал сюда, к своему сожалению, — человек, морщась, повернулся, показывая Авелин свой профиль, левая половина которого чернела от запекшейся крови и грязи. Профиль был симпатичен, хоть и не симпатичнее мягкого профиля Уокера. — Посмотри, у меня из уха не вытекает прозрачная жидкость? Кажется, у меня треснула… как ее, черт… височная кость. Авелин осторожно поднесла руку к стриженому виску, но дотронуться побоялась и сказала: — Нет, но у вас все в крови, месье. Человек снова сморщился от боли и с наслаждением сжал зубами самокрутку. Выдохнув дымом прямо девушке в лицо, он протянул ей фляжку: — У нас в таких случаях говорят: «Живы будем — не помрем». Это значит… да что уж там… Выпьешь? Авелин наклонилась к горлышку и почувствовала тонкий запах спирта. Он исходил и от человека, который улыбался разбитыми зубами как-то непривычно ей радостно. Серые глаза все еще щурились от боли, но в них теперь что-то сверкало. — Это водка? — Узко мыслишь. Это лучше, — сказал человек, выпивая, но уже не капая на пол. — Медицинский спирт. Если что-то болит — все вылечит. «У меня болит сердце», — подумала Авелин. — Нет, благодарю вас. — Напрасно, — человек хмыкнул и затянулся, вставая. — Какой сегодня день? — спросила девушка, восхищаясь ростом человека. Тот посмотрел на нее сверху, подняв брови: — Сегодня седьмое июля тысяча девятьсот шестнадцатого года. Семь, семь, шестнадцать. «Ошиблась на два дня». — Манжер освободили, немцы ушли, если тебе интересно. В деревне сейчас только трупы, жрать нечего, — человек внимательно вгляделся в половицу с именем Армэля и подвинул ее носком сапога. — Пятнадцать лет… — Манжер освободили? Как давно? — и Авелин поднялась с пола. — Его не сожгли? — Спалили, как Карфаген. Вы не умеете воевать. Он сказал это, как и прежде, безразлично, но в голосе девушка услышала сейчас ноты злой усмешки. Лицо как будто преобразилось. Впервые в жизни девушка видела, как человека красит злоба. Она давила, но казалась Авелин оправданной. Ей и вправду казалось, что она в чем-то виновата, по крайней мере, в том, что этот человек стал воевать здесь за нее. - Простите, — зачем-то обронила Авелин. — Не надо извиняться. Русский человек не верит в раскаяние. Твоя фамилия Клеман? — Нет. Я Авелин Морель, — и она по привычке протянула руку. — А ваше имя, месье? — Федор Мухин, — человек аккуратно пожал кончики ее пальцев. «Почти как Теодор…» — подумала Авелин, вспомнив почти мучительно весь образ Уокера, так отличающийся от образа нового знакомого. – Не смотрите на меня так, — брезгливо буркнул Мухин и отвел взгляд. — Имел бы выбор, взял бы другое имя. Хм… Армэль Клеман, — продолжил он в прежнем тоне, — тот мальчик, что лежит под навесом… Кто он для тебя? — Мой… Армэль мой… брат. — Это ты сняла с него ботинки? Авелин с неприятным чувством страха вгляделась в человека, который, подняв глаза от ее ног, внимательно смотрел на нее. Этот взгляд не упрекал ее ни в чем, но был слишком испепеляющим для слабых нервов — девушка выбежала из дома и полетела вниз по улице. Тишина сменилась гулом. Простор стал гуще. Около Армэля стояло три человека. Такие же грязные и высокие, как Мухин, они говорили на едва понятном девушке языке. Двое напоминали формой Уокера, третий же отличался от них тем, что имел на шее шнурок, намекавший на офицерский чин. Краткое распоряжение, и Армэля, подхватив под руки и ноги, понесли прочь. В последний момент не решившись подбежать к навесу, Авелин остановилась на возвышении, и тут же на нее уставились утомленные, но заинтересованные взгляды. Каждый осматривал ее с головы до ног, и девушке вдруг захотелось, чтобы юбка стала еще длиннее. Влажные ботинки выглядели нисколько не странно, учитывая весь истерзанный вид Авелин, но в ее встревоженном воображении они казались, несомненно, добычей мародера, причем самого безнравственного. Она увидела повернутое к ней лицо Армэля и крикнула, уверяя себя, что совсем не боится: «Постойте! Это мой младший брат!» Офицер обернулся, дернул головой, что-то коротко сказав, но потом махнул рукой. Армэля положили. — Вы Великобритания? — спросила Авелин, подбегая к офицеру и задыхаясь от волнения. — Я могу разговаривать с вами по-французски? — и она оглядела всех троих. Поджарый нервно-румяный офицер с прилипшими ко лбу волосами то и дело дергал шнурок на шее и корчил губы. Авелин его раздражала, как и невнимательность солдат, все еще смотревших на нее. — Из деревни? — спросил офицер по-французски, но не так чисто, как Мухин. — Это ваш мальчик? — и он показал пальцем на Армэля. — Мой младший брат Армэль, — отчеканила девушка. — Куда вы его понесете? — Ко всем остальным. — Простите? — Черт возьми, девушка, — буркнул офицер, закатив глаза. — Что вы от меня хотите? — Я хотела похоронить его в нашем саду, месье, — виновато ответила Авелин. — Вы мне не поможете? Мой дом находится вверх по… Он быстро оглядел стоящую по правую руку от него девушку, тело Армэля: — Закопать вместе с остальными, — буркнул офицер солдатам, которые медлили. — Взяли и потащили. Живее, живее! — прикрикнул он, и те снова присели к Армэлю. — Нет, нет! — всполошилась Авелин и прикрыла тело собой. Солдаты отступили, смотря на офицера. — Пожалуйста, месье. Мой брат… умер… позволить мне… м-м-м, — она забыла слово «хоронить» и стала мычать, как немая. — М-м-м… Позволить мне… — Здесь каждый третий понимает вас, — снова заговорил офицер, с каждым словом вбирая в себя все больше гнева. — Перестаньте коверкать английские слова, вы не вызовете у меня уважения. По уставу все погибшие здесь французы должны быть похоронены в общей могиле за деревней. Без исключения. Мы не занимаемся оказанием ритуальных услуг. Мы не похоронное бюро! Зарывайте брата, где хотите. Хотите похоронить его в саду? Авелин не ответила, ища поддержки в лицах солдат, но те смотрели то на офицера, то на Армэля. Тогда офицер крикнул, заставив девушку вздрогнуть: — Хотите или нет?! — Да… Да, хочу. — Тогда берите лопату и копайте. — Простите, месье, — едва слышно сказала Авелин, боясь смотреть выше голенища сапог офицера, — вы знаете… Теодора Уокера?— ей хотелось плакать, но имя Уокера было сказано точно, без придыхания. Офицер хмыкнул и отвернулся: — Аддерли, отдай ей лопату. — Да, сэр. Один из солдат, возрастом и видом лишь немногим отличавшийся от Уокера, шаркнул сапогами и протянул девушке кривую лопату. Та, почти не смотря, взяла черенок и остановилась в скорбной позе, как и стояла до этого. Каким же грубым и уродливым казался ей английский язык офицера, и каким же приятным было произношение этого Аддерли. — Еще трупы есть? — Полагаю, это все, сэр, — ответил второй солдат, выпрямившись. Он напоминал Мухина с его пыльным удлиненным лицом, но, в отличие от него, имел слишком рассеянное, почти глупое выражение. — Прекрасно, — офицер посмотрел на часы, затем на небо. — Возвращаемся. За мной. Лопату вернете через час. Выйдете на окраину и отдайте любому английскому солдату, — добавил он потом, посмотрев на все еще окаменевшую Авелин. Его взгляд сполз до ее ботинок, остановился, перекинулся на босые ноги Армэля. — Это ваши ботинки? - Да. Офицер покачал головой, дернул шнурок и, скомандовав солдатам следовать за ним, пошел в сторону Вороньих холмов. Она села около Армэля, желая зарыдать. Голова была пуста и легка. Не кололо в носу и не щипало глаза, но Авелин думала, что если бы ей не посчастливилось выкрикнуть всю свою печаль ночью, то она бы ее сейчас разорвала пополам. Она не хотела думать, что Уокер помог бы ей, будь он здесь. И что было бы все хорошо, будь он здесь. Поднимать Армэля снова ей было страшно из-за того, что поднятая спина показывала рвань ткани и содранную о ступени кожу. Нести его на руках, как маленького ребенка, ей не хватило бы сил, а то, что при неудачном падении можно разбить ему голову, вызывало у Авелин ощущение совсем угнетающее. Она увидела сломанный фонарик Уокера и, подняв его с земли, стала неопределенно грустно смотреть. — Мисс… эм… мадемуазель? Подняв глаза, она увидела перед собой Аддерли. Он участливо смотрел на нее с высоты своего роста и шамкал губами, видимо, не зная, что или как сказать. — Я хочу помочь вам похоронить вашего брата, — наконец, произнес Аддерли. — Вы позволите? — Я хочу… похоронить… брата. Да, именно, «похоронить», — Авелин поднялась, встала напротив него, и Аддерли настороженно отступил, когда мигающий свет фонарика ударил ему в глаза. — Вы можете помочь… м-м-м… добрый поступок. Аддерли кивнул, и в одно мгновение Армэль оказался у него на руках. Голова отвисла, делая мальчика похожим на тряпичную куклу. Авелин только сейчас заметила, каким же маленьким был ее названный брат. Если бы он был жив и встал рядом с Аддерли, то достал бы ему лишь до плеча. «А я проклинала его на лестнице…» — думала Авелин, едва волоча лопату. — Мадемуазель… Тогда вы спросили про Теодора Уокера, — неожиданно начал Аддерли, когда дом Морель впустил их внутрь. — Я не ошибся? Вы сказали Теодор Уокер? Авелин встрепенулась: — Вы… знать… знаете Теодор Уокер? — Да, он мой хороший товарищ. — Вы знаете… место… где быть… месье Уокер? — холодея лицом, произнесла девушка. Ее щеки зарумянились, глаза нездорово вспыхнули. — Пожалуйста, отведите меня к нему, месье… Имя месье? — Мое имя? Мое имя Леонард Аддерли. — Месье Аддерли знает место Теодор Уокер? Теодор Уокер друг… Остаться защищать Авелин Морель и ее брата. Манжер! — вдруг воскликнула она. — Месье Уокер быть в Манжер? Аддерли опустил глаза, шагая дальше. Он молча донес Армэля до яблонь, куда торопливо указала Авелин, и положил тело под их тень. Девушка тоже сдержанно молчала, но ее лицо горело от счастья и любопытства. — Тео был со мной в Манжере, — увидев отблески этих чувств, Аддерли говорил осторожно и тихо. — Последний раз я видел его в конце июня, кажется… Да, да, это было за день до атаки немцев на город. Тео исчез со своего поста, его больше никто не видел. — Он так и не вернулся? — голос Авелин тревожно потух. — Вы не нашли… месье Уокера? — Нет, ни его, ни его тела. Простите, мадемуазель… Авелин опустила голову, поворошив лопатой траву. Немного влажные волосы вились, как у куклы, тонкие губы отчего-то выпятились вперед, как у грустного ребенка. Аддерли, имеющий сердечную слабость к детскому горю, замялся и опустил глаза. — Ах, — растерянно вздохнула Авелин, — я Морель. Мое имя Авелин Морель. — Очень рад, — он посмотрел на часы, встрепенулся. — Простите… простите, мадемуаезль Морель. Мне нужно идти, меня ждут. К сожалению, больше ничего не могу вам сказать. — Я смогу видеть Теодора Уокера? Вы думаете, месье Аддерли… встреча с месье Уокером мне… суждена? Он ждет встречи со мной, как благо? Он говорил… — Я надеюсь, Тео вернется. Если вы его ждете, он точно вернется. Лицо Аддерли вдруг помрачнело, делая из его добродушного прежде выражения какое-то отвращенно-разочарованное. Он пристально осмотрел Авелин, Армэля и замершей мыслью в глазах пошел прочь. «Я жду», — она сказала это ему вслед, не надеясь, что Аддерли услышит. Уходящий он не мог сравниться с Уокером, все в нем было не таким, как у него. И подошва скрипела противно, и форма делала Аддерли несуразным. Вскоре он расворился в воздухе, как и слова Авелин. — Не поможете мне? Выглядывая из почти вырытой могилы, с запачканным передником и мокрым лбом, Авелин оперлась на черенок лопаты. Мухин, пошатываясь, вышел из ее дома и сел на пороге. Голова все еще багровела от крови, но лицо теперь было чисто и бледно. — Зачем мне отбирать у тебя желание похоронить человека в саду? — он устало закрыл глаза и уперся здоровым виском в проем. Авелин покачала головой, снова принявшись за работу: — Вам так безразлична смерть? — Ты про мальчика? Да, мне нет никакого дела. Впрочем, как и до нашей с тобой смерти. Если бы ты зарядила свой револьвер и случайно застрелила меня сегодня, чем бы я отличился от травы, которую ты сейчас выкопала? — Вы пьяны? — спросила Авелин, вглядываясь в лицо Мухина. — Я кое-что нашел на кухне, скажем так… Что же я говорил?.. Мы рождаемся для смерти. И порождаем жизнь для смерти. Война же есть апофеоз разрушения, представление сути жизни в ее самой простой форме — бессмысленности и эфемерности, — он зажмурился от боли и начал вставать, хватаясь за проем. — Это как смотреть на что-то ускоренно. Например, на увядающий цветок. Он родился, он вырос, он погиб. Так и с человеком. Только человек живет дольше, поэтому все придают его жизни такое большое значение. Хотя жизнь каждого также жалка. Был, и нет, — нестойко пройдя вперед, Мухин остановился, расставив руки, но затем стал идти к яблоне, видя и не видя Авелин. — Поэтому зачем воспринимать смерть, как нечто ужасное? Зачем воспринимать войну, как нечто ужасное? Я умру так же, как и твой мальчик, и какая разница насколько раньше? Война на то и дана, чтобы отбирать жизни. Девушка снова отставила лопату: — Если вы говорите, что человеческая жизнь не имеет смысла, то и война, стало быть, тоже? — Отчасти, — степенно ответил Мухин. — Война имеет смысл хотя бы потому, что она здорово подчищает все самые мелочные движения души людей, и они на определенное время становятся другими. Другие люди запускают совершенно другие события, и события эти меняют мир. Я верю, что люди лишь масса для свершения чего-либо. Я не обесцениваю жизнь, я обесцениваю смерть любого человека, — его голос сделал акцент на последних словах, Мухин даже поднял вверх указательный палец, перешагивая через Армэля и усаживаясь в тени яблони. — Вы обличаете свои слова в сложную оболочку. — Жизнь конечна. Смерть — неотвратимость. Война — неизбежность. Это не сложно. — Поэтому вам не жаль никого? — Поэтому мне не жаль никого. — Знаете, — вздохнула Авелин, взглянув на Мухина, — еще утром мне казалось, что я смогу полюбить любого, кто был бы добр ко мне. Но я ошибалась, ведь вы мне не нравитесь. — Ты говоришь так, как будто я добивался твоей симпатии. Как будто ты бы полюбила этого Аддерли за то, что он принес сюда труп. — Вы злой человек. — Может и так, но я хотя бы не лукавлю. Это ты лукавишь. Армэль Клеман не твой брат. Он тебе никто, обычный мальчик со сгнившей ногой. На самом деле, тебе он не интересен так, как Теодор Уокер. А Теодор Уокер вероятнее всего либо уже мертв, либо дезертировал, когда Манжер ровняли с землей. Обелять предателей так свойственно девушкам твоего возраста… «Мой дорогой друг Теодор Уокер!» — Мухин хмыкнул и достал из-за пазухи шкатулку из-под сигар. — А я всего лишь хотел покурить… — Отдайте! — закричала Авелин, кинувшись на край могилы. — Отдам, когда зароешь, — успокаивающе произнес Мухин, немного выставив вперед руку, и Авелин остановилась. — Не беспокойся, мне ничего твоего не нужно, — он убрал шкатулку обратно. — Нет, подожди… Это не твое, как и ботинки. А что твое на самом деле, мадемуазель Морель? — Вы подлый, гадкий человек! Вы настоящий дьявол! — как можно зло сказала Авелин, не моргая смотря на Мухина. Ее взгляд утонул в его отстраненности, и девушка снова начала копать. — Поверь, это не самое худшее, что мне приходилось слышать. Твой голос — музыка. Небольшие комья прижимали траву, рассыпаясь с приятным звуком. Могила была почти готова, но силы покидали Авелин с каждым движением лопаты. Гнев впрыскивал в щеки румянец и белил все перед глазами. — Как вы могли себе позволить читать чужие письма? — прошептала девушка, качая головой. — Как это возможно? — Это не письма, — заключил Мухин. — Письма предполагают ответ. Тебе не ответят. - Не смейте говорить больше ни слова! Она отдышалась от боли в груди и потащила Армэля вниз. Теперь он казался несколько легче. Он был настолько неестественным, что девушке на секунду пришла в голову мысль, что Мухин прав. Милый мальчик стал лишь телом, желающим вернуться в прах, из которого возродился. Его боль и слова, взгляд и голос — все стало искуственным и маловажным. Авелин в ужасе замерла над Армэлем, боясь нового чувства — безразличия. Каменения сердца. — Что ты нашла в этом Уокере, если так зацепилась?— невозмутимо спросил Мухин. — Что он сделал? Ты, конечно, невероятно глупая, но и ты не способна любить беспричинно. — Вы все прочитали. — Да, прочитал, но мне твоя любовь непонятна. — Зачем вы произносите это слово? — Авелин посмотрела на Мухина, который впервые изменил выражение безразличия и нечто напоминающее стыд. — Зачем вы говорите это? — Интерес, — он немного поразмыслил, а затем, повернувшись к Авелин всем телом и хитро уставив на нее свое красивое лицо, сказал почти неслышно. — Ты все-таки полюбила первого, кто был добр к тебе. Что сделал Теодор Уокер? — Зачем вы лезете ко мне в душу?! — вспыхнула девушка невиданным прежде гневом. — Зачем вам знать, почему я его люблю? — Значит, ты… — Если бы Теодор Уокер не пришел ко мне в тот день, я бы убила себя и Армэля. Я разбила банку, и осколком хотела вспороть вены сначала ему, а потом себе. Вы можете понять мое отчаяние, если я хотела убить этого малыша? Можете? Нет! Нет, ведь вы никогда не были в гробу. Вы всегда видели простор и солнце, вы всегда видели глаза человека, который хочет вас убить. Но я нет. Я ничего не видела. Я боялась. Конец моего семнадцатилетия я встретила в страхе, рожая то, чем проклял меня немецкий солдат. Я надеялась, что роды убьют меня, но моя жизнь, мое мучение продлевалось. Я наблюдала за его смертью, — Авелин показала на Армэля, и слезы упали на его тело. — Вы думаете это легко, месье Мухин? День за днем, среди кромешного мрака и вони, писка крыс и стона, я боялась, что этот ужас не закончится. Я думала, что если меня найдут, то изнасилуют и убьют. Если я открою дверь, мне пустят пулю в лицо, а Армэль погибнет в одиночестве. Я думала, если выживу в подвале, то не выживу в деревне, ведь немцы безжалостны к таким, как я. Развалины Манжера не приютили бы меня. Вот что досталось мне из всех чувств — страх. Вам когда-нибудь приходилось чувствовать, что вас не защищает ни ваша страна, ни ваш дом, ни вы сами? Приходилось ли вам чувствовать себя беспомощным абсолютно? — она с секунду слушала молчание Мухина, затем продолжила. — Месье Уокер изменил это. Я знала его несколько минут, но мне их хватило, чтобы поверить в то, что мне суждено нечто хорошее. Он убил чертову крысу, которая жрала Армэля, и дал мне сон. Он не убил и не изнасиловал, и тем самым спас меня. Он продолжил мою жизнь, он подарил мне связь с миром, иллюзию того, что все это со мной никогда не повторится. Он дал мне свет, и вы не можете понять, почему я его люблю?! Моя цель — отдать ему эти открытки. Я живу только этим. Вы очень, очень глупый человек, месье Мухин! И если вы хотя бы раз предположите нечто плохое о Теодоре Уокере, я разобью вам голову этой лопатой, и совесть моя будет чиста! — Так ты мечтаешь… — Я мечтаю, чтобы с дерева упало яблоко и пришибло бы вас! Авелин вдруг выбралась из могилы и кинулась на Мухина. Она била его по плечам, хваталась за форму, пытаясь расстегнуть ее, и все кричала: «Отдайте мне их! Отдайте или будьте навек прокляты!» Мухин, из-за раны смутно видевший перед собой девушку, пытался перехватить ее руки, чтобы самому не ударить в лицо. Его спина ползла по стволику яблони со рвущим ткань звуком, опора терялась. Это начинало его сердить. Пуговицы были расстегнуты почти полностью, но Авелин, шаря по ребрам Мухина, которые проступали под гимнастеркой, не могла найти то, что искала. Сердце снова заболело. Девушка ненавистно зарычала и ударила наотмашь Мухина по лицу. Затем еще раз и еще. И тут снова то злобное выражение тронуло его лицо. Блестнув глазами, он соскользнул со стволика и мягко опрокинулся на траву, увлекая за собой потерявшую равновесие Авелин. Она навалилась на него сверху, окрасив ладони о траву, и замерла. Ее подбородок упирался в его слипшиеся от крови волосы, и дыхание жгло девушке шею. В следующее мгновение Мухин перевернулся с ней вместе и так же, как и она ранее, навис над Авелин. Его лицо неожиданно приблизилось к ее лицу настолько, что она могла ощутить запах его кожи. Запал, прежде ярко горевший в карих глазах, вдруг погас. Они поблекли и расширились. Дыхание прервалось, руки ослабли. Авелин в ужасе посмотрела на Мухина. Он же осмотрел своими злыми красивыми глазами все ее лицо, затем отстранился и сказал: — Ты сильная, когда не думаешь о том, что пугает тебя. Если ты найдешь Уокера, ты станешь вполне себе неуязвимой. Но он не определяет тебя. Ты жива из-за самой себя. Ты сама по себе, Авелин Морель. И тебе никто не нужен, — Мухин оттолкнулся от Авелин и сел на землю, осматривая форму. — Когда ты поймешь это, будешь жить так, как и жила. А вот этого не надо, — произнес он, когда Авелин, тоже сев на земле рядом с ним, заплакала. — Сходить с ума сейчас не надо. Или тебе пощечину дать? - Нет, спасибо. Я сейчас прекращу, — Авелин закивала и вытерла глаза, оставив на них зеленоватый развод. Мухин еще немного посидел, закрыв глаза, затем сунул руку за пазуху и достал шкатулку: — Тебе, — он протянул ее Авелин, но, когда она наклонилась к ней, снова притянул к себе. — Но больше никому не показывай, что они тебе важны. Ни они, — он посмотрел на ботинки Авелин, — ни он, — и, обведя глазами могилу Армэля, Мухин положил шкатулку прямо в руки девушки. — Ни Теодор Уокер. Авелин прижала шкатулку к груди и кивнула. — Нарви ему цветы, куколка. Мертвые их любят. Иди, иди. Раня руки о твердые стебли и стараясь не терять самообладания, девушка думала о том, что ей следовало бы контролировать гнев. Он родился слишком поздно, и направился совсем не на того. Прошлая Авелин по сравнению с нынешней казалась несколько тверже, равно как кувшин недавно разбитый, но склеенный. Она настойчиво убеждала себя в своей нормальности, в хорошем положении дел, заставляла себя ценить это. Ценить и Мухина. Этот человек, малодушный по своей сути, но в то же время умеющий выигрышно подать себя, вызывал у Авелин чувство предательства и лжи. Но при этом ей представлялось, что если бы он был тогда на месте Уокера, то также не причинил бы ей вреда. «А все-таки отношения между людьми можно разделить только на две части, — думала Авелин. — Первая — когда хотят, чтобы человек стал воспоминанием. Вторая — когда не хотят». И, конечно, этим частям соответствовали Мухин и Уокер. Решив это, девушка вздохнула с облегчением, дух в ней воспрянул, и тут же погиб. Армэль попал в первую часть, и Авелин, боясь себя, поспешила обратно к яблоне. Могила была аккуратно закопана, табличка возвышалась черно-белой полосой. Мухин курил: — Прощайся и пойдем. Нам обоим нужно возвращаться.